Быть огню

Эльма Зеленжар (2025)

Ильфеса тонет в золоте и грехах, а между тем все громче слышится гул приближающейся Революции и религиозной Реформации. Асавин становится узником Цитадели и постигает тайны запретной алхимии. Когда просыпается, казалось бы, давно умершая магия, в городе быть огню. Уна продолжает работать на Морока, но многое изменится, когда она попадет в Черное Древо. Когда женщина раздувает угли давно погасшей гордости, в городе быть огню. Тьег балансирует между жизнью и смертью. Когда благородный принц прислушивается к темноте в своем сердце, в городе быть огню. И некому погасить его! Продолжение книги «Исход Благодати»

1. Подельница (Уна)

Уне казалось, что она никогда не привыкнет к Ильфесе. Разум сходил с ума от шума, запахов и звуков. В первые дни хотелось убежать и спрятаться под лестницу или под лавку, как в детстве. Да только жизнь научила ее — бесполезно бежать, терпеть и ждать. Нужно брать жизнь в свои руки и, если надо, марать их по локти.

Вот Уна брала и марала, но не становилась сильней или свободней, а только грязней и черствей. Задание последних месяцев стало последней каплей. Морок приказал ей соблазнить и привязать к себе начальника стражи Медного Порта. Уна сказал, что все исполнит. Она была готова на любое, даже самое отчаянное задание, что мог дать ей Морок, но на душе было гадко. Не от того, что придется кого-то обманывать, а от того, что придется делить постель с отвратительным жирным боровом, который, небось, пьет и распускает руки. Играть рыжую овечку, прятать глазки, заглядывать в рот на каждое дурацкое слово. Тьфу! Лучше дайте съесть плесневелый хлеб или рагу из тощей белки, как иногда бывало в лесу, на ложе из лапника, под крышей из ельника. Слова белобрысого хлыща Асавина надолго засели в голове. «Свинопаска!» — так он ее назвал. Так и есть. И горше всего было видеть, как буднично бросал ей это задание человек, ради которого она готова была пойти на все.

Морок… Многие звали его чудищем, но то глупые люди. Не знают настоящих чудовищ. Вот папаша был страшным человеком. Таскал Уну за волосы, бил головой о лавку, швырял как куклу. Иногда, насытив похоть, он бывал и ласков, угощал сахарным леденцом, и только попробуй не взять, как лошадь, с руки. Уна ползала и унижалась, лишь бы не убили, особенно после того, как тот прикончил ее старшую сестру. Лара была ей вместо матери. Глупая покорная корова, но часто загребала весь жар, а он ее убил и схоронил, как скотину, без памятника, без напутственного слова, даже не под деревом. Вот он, папаша, был настоящей мразью. Да только кто поверит словам глупой девки?

Поэтому, когда тринадцать лет назад на их ферме в графстве Алледир, что в Аделлюре, остановился незнакомец, Уна подумала: «А вдруг спасет?». В чудеса она уже не верила, в людях была разочарована, но что ей терять? К тому моменту ее младшей сестре шел уже пятый год, и отец нехорошо посматривал на нее. Отец прижил ее с какой-то южанкой из бродячего народа. Уна насилу уговорила отца не топить сверток с маленькой смуглой девчонкой, заботилась о ней, как когда-то и Лара заботилась о самой Уне. Даже дала ей имя, по обычаю пролив к корням дуба каплю молока с медом. Малэйн, Мала, то есть Разнобровка. Уж больно смешные бровки у нее были, одна чуть повыше другой. Отец называл их «дурной отметиной», а Уна в них души не чаяла.

Уна была урожденной кэлфи. Этот народ называли «лесным пожаром» за рыжие волосы и буйный нрав, за непокорство королю и верность древним традициям. Говаривали, что кэлфи неистовы в бою и не боятся смерти, поэтому Уна понимала, что она — паршивая овца в стаде, ведь боялась и смерти, и мучений. Но когда отец не устоял все-таки, пришел к ней и велел молчать, как гробовая доска, иначе задушит, она вдруг заорала во все горло, проявив непокорство кэлфи. Не за себя, за Малу. А незнакомец и правда спас. Ворвался на крик, на секунду застыл в дверях, глядючи на открывшуюся картину, а потом раз! — и папаша стал вдруг совсем не страшным, мягким и мертвым. Потом незнакомец укрыл ее своим плащом, сказал, что все позади. В жизни никто не был с ней настолько добрым. Так и сидели они с Малой, обнявшись под огромным плащом незнакомца, и плакали, как две дуры.

Тогда еще Уна не знала, что им с сестрой придется навсегда расстаться. Она до сих пор помнила этот день. Мала была похожа на зареванного полевого мышонка, цеплялась за юбку Уны и все не хотела отпускать, но приемная семья хотела взять только крошку. Злая угловатая двенадцатилетка была им совсем не ко двору. Такой уже и замуж пора. И тогда Уна вытерла слезы сестры и сказала:

— Будь сильной и смелой.

— Я и так смелая! — выкрикнула Мала, надув пухлые губы. — Я вырасту и буду защищать тебя.

На том и расстались. Мала осталась в деревне, а Уна ушла странствовать вместе с Пеллегрино Версерой, другом Морока. Она бережно хранила на сердце эти воспоминания, даже став совсем взрослой, в меру черствой, в меру жестокой и подлой. Они делали ее мягкой солнечной девочкой, которая померла когда-то, когда отец впервые посмел на нее залезть и сделать своей запуганной рыжей овцой.

Девочка умерла. Овца издохла. Родилась волчица.

Только волчица робела перед Мороком, словно карманная сучонка. Ох, не любила она носить ему недобрые вести. Когда стужа его глаз становилась невыносимой, до боли в груди. Когда хлестал ее не плетьми, но ядовитыми словами. Он единственный мог истрепать ее, словно ветошь, не коснувшись и пальцем.

Ночная Цитадель. Две недели она провела с Иноло и заскучала по нехитрому бродяжьему гнездышку. В домике Морока горел огонек, а он никогда не жег свечи понапрасну. Подумав немного, Уна решила взять кувшин для умывания, полный теплой воды. Скинув накидку прямо на землю, подобрав юбки, Уна полезла наверх, к неизбежному разговору.

В щелочку приоткрытой двери Уна увидела Морока. Он, как и обычно, сидел спиной к дверному проему, не боясь никого в этом мире. Длинное перо колыхалось в руках. Под ногою Уны предательски скрипнула доска.

— Дуан! Тебе нужно особое приглашение?

«Он ждал алхимика. Точно взбеленится», — обреченно подумала Уна, но сделанного не воротишь. Она шагнула в комнату.

Морок обернулся и сразу нахмурил брови.

— Уна? Чего тебе?

— Принесла теплой воды, чтобы ты мог умыться.

— Какая забота. Поставь сюда. — Он указал пером на пол. — Паршивое вранье. Снова пришла пялиться на меня?

— Нет. — Девушка не стала прятать глаза. — Пришла сказать, что больше не могу играть роль любовницы начальника стражи. Да и владелицы борделя тоже.

— Насчет борделя знаю, Аринио докладывал. — Морок отвернулся, обмакнул перо в чернила. — А вот насчет Иноло… Это что еще за новости?

— Пришлось соврать про беременность. Теперь выйти за него зовет. Так больше нельзя.

— Отчего же? — Морок посыпал лист песком. — Замуж зовет? Так иди.

— Что?

Уна растерялась. Такой реакции она никак не ожидала. Морок раздраженно кинул перо на стол, развернулся:

— Ты словно вчера родилась. Иди замуж, а там, глядишь и про беременность врать не придется.

Уна скривилась от гадливости. Иноло… Жирный, потный, волосатый, пропахший чесноком. Правда, оказалось, не такой уж и плохой мужик, не пьянствовал, не бил, щенячьими глазами провожал, но зря она что ли пила зелья, чтобы уж наверняка не понести от него? Ну уж нет. Не в этой жизни.

— Нет.

— Почему нет? Мужчина при деньгах, при власти, порядочный, чист перед законом. Была б за ним как за стеной. Знаешь что… Какой уже тебе годок идет? Двадцать шестой? Не верти носом. Приказываю тебе возвращаться к нему и принять предложение.

— Да ты! Да ты! — Уна здохнулась от возмущения. — Да ты никак пьян! Нет!

— Уна! — В голосе зазвучали зимние нотки, словно вьюга меж сосен: «У-у-у-у!».

Морок встал во весь рост. Не шибко высок он, аккурат с Уну, но перед самым высоким детиной она не робела так, как глядя ему в глаза. В ее краях говаривали: «Берегись мертвого дерева. Мертвое дерево дает дурную тень». Ибо никогда не знаешь, насколько оно прогнило и когда рухнет, чтобы похоронить под собой. Морок был таким вот мертвым деревом.

— Ты. Смеешь. Мне перечить?

Каждое слово отдельно, тяжелое и холодное, как снега ком, а глаза — как полыньи. И зябко, и жутко, да только Уна давно усвоила: страшно — кусай, скалься, да только не будь жалкой побитой сукой, лижущей сапоги хозяина. Она вздернула подбородок:

— Не хочу перечить, но это слишком.

Он снова свел брови:

— Не люб тебе, значит, Иноло? А что тебе любо, а? Грязь подзаборная?

Уна вдруг подумала, что он ее ударит, таким грозным было его лицо.

— Ты, — тихо сказал она.

По его лицу стремительно пронеслась серая тень. Почудилось, небось, с недосыпу. Но складочка между черными бровями слегка разгладилась. Недоволен, но уже не так зол.

— Говорил же я тебе: ничего между нами не будет.

— Слышала. Да только все никак понять не могу, почему? Не люба? Не пригожа? Чем не гожусь?

Он отвернулся, сцепил руки за спиной:

— А ты точно хочешь знать?

— Да…

— Хорошо… Ты — сущее разочарование. Один единственный раз по-человечески поступил, и грела меня эта мысль. Отдал тебя под опеку лучшего человека своего времени, а ты сбежала в разбойники. Кем ты стала, а? Воровкой, убийцей, шлюхой, соломенным тюфяком в бродяжьем притоне!

Звонко раскатился по комнате звук пощечины. Кожа ладони горела, подтверждая, что не померещилось. «Теперь точно побьет», — подумала она. Как всегда, страсти одержали верх над разумом.

А Морок даже и не думал бить. Тихо рассмеялся, потирая щеку:

— О, норов у тебя все-таки имеется… А я все думал, когда уже проснется самоуважение? Дура. То сапоги готова лизать, то кидаешься.

Волна обиды вновь захлестнула с головой, да так, что захотелось не просто заскулить, а зареветь в голос, словно какая-то деревенская корова на сеновале, но горький комок слез застрял в горле и ухнул в грудь, родив утробное рычание:

— И кем бы я была, останься с Версерой? Женой пастуха? Матерью десяти детей? — Уна презрительно скривила губу, копируя мимику Морока, словно зеркало. — Думаешь, не имею самоуважения? Ты, — она ткнула пальцем ему в грудь, — показал мне тогда, что такое сила и чего она стоит. После этого я уже никогда не буду чьим-то скарбом и если унижаюсь, то по своей воле. Не выйдет сделать из меня невинную девочку. Да, вот такая я, но хотя бы честная, а вот ты… — Уна провела ладонями по его груди, захмелев от собственной смелости. Какой странный крупный амулет у него под рубашкой. — А ты ведь врешь. Злишь, обижаешь, да все намеренно. Так настоящей причины и не назвал. А может, и нет ее?

Кровь под кожей громыхала, как телега по разбитой колее. Вот так прикасалась она к нему только в день спасения, и больше ни разу, и было в этом что-то колдовское, как и в запахе скошенной травы, которым он пах в любое время года. Казалось, еще чуть-чуть, и можно обнять его, и он больше не оттолкнет.

Острая игла, что уперлась в горло, отрезвила ее. Она скосила глаза и увидела длинную синюю плеть с кривым наконечником. Что? Лицо Морока колыхалось. Весь он покрылся рябью, словно поверхность воды на ветру, и Уна с ужасом отдернула от него руки.

— Дура. — Холодный голос звучал зловеще. — Если не хочешь слушаться, то пошла вон. Иначе один удар, — он оскалился четырьмя парами острых клыков, — и труп. Яд мой действует быстро.

Голубая кожа отливала зеленым, словно крыло диковинной бабочки или панцирь жука, а черные глаза казались двумя семенами подсолнечника. Они не выражали никаких чувств и были словно два матовых камешка. Неужели все взаправду? Ведь знала, знала, чуяла, что не человек он. Шиматах. Владыка лесной, кому издревле поклонялись аделлюрцы. Приносили подношения, молоко, хлеб и цветы, пели им и по традиции оставляли хороший кусок добычи, в благодарность за добрую охоту. Шиматах красивы, как лес, жестоки и добры в равной степени. Их легко обидеть неуважением и разгневать наглостью, и тогда ух! Когда живешь в лесу, такая вера впитывается с молоком матери, заставляет на уровне наития кланяется большим и старым деревьям. Выходит, он божество? Любой бы уже кинулся в ему в ноги, но Уна словно остолбенела. Его шипение привело ее в чувства:

— Что встала? Пошла вон. А вернешься в Цитадель — убью.

Уна ожидала, что вот-вот он пришпилит ее к столу своим острым хвостом, но мгновения тянулись, и они продолжали молча смотреть друг на друга. Наконец Морок страдальчески вздохнул:

— Вижу, смерти ты не боишься…

— Конечно, боюсь, — шепнула Уна. — Но не станешь убивать меня. Я давно подозревала, что ты не человек, так что этим меня не отвадить. Я могу быть полезной.

Морок скрестил руки на груди:

— Каждый в моей Цитадели, даже щенок и болван, полезны, иначе б я давно избавился от них. Каждый делает работу по мере сил. Но ты, кажется, просто хочешь греть мою постель.

— Как грубо ты говоришь о моих чувствах.

— Твои чувства — самообман. Ты ничего обо мне не знаешь.

— Нет, я знаю о тебе достаточно. Ты жесток, хладнокровен, циничен. Я принимаю это.

— А то, что ты не вызываешь во мне ни малейшего желания, примешь? Ты мне безразлична. Такая навязчивость вызывает только отвращение.

— Врешь! Да нет мужика, что не захотел бы меня!

— Есть. — Теперь лицо Морока ядовито ухмылялось. — Я виаль, а не мужик. Мы рождаемся, живем и умираем, выполняя возложенные на нас задачи. Все отвлекающие стимулы нам искореняют. Мы не боимся смерти, не стремимся продолжить род и не вожделеем. Для тебя я все равно что скопец.

Посмотрев на него, на статную фигуру, тонкую талию, изящные черты, тонкие и длинные пальцы Уна вдруг испытала… отвращение. Такие эмоции она чувствовала, если видела калек или дурачков. Липкая жалость пополам с гадливостью.

— М-м-м… — протянул Морок. — Секунду назад я был для тебя всем, а сейчас омерзителен. Хорошо запомни это чувство и не говори мне больше про любовь. И твоя жалость неуместна. Поверь, мне очень хорошо без этого хаотичного кипения гормонов, что вы зовете страстью. Я люблю холодную постель и холодную воду. — Он с усмешкой кивнул на поставленный на пол кувшин. — Выметайся. Ты больше мне не нужна.

Уна машинально подхватила кувшин и побрела к выходу, все так же пылая от стыда и омерзения, но уже к себе. Она вышла за дверь, чувствуя лопатками тяжелый взгляд черных глаз. Спустившись вниз, она отшвырнула остывший кувшин и кое-как добрела до своей лачуги, упала на несвежее сено и зарыдала, как девчонка. Она давно уже так не плакала, даже когда Морок обижал ее, даже когда она отмокала в ванне после очередной ночи с ненавистными мужчинами. «Наверное, он во всем прав, — думала она. — Так быстро перекинулась от собачьей любви к омерзению. Неблагодарная сука! Наверное, и правда придется покинуть Цитадель, пока Морок сам не выкинул».

Уна проплакала почти всю ночь и только под утро заснула. Встала разбитая, с красными опухшими глазами и предательской мыслью: «А что же дальше?». Пошатываясь, она вышла из лачуги ополоснуть лицо. Кто-то резко потянул ее за плечо, она вскрикнула и чуть не насадила того на стилет, рыбкой выскользнувший из рукава.

— Тише, дура! — прошипел Дуан. — Я это…Я… Не бойся, пойдем… — Он отвел ее в сторонку, испуганно озираясь. — Я тебя понимаю. С тех пор, как знаю, что под боком у меня живой нолхианин, спать нормально не могу.

— Нолхианин? Что такое нолхианин?

— Дура деревенская! Шиматах, вот что!

До Уны не сразу дошел смысл его слов, но вскоре она поняла — Дуан был невольным свидетелем вчерашней сцены. А еще он давно знал, что Морок шиматах.

Дуан довел ее, слабую и покорную от бессонной ночи, до лаборатории, удивительно ласково шепча слова утешения, а потом сказал:

— Поможешь мне.

— Чем же?

— Убить. А ты везучая. Ты представить себе не можешь, что бы сделал с тобой его яд.

— Стой! Зачем его убивать?!

Дуан вдруг больно сжал ее руку, и взгляд его стал очень страшным:

— Ты что, не поняла? Он опасен, и… — Дуан облизнул губы. — Его органы дорого стоят, если знать, кому сбыть. Хочешь разбогатеть?

— Хочу, — солгала Уна. — Он меня отверг. Ненавижу его. Да только…

— Что «только»?

— Страшно. Убьет он нас как пить дать.

— Не бойся, я давно все спланировал. — Глаза Дуана алчно блеснули. — План такой, — продолжил он, склонившись над люком в подпол. — Свет погасим, затаимся. Он ждет меня, и, если не явлюсь, сам припрется, злой. У дверей растянем леску, чтобы сверху на него упал вот этот мешок. — Дуан кивнул на какой-то тюк над притолокой. — Достаточно оглушить. А дальше связываем и в подвал. Он мне нужен живым. — Алхимик открыл люк, и оттуда поплыли клубы горького тумана.

Уна представила, как Дуан привязывает Морока к стулу и медленно разрезает на части. Тошнота подкатила к горлу, сначала отдаленной волной, потом все сильнее. А может это было от едкого запаха в доме Дуана. Она зажала рот ладонью.

— Ты чего? — спросил алхимик. — Трусишь?

— Тошно, — призналась Уна. — Ну и вонь у тебя.

— Да? — Он наклонился над люком. — А я и не…

Лезвие стилета нырнуло между ребер. Дуан колыхнулся, хрипнул, да и рухнул прямо в темноту, вместе с ножом. Уна посмотрела на испачканные в крови руки и осела на пол. Жалости к алхимику не было, зато теперь Морок точно в безопасности. «Дура, о чем ты только думаешь? — мысленно ругнула себя она. — Сказал, не нужна ты ему, а ты… Человека убила». Только мысль эта быстро погасла.

Она не знала сколько так просидела, пока Морок, как и говорил Дуан, не пришел в лабораторию. Замер в дверях, облокотившись о косяк, и пренебрежительно бросил:

— Ты теперь вечно собираешься преследовать меня? Где алхимик? Пусть сейчас же выйдет.

Уна кивнула в сторону погреба:

— А он не может подняться. Помер.

— Как?! — Нахмурившись, Морок присел над дырой.

Уна устало потерла лицо:

— Он давно решил тебя убить, ради органов, а меня сделать подельницей. Только вот он так и не понял, что я тебя не боюсь.

— Врешь. Тогда испугалась и сейчас боишься. — Морок подпер подбородок кулаком. — Но признаю, совсем не так сильно, как должна была.

— Видишь насквозь, — грустно усмехнулась девушка. — Мог и умереть сегодня. Ничего не хочешь сказать?

— Спасибо.

— И все?

— Что еще ты хочешь услышать?

— Дозволения остаться при тебе.

— Пока я рядом, твоя горечь не уймется.

Уна прикусила губу:

— Переживу. Мне все равно некуда идти.

— Как это некуда? А как же твоя сестра? Не хочешь к ней?

Соблазн был велик. Она страшно соскучилась по Мале, да только прошло уже слишком много лет. Сестра вряд ли помнит ее.

— Нет. Я останусь с тобой.

Морок вздохнул:

— Разве не бил я тебя?

— Бил.

— Разве не оскорблял?

— Да уж много раз.

— Разве не сказал, что бесполезно таскаться за мной?

— К чему это все? Ты, видимо, тоже дурак, раз не понимаешь — я не хочу покидать тебя. Даже если… — Ее голос дрогнул, — даже если мне не на что надеяться.

Лицо Морока потемнело, как грозовая туча:

— Это твое окончательное решение, Уна?

— Да.

— Я дал тебе возможность уйти. Ты отказалась. Знай же: дороги назад нет. Теперь не отпущу.

Это прозвучало до того зловеще, до такого обреченно, что Уна зябко обняла себя за плечи. А может дело было в промозглом ветре, что надуло в дом.

— Ладно, давай уже покончим с этим, — вздохнул Морок и добавил, снова глянув в дыру: — Мне ведь еще искать нового алхимика.

Уна посмотрела на него и подумала: «Мы не будем вместе, но так ли это важно? Что есть плотская любовь? Боль, страх, унижение. Самая тягостное женское обязательство пред мужчиной. Наверное, поэтому мои чувства к нему так сильны, не оскверненные этой постельной суетой. Любовь телесная не должна осквернять любовь небесную».

Уна с улыбкой прикрыла глаза. От этой мысли на ее сердце потеплело.