Быть огню

Эльма Зеленжар (2025)

Ильфеса тонет в золоте и грехах, а между тем все громче слышится гул приближающейся Революции и религиозной Реформации. Асавин становится узником Цитадели и постигает тайны запретной алхимии. Когда просыпается, казалось бы, давно умершая магия, в городе быть огню. Уна продолжает работать на Морока, но многое изменится, когда она попадет в Черное Древо. Когда женщина раздувает угли давно погасшей гордости, в городе быть огню. Тьег балансирует между жизнью и смертью. Когда благородный принц прислушивается к темноте в своем сердце, в городе быть огню. И некому погасить его! Продолжение книги «Исход Благодати»

5. Гроза за морем (Асавин)

После разговора с Иргессом, Лонан долго молчал, нахохлившись, словно воробей, а затем воскликнул:

— Скажи, я сошел с ума?

Асавин невесело усмехнулся:

— Знаешь, я и сам задавался этим вопросом. Он рассказал про магию?

— Да, но это я и так знал, а вот нолхиане…

Асавин выгнул брови. Лонан вздохнул:

— Будь ты алхимиком, тоже б не удивился. Любой алхимик, получивший бордовую мантию, знает о запретном искусстве, книгах Крезо Назарро и лиалодусе. Конечно, только теорию, иначе алхимии пришел бы конец, как и инженерии.

Брови Асавина выгнулись еще круче:

— Лонни, ты не перестаешь удивлять меня.

— Ладно, попытаюсь объяснить. На примере солнца. Ты видишь солнце и чувствуешь его тепло. Оно вызывает засуху, уничтожает посевы, но без него урожай вовсе не взойдет. Оно влияет на наш мир. Лодус — тот же свет, только он исходит не от солнца, а от двух звезд — Иф и Аль. Он тоже влияет на наш мир, но большинство людей этого даже не замечает. Зато нелюди могут творить с его помощью удивительные вещи. Это ты понял?

— Вполне.

— А вот дальше… — Лонан вздохнул. — Дальше сложней. Понимаешь, у того, что мы не ощущаем этого волшебства, есть свои причины. Несмотря на то, что мы видим Иф и Аль, это… как две близко проложенные параллельные нам прямые. Только если параллельные прямые всегда находятся на одинаковом расстоянии друг от друга, то эти — неправильные. Они то сближаются, то расходятся, тем самым влияют друг на друга. Иф и Аль — врата в параллельные нам миры, лиалодусы, а лодусы — их излучение. Вот, собственно, и все, если не вдаваться в заунывные подробности. Раньше я считал эту теорию довольно забавной, а Назарро — идиотом, пишущим сказки. Этот чудак называл лиалодус Иф Гаялтой, а лиалодус Аль — миром Высшей Благодати, а это ересь и вздор.

— Всегда считал алхимиков чокнутыми.

— О нет, мы не чокнутые. А вот сектанты-назарриты — те вполне. Говорят, потрошили нелюдей на ингредиенты, да только в последние сто лет вместе с нелюдями заметно поубавилось и количество назарритов. Кажется, этот Вербина был из их числа. В груде хлама, оставшейся от старой лаборатории, я нашел несколько его книг и бегло пролистал их. Обычные алхимики тоже прибегают к тайному языку, но это нечто другое. Морок обещал помочь, но нам от этого не будет легче. Работы завались.

— Он не испугал тебя?

— Немного. — Лонан поморщился. — Но бояться глупо. Бояться чего-либо — только зря тратить отпущенное время. У меня есть шанс соприкоснуться с запретной алхимией! Это опасно, но все же…

Асавин не верил своим глазам. Его товарищ, вечно мрачный, не по возрасту ворчливый, словно старик, запертый в тщедушном теле, внезапно расцвел. В темных глазах блеснула молния. Даже в тот день, когда они наконец получили свободу, Асавин не видел в них такого живого блеска.

Пошла тяжелая работа по восстановлению лаборатории. Сначала решили простые задачи: поставили на место съехавшую крышу, залатали дыры в подпаленных стенах, затянули окна свежим пузырем. Затем принялись за внутреннее обустройство. Сколотили новые полки и стеллажи, столы для опытов и оборудования. Сложней всего пришлось с хрупкими шлангами и стеклом, но контрабандисты Дарио каждый день приносили что-то новое на замену. Лаборатория начала приобретать приличный вид.

Теперь Лонан и Асавин много времени проводили бок о бок, и только когда приходил Морок, чтобы помочь в расшифровке записей Вербины, Асавин мог прогуляться по Цитадели и зайти к Дивнике. Она отселила Тьега в отдельную пристройку, возведенную за пару дней, где его не могли побеспокоить обычные посетители.

Мальчишка много спал, а остальное время — лихорадочно говорил, и особенно словоохотливым он был с Асавином. Всеблагой, да он просто не затыкался! Трещал о своей родне, о любимых сердцу местах, о первой любви.

— Асавин, скажи, ты любил когда-нибудь? — спросил он, когда немного утомился от длительного монолога.

Эльбрено задумался. В нем часто вспыхивала страсть, но прогорала она тоже очень быстро, оставляя от эмоций только холодное пепелище.

— Когда мне было тринадцать, мне очень нравилась одна девушка, — признался Асавин. — Она торговала сливами, а я скитался по улицам. Она была добра ко мне.

— Красивая?

— Я уже не помню. Кажется, она была самой обычной, но казалась мне воплощением Благодати.

— Марго тоже кажется мне… такой, — с улыбкой произнес Тьег. — Я думал, что обязательно на ней женюсь. Она очень красива. Но я не могу. Она моя кузина.

— Прошу, не посвящай меня в эти высокородные кровосмесительные страсти. Да и зачем жениться, когда в мире столько девушек? Покуда молод, наслаждайся своей молодостью. Не ты ли мне ныл об этом?

— Я был здоров. А когда ты лежишь ни жив ни мертв, начинаешь думать о том, что действительно важно. Например, что я так и не сказал Марго о своих чувствах и не услышал ее ответа.

— Иногда детской любви лучше оставаться теплым воспоминанием.

— Твоя возлюбленная что, отказала тебе?

Асавин погрузился на самое дно старательно похороненных воспоминаний. Тогда он был нищим, но думал, что обязательно вернет свое. Что искупит вину за воровство и станет человеком. А через пару лет он уже загремел на каторгу.

— Нет, но ее отец был против такой дружбы. Она пропала. Наверное, он увез ее, выдал замуж за достойного человека. Честно говоря, я даже не помню ее имени.

Сейчас это казалось Асавину непозволительной глупостью, и он тешил себя мыслью, что доброта этой девушки из прошлого рано или поздно иссякла бы. Доброта лицемерна, за ней всегда что-то кроется. Либо слабость духа, либо гниль. Доброта притупляет осторожность даже самого ловкого зверя. Нет яда верней и смертоносней.

— Мне жаль, Асавин. Правда жаль, что так вышло. Знаешь… вернувшись в Изентот, я должен был жениться на какой-то нерсианской дикарке. Отец говорит, что для блага государства. Для мира между нами и королевством Вэнь. А я не хотел… Я так не хотел…. Иногда мне кажется, что все это случилось, потому что я не захотел принять свое предназначение.

«Все это случилось, потому что я мошенник, а ты — наивная душа», — подумал Асавин.

Иногда они болтали о своих абстрактных планах. Мальчик, сверкая глазами, говорил, что после того, как вернется в Империю, до бумажного листа сотрет пороги своего дяди.

— Я теперь не тот, что раньше, — со злобным весельем говорил он. — Теперь я не приму отказ. Я стану его адъютантом, пусть даже придется хитростью пролезть на его флагман. И отец… Он ведь сватал меня за нерсианку, потому что думал, что я ни на что больше не сгожусь. Но скоро он все поймет! Ему придется признать, что я крепкий воин. А ты, Асавин?

Да, Тьег стал куда решительней. Висельники хорошенько заострили этот перочинный ножичек, превратив в стилет. В сердце мальчика поселилась азартная жестокость охотничьего пса, и Асавину это не нравилось.

— А я… — отвечал Эльбрено, — просто уеду отсюда в такие далекие края, чтобы никто не смог меня достать, и буду жить там до глубокой старости в распутной роскоши и в окружении прекрасных женщин.

Тьег фыркнул:

— О, Ирди Вездесущий! Уж от тебя я никак не ожидал такой банальщины.

— А чего же ты ожидал, мой юный принц?

— Что ты станешь путешественником, чтобы посмотреть все те места, о которых читал. Что, может, и сам напишешь парочку занудных книг.

Асавин хмыкнул, почесал подбородок. Он много раз думал, что будет делать после того, как осуществит месть и выплеснет ненависть, и ни разу он не подумал о путешествиях и приключениях. Слишком уж неспокойной была жизнь. Но, может быть, он мог бы заняться инженерным делом, как и мечтал когда-то? Нет, нет, все это прах и тлен. Пепел сгоревшей мечты.

Иногда Тьег просто молился. Монотонное щебетание имперской речи напоминало колдовские заговоры. Таким он нравился Асавину больше, чем усыпленным полумертвецом с алыми от Поцелуя зубами.

Время от времени Эльбрено помогал Дивнике в перевязках или простых процедурах с другими ее подопечными. Во время таких дежурств они подолгу разговаривали.

— Ты родилась в Айгарде? — спросил однажды Асавин.

— Да, но я плохо помню свое детство.

Асавин сразу уловил ложь. Она просто не хотела рассказывать о своем прошлом. Затем спохватилась, что, должно быть, сказала глупость и задала встречный вопрос:

— А ты? Ты из Ильфесы?

— Нет, из Иосы.

— Это тоже южный город? Похожий на этот?

— Нет. — Асавин наклонился к ней, сделав голос более тихим и доверительным. — Там нет моря, вокруг только степи и зеленые волны реки Адольфри. Там много желтого, оранжевого и белого камня, поэтому город похож на цветущее горчичное поле. Статуй там не так много, как в Ильфесе. Здесь они являют лики святых, в доспехах, с плюмажами и копьями. А там, — он слегка коснулся ее ладони, — много статуй прекрасных девушек из гладкого белого мрамора, изукрашенного разноцветной эмалью.

Его пальцы скользнули по ее ладони, обрисовав полукруг, и она не сразу отпрянула. В ее глазах вспыхнул и мгновенно погас желтый огонек.

— Думаю, поселись ты в Иосе, кто-нибудь обязательно высек бы из камня твой профиль, — горячим шепотом добавил Асавин.

Дивника прикрыла глаза, щеки порозовели. Ее было так легко смутить. Стоило только пронзить долгим задумчивым взглядом, сказать несколько ласковых слов, слегка коснуться… И вот, казалось бы, дело сделано. Но Асавин хотел не соблазнения. Он хотел обнажить не только ее тело, но и душу. Он хотел сорвать добрую личину и увидеть, что за ней скрывается. Что так искрит и вспыхивает в глазах, рождая в сердце нездоровый интерес.

Это была очень ловкая игра, в которой Асавин балансировал между отстраненностью и зноем, медленно подманивая робкого зверька. Он давно уже понял, что нравится ей. Ловил несмелые взгляды, мимолетные прикосновения, когда она вдруг невзначай поправляла складку его одежды или узелок завязок. Ей нравился запах его парфюма. Поняв это, Асавин принес ей несколько свежесрезанных гвоздик. Неясно, откуда Дарио раздобыли их. Возможно, прямиком с новенькой могилы, но это стоило того. Дивника бесконечно припадала лицом к цветам, любовалась, нюхала. Асавин смотрел на это, улыбался и думал, какое же она бестолковое маленькое создание.

Так как Лонан с Асавином часто засиживались допоздна, Дивника сама приходила в лабораторию, приносила им еду и воду. В ее присутствии Лонан забывал про свою обычную ворчливость и даже бывал любезен.

— Оставь в покое эту бедную девушку, — однажды сказал он.

— О чем ты? — лукаво спросил Асавин.

— Я же вижу, как ты с ней заигрываешь. — Алхимик еще напряженней сгорбился над новой полкой для стекла, которую мастерил. — Хотелось бы предостеречь от необдуманных поступков.

Асавин рассмеялся, примеряясь молотком к свежему гвоздю:

— Лонни! Ты что же, влюбился в нашу веридианочку?

— Она — хорошая девушка, а вот ты портишь все, к чему прикасаешься.

— Как любезно с твоей стороны. Да и с чего ты взял, что она хорошая? Был на ее исповеди? И что это за понятие такое: «хорошая девушка»?

— Ты все прекрасно понимаешь. Живешь так, словно тебе шестнадцать, а тебе, между прочим, тридцать семь, и давно пора остепениться.

— Тридцать шесть, до весны еще далеко. — Асавин со вздохом отложил молоток. В такой атмосфере совершенно невозможно работать! — Что за странный у нас разговор, Лонни? Ты что, собираешься женить меня? Может, сначала сам, а потом уже начнешь сводничать? Сводня для Сводника! Смешно!

— Алхимики вроде меня, что монахи, все наше желание уходит в науку, и это единственная наша любовь, утешение и отдушина. — Лонни неожиданно сердито свел брови. — А вот ты… У тебя было столько шансов подняться из грязи, начать жизнь с чистого листа, обзавестись семьей с любой из тех дурочек, которым ты пудрил мозги. Но ты всегда выбирал кривую дорожку.

— Лонни, хватит этих окольных путей. Говори прямо.

— Прямо? Хорошо. Ты утонул в своей ненависти. Застрял в возрасте, в котором у тебя все отняли, и спускаешь свою жизнь в трубу.

— Как проницательно. — Взгляд Эльбрено похолодел. — Так вот что я тебе скажу. Именно ненависть сохранила мне жизнь и рассудок. Ею я подпитывался на каторге. Она гонит меня вперед. Что поделать, такова жизнь, каждый в ней находит свою опору. Валяй, осуждай, но это ничего не изменит. Я просто не могу отбросить свою ненависть, зажить, как все, пока он жив!

Лонан ничего не ответил. Просто хмуро покачал головой и вернулся к своей полке. Как мудро с его стороны, как предусмотрительно. Асавин сжал кулак. Так бы и пристукнул его молотком, этого хилого слизняка! Взбаламутил нутро, а после с видом немого укора продолжает свои занятия, а его душа просто вывернута наизнанку!

Обычно эта злость обитала где-то на другом конце океана его сознания, где она могла грохотать, словно далекая гроза, но слова алхимика пригнали ее на этот берег. Годы, с одной стороны, притупили ее, с — другой закалили и отшлифовали, придавая все более убийственные формы. Спрятанная боль — самая отвратительная, и единственная возможность жить с ней — дурачить самого себя, закрывать глаза и говорить, что все прекрасно. Но слова Лонана сорвали покровы, и душа Асавина всколыхнулась.

В тот вечер он был лихорадочно неспокоен, словно болен, как Тьег. Шел дождь, и он мок под ним, пока совсем не пропитался водой. Его переполняло множество мыслей и хотелось только одного — опустошения.

В доме Дивники никого не было, кроме нее. Сама она сидела за столом и толкла лечебные травы. От горького запаха заслезись глаза.

— О, Целительница, ты чего так вымок?

Она подхватила одно из грубых полотенец у рукомойника и принялась торопливо обтирать его. Когда полотно коснулось его лица, он резко подхватил девушку и усадил на колени, устроившись на ее стуле. Тот жалко скрипнул, но выдержал обоих. Девушка вскрикнула от испуга и обмерла.

Какая же тонкая у нее была талия! Казалось, что он мог обхватить ее двумя ладонями. Асавин отложил полотенце на стол и провел влажной ладонью по волосам девушки. Дивника походила на деревянную куколку с плохо слушающимися шарнирами. Асавин прильнул к ее губам, чувствуя, как она дрожит. Ему надоело флиртовать с ней. К гаям. Поцелуй был лишен нежности. Влажный, властный и грубый, словно Асавин овладевал девушкой через рот. Дивника замычала и уперлась в его грудь руками, желая оттолкнуть. Пальцы дрожали и скребли по мокрой ткани дублета. Он отстранился от нее, посмотрел стальными холодными глазами:

— Ну чего же ты? Разве не этого ты хотела?

Она ничего не ответила, и Асавина это одновременно злило и заводило. Неужели она действительно такая нежная сахарная фигурка или набивает себе цену?

— Посмотри на меня.

Дивника несмело подняла глаза.

— Неужели ты действительно так глупа и не понимаешь, что мужчина, с которым ты кокетничаешь, захочет взять свое?

Асавин ожидал, что спадет эта невинная маска, обнажая истинную сущность, и он сможет насытить свою похоть, выплеснуть все без остатка и прогнать грозу за море. Ее лицо и правда изменилось. Лицо еще сильней побелело, глаза расширились от ужаса, особенно, когда его ладонь нырнула под нижнюю рубаху, прокладывая путь по бедру.

— Нет, пожалуйста, не надо… — Голос срывался и дрожал. Казалось, она сейчас разрыдается в этой по-мертвецки застывшей позе. Она не кричала, не била его, не вырывалась, только вцепилась деревянными пальцами в его руку, старясь остановить. — Пожалуйста. Я не хочу…

Хотелось крикнуть ей в лицо: «Лгунья», — но останавливал страх в ее глазах. Асавин никогда не принуждал своих любовниц. И мысль о том, что он насилует эту девушку, нисколько его не возбуждала. «Это все поганая кровь во мне, — подумал он, — ненавистная, дряная кровь». Асавин медленно убрал ладонь с ее бедра. Хотелось сказать: «Извини. Не знаю, что нашло на меня», — но он прекрасно знал, что. Подавленная злость и животная похоть. Он вышел под дождь, не оборачиваясь.

На следующее утро Асавин долго не мог встать с постели. До него дошло, что он до смерти перепугал девчонку, но извиняться перед ней ему не хотелось. Он решил делать вид, что ничего не произошло. Благо работы по восстановлению лаборатории было еще много. Дивника перестала приходить к ним, и это было к лучшему.

Наконец с восстановлением лаборатории было покончено. Асавин начал ассистировать Лонану в производстве «вспышек», и вскоре кипучая деятельность вытеснила из головы ту дождливую ночь, его неуместную темную грубость, испуганные глаза Дивники.

Когда со «вспышками» было покончено, настала пора действительно сложных задач: травяной стали и сломанного прибора Морока. Они долго обсуждали чертежи, несколько раз даже крепко поспорили.

— Это невозможно, — наконец сдался Лонан. — Только посмотри — тут, должно быть, стоял очень сложный шестеренчатый механизм, но гай его знает какой именно. Получить бы хотя бы гравюру! А сплав… Такой мы, даже имея несколько образцов Вербины, никак не сможем воссоздать. Потому что непонятно, как он это делал!

Они составили список всех препятствий и представили Мороку, но тот нисколько не удивился. Через пару дней после этого в лаборатории появился новый алхимический аппарат. Такого Асавин никогда прежде не видел. Он был похож на огромный трехкамерный сосуд, утыканный по бокам большими стеклянными сферами, словно улей — сотами. Аппарат красиво искрился белыми кристаллами, похожими на тот, что красуется в груди самого Иргесса. Лонан взволнованно бегал вокруг него, изрыгая грязные ругательства вперемешку с междометиями восхищения, затем бессильно упал на стул:

— Это сон, ущипни меня. Я не знаю, где он его достал. Я такой видел только на картинке.

Асавин с интересом осмотрел блестящие бока, потрогал краники и переключатели.

— А что это?

— Игниант. Говорят, изобретение самого Назарро. Работает на энергии лодуса.

— То-то я не вижу тут ни намека на печь… — пробормотал Эльбрено. — А как его включить?

Лонан пожал плечами:

— Ума не приложу. В этом нам еще предстоит разобраться. А еще в этом. — Он хлопнул ладонью по стопке записей. — Оказывается, Иргесс передал нам не все заметки Вербины. Сказал, что ждал нашего отчета… Хитрый червяк со множеством секретиков.

Асавин засмеялся:

— А ты решил, что он честен, аки слеза Благого? Лонни, запомни мои слова — полуправда хуже всякой лжи.

— О чем ты?

— Я много думал над той историей, что рассказал мне Иргесс. Помнишь, рассказывал. — Асавин аккуратно постучал ногтем по кристаллу, тот медленно мигнул. — Складно говорил, очень поэтично и убедительно, а мне все не давала покоя одна мысль. Если Царь-Дракон не был тем тираном, о котором складывали страшные легенды, то почему все-таки люди взбунтовались и сровняли с землей любое упоминание о нем?

— Не бывает идеальных правителей.

— Люди просто так не уничтожают святыни. Для этого нужно иметь сильную ненависть.

Лонан ничего не ответил, но Асавин не сомневался — Аэрти продолжит свои изыскания, да и он тоже, несмотря на растущие сомнения. Не столько из-за призрачной угрозы конца мира, сколько из-за призрачного посула награды.

На следующее утро в их лабораторию пришел маленький посыльный и сказал Асавину:

— Лекарша велела позвать вас.

Предстоял неприятный разговор, от которого Асавин все это время отмахивался. Как же он не любил эти сентиментальные сцены. Он решительно пошел к Дивнике, чтобы высказать все, что думает, но у двери остановился. А что он думает на самом деле? Рука неуверенно замерла у дверного косяка.

«Я… Я такой идиот».

Асавин тихо постучал, затем вошел и сказал:

— Дивника, я хотел извиниться. Мне очень жаль.

Она стояла спиной к двери. Ее лопатки слегка дрогнули, когда Асавин вошел в дом. Потом она обернулась. Глаза красные, заплаканные, лицо осунувшееся, словно она несколько ночей не спала. Руки стиснуты в белый судорожный замок.

— Я не об этом хотела поговорить. Тьег… Он умрет и очень скоро.