Кукловод

Эрнест Мельц

Дарен вырос в детдоме и, покинув его, оказался на обочине жизни. Но он не бунтует против жестокой действительности, так как уверен: все предопределено и ничего не изменить. Дарен принимает себя тем, кто он есть, и просто живет, стараясь радоваться мелочам, ведь на большее рассчитывать все равно не приходится.И все же у него есть заветная мечта. Когда она внезапно исполняется, вместо радости Дарен почему-то чувствует лишь пустоту. Чтобы заполнить ее, ему придется познакомиться со своей тенью… Книга содержит нецензурную брань.

Глава 1

У меня было самое счастливое детство. Сами посудите: я все время играл со сверстниками, у нас было много игрушек, и мы всегда ими делились, вернее, они изначально были общими. И пусть они не всегда были новыми, для ребенка это совсем неважно. На улице мы часами могли играть с обычной палкой, искренне радовались каждому из ее концов, не обращая никакого внимания на все остальные игрушки. Телевизор мне практически не разрешали смотреть, за исключением передач о природе, поэтому о новомодных игрушках я попросту не знал, и мне не с чем было сравнить.

Меня всегда кормили полезной и здоровой едой, пусть не всегда вкусной, но я знал, что это для моей же пользы. По известной уже причине я также не знал о существовании всяческих новомодных сладостей, а первый сникерс я попробовал лишь в пятнадцать лет. Я всегда ложился и вставал вовремя, у меня был режим, поэтому я рос здоровым, крепким парнем. Среди моих друзей было много девочек, мы всегда играли вместе, но, когда я чуть подрос, нас разделили по корпусам. Тогда я не знал почему. В принципе, я и сейчас не знаток в таких делах, но тогда мне было просто обидно.

За мной всегда ухаживали и вообще все делали для моего блага, и детство мое было действительно счастливым. Вот только оно быстро закончилось. В один миг. Признаться, я не помню этот миг, даже день тот припоминаю с трудом. Помню только, что все закончилось. Все встало на свои места, и самое обидное было то, что среди всей этой организованной процессии для меня никакого места отведено не было. Тогда я не осознавал всей ситуации, не мог посмотреть на себя со стороны, ужаснуться. Реальность просто обрушилась на мою голову всей своей бесконечной массой, и я не смел поднять головы. Погруженный в собственные переживания, я все больше замыкался. Я чувствовал себя брошенным, подкидышем, никому не нужным ублюдком, которого никто в этом мире не любит и никогда не любил вовсе. Оглядываясь на свое столь резко оборвавшееся детство, я лишь с большей силой убеждался в бесцельности своего существования. Меня никто не любил, пусть даже меня со всех сторон окружали тепло и забота множества людей, которую далеко не каждый родитель способен проявить. Но ведь не было тех людей, которые любили бы только меня, безоговорочно и бесцеремонно, только меня одного. А коли не было таких людей, то и весь мир казался чуждым и враждебным, ведь те люди и были бы для меня всем миром.

А, забыл сказать, я вырос в детском приюте.

Я не знал своих родителей. В приюте я был чуть ли не с самого рождения. Надо мной подшучивали и дразнили, что я, мол, ублюдок одного из работников приюта. А то, что ко мне относились немного лучше, чем к остальным, могло говорить о том, что моим отцом мог быть сам директор. Но он был беспробудным пьяницей, и я сильно в этом сомневаюсь, по крайней мере, мне бы очень не хотелось так думать. Мне всегда казалось, что меня любят за то, что я себя хорошо веду и с улыбкой делаю все, о чем меня просят, никогда не капризничаю за едой и уплетаю все за обе щеки. Особенно я любил рисовую кашу, ее никто не переваривал, а я ел с огромным удовольствием и даже помогал с ней управиться другим ребятам, пока никто не видел. Нам не разрешали так делать и наказывали сразу обоих, если замечали, ведь мы росли в атмосфере равенства, и если тебе положена миска похлебки, то будь любезен, ни больше, ни меньше.

«Это все для вашего блага!» — так нам говорили, чтобы мы все росли здоровыми и счастливым и не чувствовали себя в чем-либо ущемленными. А кашу я любил по большей части из-за молока. Я его очень любил в любом виде. И даже теплое молоко выпивал быстрее всех, а запекшуюся пленку я съедал сразу, целиком, чтобы она не перебивала вкус и не портила наслаждения от каждого последующего глотка. Пусть молоко было разведенным, это неважно, тогда я и не знал, собственно, что бывает другое, и был счастлив. Я и сейчас очень люблю молоко.

Никто не знал, кто были мои родители, даже тетя Лиза, а она-то знала все, что происходило и о чем говорили в приюте, даже чаще, о чем молчали, ведь она психолог, она общалась со всеми и с каждым, от детей до руководства. Она так и сказала:

— Дарен, я не знаю, кто твои родители, но говорят, что они даже не из этой страны. Кто знает, может, они были студентами по обмену, например, из Франции.

— А кто так говорит, тетя Лиза?

— Я сказала «говорят»? А может, и не говорят вовсе, а только думают? Как считаешь?

Тетя Лиза всегда любила загадки, признаться, и я их тоже любил. Она часто мне их загадывала на наших занятиях, но как бы близко я ни подходил к их решению, тетя Лиза никогда мне их не раскрывала.

«Ты очень умный мальчик, Дарен. Подумай хорошенько, как ты сам считаешь? — все время она отвечала на мои вопросы. — Спроси себя самого, возможно ли это, действительно ли это так?»

И я спрашивал, постоянно спрашивал. И порой мне казалось, что кто-то отвечал. Так было и в тот раз, когда я спросил про родителей. Она ничего мне не ответила, а выходя из комнаты, стала напевать какую-то мелодию. Может, то была случайность, ничего не означающая, но мне почему-то это запало в память.

Тем же вечером нам показывали кино. Это был французский фильм, и в конце звучала именно та мелодия, что напевала тетя Лиза. Я понял, что это была подсказка и что, возможно, моими родителями были именно студенты из Франции.

А может, это было совпадение, и она непроизвольно напела эту мелодию, выходя из кабинета, поскольку наверняка смотрела этот фильм прямо перед тем, как его нам показали. Ведь она детский психолог и должна дать свое добро на все, что нам собираются показать.

Я прекрасно помню этот день, когда появилась моя заветная мечта — во что бы то ни стало попасть во Францию. То была мечта, которой не суждено было сбыться. Много ли сирот становятся успешными людьми и могут позволить себе путешествовать по миру? Мое место в обществе было предрешено, и не то чтобы ты особенного сорта человек, просто события и люди, участвующие в этих событиях, всячески обтачивают и прибивают тебя к земле, да так, что головы не поднять, и ползать удается с трудом, разве что зарыться в землю совсем. Но пока я был ребенком, мало этого замечал и уж точно не мог представить, как это на мне может сказаться в будущем.

По большому счету я не был уж так несчастлив. Я очень любил играть со сверстниками, но все же больше мне нравилось быть в младшей группе. Я очень любил детей, хоть и сам был еще ребенком. Но жизнь в приюте быстро тебя закаляет. Поэтому я старался помогать, чем только мог, ребятам из младшей группы и следил, чтобы их не обижали и не отнимали игрушки. Младшие любили меня за это и всегда радовались, когда я к ним приходил. Но со временем они стали ко мне холодны, а кто-то и вовсе стал избегать. Я не понимал этого тогда и не понимаю сейчас. Однажды даже попытался заговорить с одним мальчуганом, которому на прошлой неделе я помог собрать кубики. Мы тогда много веселились и прекрасно провели время. Каково было мое удивление, когда, как только я подошел к нему, он, до того веселившийся со своими сверстниками, вдруг поник головой и, не сказав ни слова, убежал к себе. После второго и третьего подобного случая я перестал удивляться и вскоре вовсе не обращал на это внимания.

Я стал больше замыкаться в себе, проводить время в одиночестве и даже в шахматы начал играть с самим собой. Я очень любил эту игру. Поначалу мне не хватало напарника, но ко всему привыкаешь, и я мог часами сидеть в углу один, продумывая ходы, изобретая ловушки для самого себя, неподдельно злился, попадаясь в них, и искренне радовался своим победам. Напарник, к моей радости, был не очень силен в шахматах, и я чаще побеждал. Здорово придумано, а?

Никто не проявлял ко мне никакого интереса, а я и рад был. Даже воспитатели меня старались не беспокоить. Изредка я замечал, как они перешептывались в сторонке, глядя на меня. Но мне приятно было думать, что они просто восхищаются тому, насколько я умный и как выгодно отличаюсь от сверстников. Это придавало мне чувство превосходства, некой уникальности, и я упивался этим чувством, все с нарастающим интересом и огнем в глазах ведя свои пешки в смертельный бой.

В приюте нас также заставляли посещать церковные классы. Многие не любили их, впрочем, они и остальные занятия несильно жаловали. Я же относился к чтению Библии настолько серьезно, насколько это может делать ребенок. Для меня это были просто красочные рассказы, в которые взрослые вкладывали определенный смысл. Он мне, конечно же, был не всегда понятен, но я с уважением относился к диакону Всеволоду, проводившему наши чтения, поэтому старался делать все, как он велел: заучивал «Отче Наш», «Символ Веры», зачитывался канонами к святому причащению. Они были совсем не обязательными, но мне хотелось выделяться и лишний раз угодить ему. Возможно, тому было причиной то, что я носил его фамилию и формально считался его сыном.

Меня принесли в приют еще младенцем, при мне не было никаких документов, и диакон Всеволод, как заведено, встававший с первыми лучами, нашел меня у дверей. Оттого и имя, и фамилия моя на церковный лад — Дарен Агафьев. Тот еще подарочек. Диакон всегда поддерживал меня и хотел воспитать с Богом в сердце, но никогда не давил и не принуждал больше времени уделять Библии. Даже наоборот, завидев меня рано утром перед классом с молитвословом в руках, гнал на улицу играть со сверстниками. Может, он не желал мне повторения своей судьбы. В этом проявлялась его доброта, но это я понимаю сейчас. Тогда же я просто со слезами на глазах смотрел в его доброе лицо и убегал прочь. Его голубые глаза были единственным ярким цветным пятном в его образе. Облаченный в черную рясу и со знатной бородой, он был образцом смирения и благочестия. Казалось, он никогда в своей жизни не злился, и оттого на лице его даже не было ни одной морщинки. Но, как мне потом рассказывали, он не всегда был религиозным, в истории его были моменты и отчаяния, и неверия, и даже отрицания. И большая татуировка на плече у него не сама собой возникла.

Как и в церковных классах, на всех занятиях я старался изо всех сил. Наша воспитательница сказала однажды, что только учеба в силах сделать из нас людей, хоть чем-нибудь полезных для этого общества. Я же очень хотел угодить всем сразу, поэтому всегда учил уроки и тянул руку на занятиях. Говорят, что маленькие дети могут быть очень жестокими, оттого что не понимают, что являются таковыми. Я же могу заметить, что это способен оценить лишь взрослый. Будучи в начальных классах, я не то что не замечал подтрунивания сверстников, но скорее не придавал им значения, не в силах это осознать. Лишь в старших классах, когда невинные, хоть и жестокие издевки переросли в угрозы, нередко в мелочах реализованные, я задумался. Передо мной встал первый конфликт интересов, в котором я уже не мог угодить всем. Учителя радовались моим успехам, а сверстники злились. И, так как большую часть времени я все же проводил со вторыми, я счел угрозы от них более весомыми в своей дилемме и решил угодить им. Так мои оценки резко ухудшились, а ненужное внимание сверстников поменяло свою цель, точнее будет сказать, мишень. Если раньше хотя бы в классах я мог общаться, то теперь и здесь был вынужден держать язык за зубами, пока еще было за чем их держать. Я стал еще более замкнутым, но, когда ты ребенок, этого не осознаешь, ты лишь приспосабливаешься.

А признаться, я не могу сказать, что испытывал сильный дискомфорт от такой ситуации. Наоборот, в уединении я находил много для себя интересного. Я мог окунуться в мир своих фантазий, путешествовать по всему свету, я даже мог очутиться на вершине Эйфелевой башни, о которой читал в книжках. Я представлял себя, сидевшим на самом краю, свесившим ноги и безмятежно любовавшимся открывавшемуся виду, прищурившим глаза от слепящего солнца. В этот момент мне представлялось, что ко мне подходят мужчина и женщина, я смотрю на них и узнаю своих родителей, мы обнимаемся и плачем, обязательно плачем. Уж и не знаю, как бы я узнал родителей, это даже не приходило в мою светлую голову. Вглядываясь в их лица, я никогда не мог их различить. Детали их лиц ускользали от меня, но вот прочие детали были четкими. Моя мама со светлыми, аккуратно уложенными волосами, одета в легкое желтое платье в большой красный горошек. На ее руке браслет, привезенный из Африки, они с папой много путешествуют. Там они и познакомились, в экспедиции по Лимпопо. Мой папа в светлых льняных брюках, затянутых светло-голубым плетеным поясом. На нем бежевый льняной пиджак с закатанными рукавами. Он держал одну руку в кармане, и я видел, что он что-то в ней прячет, какой-то подарок для меня, который они привезли из своей новой экспедиции в лесах Аргентины, где по случайному стечению обстоятельств так надолго задержались. И вот они протягивают ко мне свои руки, но я все равно не вижу их лиц, солнце светит из-за их спин и слепит меня. Я щурюсь еще больше, но все равно не могу их разглядеть. Они обнимают меня, и больше мне не нужно никуда смотреть, я закрываю глаза и склоняю голову на плечо своей мамы. Я чувствую их любовь, и мне уже неважно, как выглядят их лица. Я чувствую учащенное биение их сердец, как мое невпопад еще с большим рвением отстукивает приветственную дробь любви и как с каждой секундой беспорядочное перестукивание становится все более размеренным, осознанным, и вот уже наши сердца бьются в такт, медленно, церемонно. Как от дыхания могучий торс моего отца еще сильнее сжимает меня в объятиях. Я уже перестаю об этом думать, как вдруг нахожу себя блуждающим в своих фантазиях и прихожу в себя. Открывая глаза, я был счастлив еще несколько секунд, пока реальность не настигала меня. На глазах выступали слезы, и я бежал, бежал вперед не оглядываясь, пытаясь догнать то видение, убежать из этого места, и теплый ветер обдувал слезы по моим щекам, словно нежные, заботливые ладони мамы.

Я очень много читал, в основном по учебе, и проводил много времени в размышлениях. Наверное, от этого я порой чувствовал себя усталым и то и дело засыпал на ходу. Чаще всего я даже этого не замечал и отрубался сидя на кресле или за игрой в шахматы. Но однажды я уснул в классе, прямо на занятиях. Когда я проснулся, весь класс смотрел на меня, пока кто-то не выкрикнул: «Вот чудила!» И весь класс засмеялся. Мне было очень стыдно. И больше всего за то, что учительница так же с неодобрением и даже с неким недоверием и растерянностью смотрела на меня. Она ничего не сказала, но по ее взгляду я понял, как сильно ее разочаровал.

Помимо учебных и церковных классов, в обязанности каждого из воспитанников вменялось посещение психолога. В основном эти занятия сводились к откровенной, но незатейливой беседе, зачастую даже в игровой форме. Я рассказывал тете Лизе все, что происходило со мной, а она что-то записывала в своем блокноте. Мне никогда не удавалось подглядеть ее записи, но порой мне казалось, что она просто рисует что-то беспорядочное на полях, коротая время. Не думаю, что мои рассказы и детские переживания хоть сколько-то были ей интересны. В старших же классах, когда мне было четырнадцать лет, к нам пришла практикантка. Девушка лет двадцати, ее звали Рита. Она была довольно привлекательной, по крайней мере, она была как минимум лет на сорок моложе Елизаветы Андреевны. Всем парням она сразу понравилась, и я, понимая, что не хочу конкурировать с ними и привлекать к себе лишнее внимание, делал вид, что просто ее не замечал. К сожалению, это невозможно было делать на наших беседах, но даже там я чаще хранил молчание, не решаясь с ней заговорить и даже лишний раз взглянуть в ее сторону.

В один из таких дней я пришел на беседу заблаговременно, стараясь быть пунктуальным и не раздражать никого ненужным ожиданием. Я сидел напротив кабинета, уставившись в окно, и наблюдал за тем, как несчастная муха бьется о стекло, пытаясь улететь. Невидимая преграда сдерживала ее, а она продолжала кружить, преследуемая одной целью. Каждый удар ее был слабее предыдущего, потом она уставала и садилась на стекло. Она должна была почувствовать эту преграду и искать другой путь. «Обернись! Вокруг тебя целый мир, лети!» Но отдохнув, она с новыми силами устремлялась навстречу своей невидимой цели, не обращая никакого внимания на горстку бездыханных собратьев, усеявших своими иссохшими тельцами весь подоконник. В тот момент я был той самой мухой. Ведомый непонятным стремлением стать лучше, я каждый раз ударялся лицом о невидимую преграду. И я, так же, как та муха, не осознавал этого, продолжая свои тщетные попытки вырваться из оков своего наследия и стать нормальным, таким же, как все.

За дверью послышалось движение, ручка наклонилась, и из-за двери показалась Рита. Она проводила своего пациента и посмотрела на меня. На секунду наши взгляды встретились, я улыбнулся ей в ответ, привставая со скамейки. Но в следующее мгновение я с грохотом плюхнулся обратно, когда только что вышедший парень нарочно толкнул меня в плечо.

— Придурок! — послышался презрительный шепот.

Я вскочил с места и уставился на него. Он резко обернулся и встал предо мной, смотря прямо в глаза:

— Что ж ты такой неосторожный, Дарен? Все время спотыкаешься!

Несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза, и я чувствовал его насмехающийся тон и надменный взгляд.

— Да, я сам виноват, прости меня. — Я отвел в сторону голову и потупил взгляд, уставившись в пол.

— Да ничего, Дарен, мы же друзья! Будь здоров! — Он сделал разворот на месте, сунул руки в карманы и торжествующей походкой удалился прочь.

Я стоял и думал, что в этот момент на меня смотрит Рита, и стыдился поднять голову и посмотреть на нее в ответ. Она не сказала ни слова, ожидая моей реакции, а я ждал ее и боялся нарушить только установившуюся тишину. Я стал разглядывать деревянный узор, проступавший сквозь третий слой краски на скамье, и на миг задумался. Краска была разных цветов: под слоем свежей синей краски проступал зеленый, а за ним коричневый. Я стал представлять, как она выглядела раньше. Каково было другим ребятам сидеть на ней перед этим кабинетом? И что было раньше в этом кабинете, неужели всегда психолог? А вдруг там был кабинет зубного врача и ребята, сидя в ожидании на этой скамейке, сдирали ногтями краску и, может, даже продирались до самого дерева? Я чувствовал, как засохшая краска врезалась под их ногти, и шла кровь, но все меркло перед тем, куда им предстояло идти. Я не люблю врачей.

— Пойдем в кабинет, Дарен.

«Зачем она сказала „кабинет“? Неужели так сложно было назвать это просто комнатой?»

Я вздрогнул, словно забыв, что рядом кто-то был, спешно повернулся и направился к ней. Проходя мимо, я запнулся и чуть было не влетел в косяк, но увернулся, стараясь прежде всего не задеть ее. Она отстранилась, и при этом наши лица оказались так близко друг к другу, что я почувствовал аромат, исходивший от ее волос. Слегка сладкий, весенний аромат, которым было невозможно надышаться. Я глубоко вздохнул, стараясь уловить ускользающие нотки, и чуть было не задохнулся, когда не хотел выпускать его из своей груди. Молча я ввалился в ее кабинет и уселся на просторную кушетку. Она проследовала за мной и села напротив в небольшое удобное кресло всего в нескольких метрах от меня. Между нами не было ни стола, ни даже журнального столика, и я чувствовал себя немного неловко, спешно оглядываясь по сторонам и ерзая по кушетке из одного угла в другой. Она отодвинула стул еще на полметра назад, и я наконец смог найти удобное положение тела и замер.

— Ну что, Дарен, хочешь поговорить? — она замешкалась в поисках моего имени в записях.

— Нет.

— Может, хочешь обсудить, что произошло в коридоре?

— Нет.

— Может, тебя что-то беспокоит?

— Нет.

— Тебя часто обижают другие ребята?

— Нет.

Я соврал, наверное, первый раз в своей жизни и почувствовал странный холодок на своем лбу. Мне казалось, что я неестественно выпучил глаза и задрал лоб, поэтому попытался принять нормальный вид, насупился и уставился в пол.

— Ты предпочитаешь просто сидеть молча?

— Н-н-н… да. — Чуть было не вырвалось у меня привычное «нет».

— Хорошо, можем просто посидеть, а ты заговоришь тогда, когда сам захочешь. Нам некуда спешить, и мы не на допросе. Ты можешь мне довериться, Дарен.

Я покачал головой и был очень рад, как все разрешилось. Помолчав с несколько минут, я начал рассматривать кабинет и все, на чем останавливался взгляд. Это было просторное помещение, по обе стороны от меня во всю стену были книжные полки, уставленные различной литературой. На столе, позади Риты, стоял фикус, а занавески на окне были задернуты, так что свет рассеивался и мягким бордовым цветом разливался по всей комнате. То ли от большого количества книг, то ли оттого, что помещение редко проветривали, в лучах солнца клубилась пыль, и я некоторое время зачарованно наблюдал за ее безмятежным полетом. Внезапно мне стало не хватать воздуха, и я попытался сделать глубокий вздох. Но у меня не получилось, я чувствовал себя словно под толщей воды, которая давила на мою грудь. Меня охватила паника. Я продолжал смотреть на клубы пыли, что медленно пролетали сквозь лучи. Я чувствовал себя под водой. Как будто смотрел над собой из темной глубины на далекие лучи солнца, пробивающиеся сквозь воду. Я тонул. Я вцепился рукам в кушетку и, почувствовав твердь земли, нашел в себе силы отвести взгляд, вынырнуть из океана своих фантазий, что поглотили меня, и смог наконец вдохнуть. Череда спешных глотков воздуха, потом два глубоких, и я успокоился, с некоторым удивлением обнаружив себя все в той же комнате.

Я вглядывался в названия книг, но ни одно мне не было знакомо. Возможно, если бы я нашел что-то, то мы могли бы об этом поговорить. Но такое огромное количество книг, которых я не читал, а их названия мне вообще были непонятны, сильно расстроило меня. Я понимал, как я бесконечно глуп и насколько умна она. Между нами было не просто несколько метров темно-коричневого, усеянного узорами ковра, между нами была бесконечно темная пропасть, а узоры те — непролазный колючий плющ невежества. Ощущение этой пропасти манило меня, и фокус терялся где-то в пространстве этой комнаты. Я стал все больше думать об этом, не замечая и уже не контролируя себя, и попросту уснул. Но очнувшись уже через несколько минут, как мне показалось, я сильно смутился. Мало того, что я просидел все это время молча, так я еще посмел уснуть при ней. Она все еще смотрела на меня не отводя взгляда, и я заплыл краской, все лицо мое горело.

— Все в порядке?

Она замешкалась, словно вновь забыла мое имя, и так и не закончила. В ее взгляде было что-то вопросительное, словно она действительно не знала, все ли в порядке, и искренне этим интересовалась.

Мне было до того неловко, что я хотел убежать оттуда как можно скорее. В дверь постучали, и вошла доктор Лиза. Она сурово, по-воспитательски посмотрела на нас, отчего я хотел провалиться сквозь землю в ту же секунду.

— У вас тут все хорошо? Я слышала шум.

— Шум? Ах да, это я случайно выронила книгу. Мы, э-э, с… пациентом обсуждали, что он любит читать. Я хотела…

— Так, милочка, они не пациенты, они дети! Разве он чем-то болен?

— Нет.

— Вот и зарубите это себе на носу. Дарен, ты как себя чувствуешь? Все хорошо?

— Дарен?

— Да, Дарен, вы что же, даже имя его не записали?!

— Все хорошо, тетя Лиза.

— Вот и славно. Беги к себе, поиграй во что-нибудь.

— А можно в шахматы, тетя Лиза?

— Ну конечно, можно, Дарен. Вы же закончили свой «прием», Маргарита?

— Да, закончила, Елизавета Андреевна.

— Ну тогда попрощайтесь с мальчиком, а нам с вами еще нужно поговорить.

— Всего доброго… Дарен, — она опять сделала паузу перед моим именем, да я и не хотел, чтобы она запоминала имя такого идиота, как я.

— До свидания.

Я выбежал из кабинета, но все еще чувствовал, как взгляд Риты пронзает мне спину, и спешил уйти с линии огня, скрывшись за ближайшим углом.

«Почему так долго, Маргарита?» — послышался утопающий в глубине коридора голос Елизаветы Андреевны, когда я уже скрылся за поворотом.

Больше я ее не видел. То ли закончилась практика, то ли она не справлялась с обязанностями, так как большинство не воспринимало ее всерьез из-за ее возраста и приятного личика, а может, она и вовсе разочаровалась в карьере психолога, убедившись, с какими оболтусами вроде меня ей придется работать. Забавно, я силюсь, но все же не могу вспомнить черт ее лица. Помню только ее глубокие, как кристаллы, карие глаза и темные волосы, которые развевали едва уловимый, чуть сладкий весенний аромат, которым невозможно было надышаться.

Я не помню тот миг, конкретный случай или просто день, когда краски поблекли, и то, что радовало меня до этого, стало только раздражать. Но продлилось это недолго. Краткая, но содержательная повестка из военкомата поставила жирную точку, перелистнув очередную страницу моей никчемной жизни. Меня определили в железнодорожные войска в воинскую часть 41146 в Омске. Но рассказать о тех временах мне почти нечего. В первый же месяц в части среди сослуживцев произошел конфликт, и меня отправили в медчасть. Вот так — конфликт у сослуживцев, а к доктору меня. Я провел там две недели, и то больше оттого, что были новогодние праздники и никому не было до меня никакого дела. Поэтому свой первый новогодний праздник вне приюта я встречал в одиночестве, глядя на завывающую метель за окном. Моим единственным развлечением было смотреть на пролетающие клубы снега под одиноким уличным фонарем и угадывать, в каком направлении ветер в следующий момент направит безвольные снежинки.

В середине января, когда я совсем окреп, со мной побеседовали несколько врачей, а потом отправили на гражданку. Не знаю тому причин, ведь я чувствовал себя хорошо, и, кроме заметной горбинки на сломанном носу, видимых изменений не было. К тому же она делала мое лицо мужественней, так что я совсем не расстраивался. Возможно, меня разжаловали, чтобы не накалять обстановку в части, ведь очевидно, что меня невзлюбили с самого первого дня, или, может, это гостеприимство у них такое, все были очень рады столичному гостю. Так окончилась моя карьера в Вооруженных силах России. Пойти служить по контракту мне не дозволяли по медицинским показаниям, не особо вдаваясь в разъяснения. Все было в моей карте. Я не особо унывал, но осознание того, что очередная дверь захлопнулась перед моим носом, вгоняло меня в депрессию. И ведь это та дверь, куда некоторых затаскивают силой, а меня оттуда просто вышвырнули.

Зная, что возвращаться мне некуда, командир отрекомендовал меня по знакомству на вокзал. С работой на путях, хоть и по большей части теоретически, я уже был знаком. Выбора особого не было, а тяжелый труд меня не пугал, поэтому меня определили на один из столичных вокзалов. Я осматривал рельсы, работал грузчиком, укладчиком, помогал по электричеству, но большую часть времени я подметал. То летом, а зимой убирал снег, в общем, был на подхвате. Я никогда не отказывался ни от какой работы, конфликтовать особо было не с кем, поэтому я себя даже смог зарекомендовать с какой-никакой, но лучшей стороны, если такая у меня была.

Я проработал на станции чуть больше двух лет, но так ни с кем и не сдружился. Знаете, так, по-настоящему, чтобы можно было говорить по душам? Ну конечно же, вы знаете! А я вот не знаю. Люди меня сторонились. Жил я недалеко от вокзала, в квартире, что предоставила компания. Но назвать это квартирой можно было с большой натяжкой. Со мной проживали еще трое мужиков, также трудившихся на путях, и представлялось это все одной большой грязной коммуналкой, более похожей на строительные бараки, разве что туалет не на улице. Но судя по количеству песка и грязи, что мы натаскивали с улицы на ногах и которую никто не убирал, длинный коридор представлялся неосвещенной парковой аллеей, усыпанной пустыми бутылками и сношенными сапогами. Один из моих соседей был парень из солнечного Узбекистана по имени Холбек. Крепкий мужчина лет тридцати пяти, тихий и угрюмый. Но когда в редком случае он чему-то радовался, то закатывался в неудержимом гоготе. Глаза его при этом скрывались за узкой расщелиной пухлых век, проступали частые крупные белые зубы, и, когда он задирал голову, на шее его противно выпячивалась огромная родинка. Впрочем, он быстро унимался, видимо вспоминая об этой родинке, которой явно стыдился, и снова прижимал подбородок. Оттого его взгляд исподлобья и казался таким угрюмым. Он держался в стороне от остальных, а от меня в особенности, и старался общаться в кругу своих. Двое других были земляками из Липецкой области и уже по одной этой причине держались вместе. Другая вещь, сближавшая Сергея и Анатолия, — это бутылка. Они не выходили на пути, не опрокинув пятидесяти граммов. А так как я совсем не пил, со мной найти общий язык они не могли и вовсе сторонились, недоверчиво относясь к моему культу трезвости.

По разным причинам жить с ними было невыносимо. Еще с приюта я научился быть терпимым к привычкам и заскокам других людей и старался с пониманием относиться ко всему, но кроме редких моментов, когда Холбек готовил плов и угощал всех по большим праздникам, увидеть нас вместе за одним столом было невозможно. Каждый вечер, когда приходила пора застольных песен, я с головой закутывался в одеяло и мечтал о том дне, когда смогу позволить себе свое собственное жилье. Но эта мечта была такой же невыполнимой, как и моя детская — поездка в Париж. Лежа под одеялом, я закрывал глаза, старался отключить слух и всматривался в цветные разливы, всплывающие в темноте моей черепной коробки и сменяющиеся еще более яркими картинками моих ночных фантазий.

Зимой нас выгоняли на пути убирать снег за несколько часов до того, как на улицы выходили дворники, и я мог некоторое время наслаждаться видом нетронутых заснеженных улиц. Еще горели уличные фонари, и если снег не переставал, то взору открывалась воистину сказочная картина. Неспящий город казался в такие моменты ожившей картиной с полотна Левитана: узкие улочки, дома со старинным фасадом, заснеженные дороги, стирающие грань проезжей части и тротуаров, старый фонарь и пустые витрины еще не открывшихся магазинов.

Неподалеку была одна лавка, которая открывалась самой первой, задолго до прихода посетителей. И запомнил я это по большей части из-за того, что открывала ее молодая девушка. Каким бы ненастным ни было утро, она всегда приходила рано и зажигала первый свет, предвещавший новый день. В одно такое утро была сильная метель, и мы скрылись за углом соседнего дома, убирать было все равно бесполезно. И даже в такой день она пришла, вжимаясь в огромный теплый шарф, который укутывал ее шею и половину лица. Пробираясь к магазину сквозь сугробы, она поскользнулась и чуть не упала, уцепившись за ручку дверцы. У меня только успели дернуться ноги в ее сторону, как она, завершив свой невероятный пируэт, залетела в магазин. Я тогда удивился ее ловкости и той грации, с которой она чуть было не рухнула головой в сугроб.

Это ей ничуть не помешало. Она, как и прежде, зажгла свет, озаривший всю улицу, и принялась за работу. Я переживал, что она все же могла пораниться, получить вывих или растяжение, и хотел посмотреть, не нужна ли ей помощь. А возможно, мне просто было интересно, чем она там занимается в столь ранний час, и я пошел посмотреть. Подходя ближе к витрине, я услышал музыку и только сейчас заметил надпись на окне. Это был музыкальный магазин. Я заглянул в окно. Играла незнакомая мне музыка. Звук был чистым, и складывалось впечатление, что играл живой оркестр, и играл он очень хорошо. За окном я увидел большие стойки с музыкальными дисками, повсюду были красочные постеры, а с потолка свисала огромная стеклянная люстра. Вся атмосфера магазина была наполнена светом, музыкой и легкостью. Я увидел, как с той же легкостью порхала от одной полки к другой девушка. Ее длинные светлые волосы спадали на плечи и двигались в такт музыке, словно управляемые невидимой рукой дирижера. Она кружилась под музыку, раскрыв объятия и запрокинув голову. Я видел улыбку на ее устах, но никак не мог понять, чему она так радуется. А она продолжала кружиться, разливая тепло и свет по всему залу и за его пределы. Я был поражен ее красотой. Я стоял по ту сторону стекла, мне в лицо без конца летел снег, а я уставился на нее, как на экран телевизора, и казалось, то был далекий, манящий, чуждый и недосягаемый мир.

Когда девушка остановилась, я побоялся, что она может меня увидеть, и поспешил уйти. Пятясь спиной от двери, я поскользнулся и рухнул на землю. В момент падения я чувствовал себя грязным мешком с картошкой, который с силой выбросили из вагона проезжающего товарняка. Мое худощавое тельце бултыхалось в огромном бушлате, и это смягчило мое падение. От меня даже полетели клубы пыли, быстро осев черной пеленой под тяжестью падающего снега. Я лежал и не мог прийти в себя, и вовсе не от удара в затылок. Тот удар был много сильнее и проник в самое сердце. На лицо неторопливо садились снежинки, а я лежал и смотрел, как некоторые из них от моего горячего дыхания тают прямо на лету и тяжелыми каплями падают в мои открытие глаза.

На следующий и все последующие дни до самой весны я вставал еще раньше и убирал дорожку перед ее магазином. И каждое утро любовался теплым светом из ее окон, чуть слышными разливами непонятной музыки и ее головокружительными танцами.