Кукловод

Эрнест Мельц

Дарен вырос в детдоме и, покинув его, оказался на обочине жизни. Но он не бунтует против жестокой действительности, так как уверен: все предопределено и ничего не изменить. Дарен принимает себя тем, кто он есть, и просто живет, стараясь радоваться мелочам, ведь на большее рассчитывать все равно не приходится.И все же у него есть заветная мечта. Когда она внезапно исполняется, вместо радости Дарен почему-то чувствует лишь пустоту. Чтобы заполнить ее, ему придется познакомиться со своей тенью… Книга содержит нецензурную брань.

Глава 4

Перебравшись в новую квартиру, я первым делом прибрался и расставил все по своему вкусу. Но убрав весь мусор, я увидел пустоту, окружавшую меня. Все эти вещи принадлежали кому-то до меня. Вот тот мусор, что я сгреб в мешок, был чьей-то собственностью. А моего здесь ничего не было, даже комбинезон — и тот был рабочим. Только избавившись от всего чужого и лишнего, что окружало меня на прежнем месте, я понял, что моего-то, собственно, здесь ничего и не было. Я бездумно жил в чужом мире, окруженный чужими вещами, и притворялся, что я такой же нормальный человек, как они. Я жил в их тени, их мечтаниями, их проблемами, их привычками и их недостатками. А сейчас не осталось ничего. Я глядел на пустую квартиру, голые стены, пошарпанный пол и заклеенное окно. Я сел посреди комнаты и погрузился в свои мрачные мысли. И даже думал о том, чтобы вернуться на старую квартиру, убежать от этой неизвестной и пугающей действительности, в которой оказался наедине с самим собой. С улицы донесся грохот проезжавшего поезда, и стекло, болтаясь в раме, противно заскрежетало на месте раскола. Я посмотрел на улицу, перед глазами промелькнул весь путь, который я прошел, чтобы оказаться здесь, и понял, что вернуться в старую квартиру будет не просто шагом назад, а настоящим бегством, а я не хотел отступать. Вздохнув, я поднялся с пола и еще раз огляделся по сторонам.

— Может, стены покрасить в какой-нибудь светлый тон, чтоб не так мрачно было? Надо будет поспрашивать, может, на работе будет пара лишних банок.

Все же квартира была слишком большой для меня одного. Никогда прежде у меня не было столько свободного места в распоряжении, и я терялся в мыслях, чем бы его заполнить. Вспомнился разговор Алексея и девушек за соседним столом. Они очень живо рассказывали о своих увлечениях, о своем хобби. Я подумал, что, может, мне тоже поискать хобби? Может, это хоть сколько-нибудь сделает меня нормальным и займет пару углов в квартире?

Я долго думал и прикидывал, чем же мне увлечь себя в свободное время, но все в конечном итоге упиралось в деньги. Я не мог позволить себе ничего из того, чем увлекались мои коллеги. И даже думал о своих соседях: их хобби, видимо, был алкоголь, и они самозабвенно и в беспамятстве придавались своему увлечению каждый божий день. И каждый новый день в их окружении становился все более тягостным. Вот это выдержка, вот это стремление, вот это преданность делу!

В Измайлово работал развал, блошиный рынок. Я слышал о нем не раз и знал, что там можно было найти много всего интересного по совершенно низким ценам. Я отправился туда в надежде найти что-нибудь, отвечающее общепринятому негласному понятию «нормальность» и моему скромному бюджету.

Несколько часов я безрезультатно бродил по рядам, вглядываясь в каждую мелочь. Мое внимание привлекла одна лавка, над которой висела табличка «Все по сто» и беспорядочно усыпанная всяким хламом. Чего там только не было: от старого утюга до выцветшей открытки советской эпохи. Я смотрел на обмотанный вокруг деревяшки моток лески и силился представить себя рыболовом. Я стоял на берегу, держа в руках удочку. На воде безмятежно качался самодельный поплавок. Вот он начал слегка уходить под воду, все чаще и глубже, я подсекаю, но улов срывается, и я с размаху забрасываю грузило на стоящую по соседству плакучую иву. Леска сильно замоталась, и я битый час пытаюсь распутать этот хитросплетенный комок, так похожий сейчас на мою жизнь. На голову капает редкий, но холодный дождь. Я смотрю, как по воде разбегаются от капель круги, и понимаю, что улова сегодня не видать, даже если мне удастся справиться с этим макраме. Я вглядываюсь в толщу воды, смотрю в отражение и не узнаю человека, что пристально смотрит на меня из глубины темной воды. Нет, рыбалка не мое.

Я протягиваю руку и беру небольшой металлический кругляшок, который когда-то был монетой. Безрезультатно тру по ее поверхности, пытаясь разобрать год, а затем хотя бы просто понять, чьей стране она некогда служила. С трудом удается разобрать надпись, и я узнаю советский пятачок. Я начинаю думать, сколько он пролежал в земле, какая у него история, где его нашли и как ее вообще откопали. Видимо, использовали некий металлоискатель. Я представляю себя, ковыряющимся по локоть в грязи, смывающим глину с очередного кругляшка. По некоему совпадению опять идет дождь. И я вижу, что это тот же пятачок, или, может, это совсем другой — не могу их различить, они все как один. Я плюю на него, вытирая остатки глины (это небольшой ритуал), словно помечая его, теперь он принадлежит мне. Моя драгоценность! Я открываю небольшую кожаную сумку, висящую на поясе, и отправляю его внутрь. Он звонко ударяется о лежащие там монеты, советские пятачки, точно такие же, как и тот, что я только что потирал в руках, целая груда одинаковых безликих холодных кусков металла.

Я встал и пошел дальше по ряду, продолжая рассматривать весь этот хлам в поисках чего-то особенного. Вокруг толпились люди, перебирая, щупая, и гоняли продавца из конца в конец. Он метался как подорванный, стараясь уследить за каждым, чтобы ничего не свистнули.

На самом краю лавки я увидел нечто сильно выделяющееся из безликой массы. Это была кукла. Вся испачканная, платье в заплатках, волосы спутаны в один грязный комок, который некогда был прической. Вся лицо ее было в разводах, а под глазом черная капля, так что создавалось впечатление, будто она плачет черными слезами безысходности. Но что привлекло мое внимание — это глаза. Два крохотных стеклянных голубых глазика смотрели безжизненно перед собой, застывшие в нелепом удивлении. Я присел на корточки, так что наши глаза оказались на одном уровне, но она смотрела сквозь меня, в пустоту. Было в ней что-то трагичное, измученное, но несломленное. Где-то глубоко в ее взгляде читался огонь. Я был поражен этими стекляшками и тем, как художник-кукольник старался, рисуя эти глаза. Сама природа не смогла бы сделать лучше. Почему-то мне захотелось ее погладить, причесать, умыть, заботиться о ней. Я стал думать о том, как привожу ее в порядок, как стираю ее одежду, вычесываю прядь за прядью и как они теперь лоснятся в моих ладонях. Я сам не заметил, как рука потянулась к ней, и опомнился, когда увидел свои кривые пальцы у самого ее кукольного личика. Я смутился и замешкался на секунду, а потом вытер ту грязную каплю, что делала ее лицо столь печальным. Когда я убрал руку, мне показалось, что в ней что-то изменилось. Взгляд словно перефокусировался на меня и уже не был таким безжизненным. Мне даже показалось, что она улыбнулась мне, но потом я вспомнил, что просто еще не видел ее губ. Маленькие алые губки были крепко сжаты, и на них потрескалась краска, они словно открытые раны. «Мы это исправим», — почему-то проговорил я.

— Скажите, а сколько стоит кукла?

— Парень, у меня нет кукол, — бодро ответил продавец и тут же продолжил: — Но если вдруг найдешь, то она твоя за сто рублей. — Он указал пальцем на свою вывеску.

Я протянул деньги, а продавец даже не поглядел в мою сторону. Снова наклонившись, я вытянул обе руки и поднял куклу. Она была довольно большой, может сантиметров пятьдесят, но я все же несколько удивился ее весу. Возможно, то была совсем старая кукла, и внутри нее был металлический каркас. Но я недолго этому удивлялся, а скоро и вовсе позабыл. Но что меня поразило и окончательно убедило в правильности моего выбора, так это то, как она утонула в моих объятиях. Видимо, кукла была очень искусная и когда-то, может, очень дорогая. Ее руки так нежно прикоснулись ко мне, словно обняли, а головка аккуратно легла на плечо. Я, клянусь себе, даже почувствовал некоторое тепло, образовавшееся между нами, и был очень этому доволен, ведь все мое тело радовалось в тот момент.

Конечно же, мое неожиданное увлечение вряд ли можно было назвать хоть немного нормальным, но я тогда об этом не задумался. Мне все равно не с кем было этим делиться.

Прошла неделя, как я въехал в новую квартиру, мрачные мысли меня совсем покинули. Я нашел себе увлечение. Может, не в пору взрослому мужчине, но я чувствовал неумолимую тягу к проявлению заботы. Возможно, лишенный таковой в детстве, я стремился это компенсировать, но меньше всего мне хотелось сейчас думать об этом. Впервые в жизни я просыпался утром с мыслью не только о самом себе.

Всю неделю я заботился о своей кукле, купал ее, подобрал на развале для нее новую одежду. И даже усаживал ее за своим столом во время завтрака и за ужином. Страшно скучал на работе, пока ее не было рядом. Ее волосы, к сожалению, не оказались золотистыми, как я себе представлял, но это было уже неважно. Цвет ее глаз ничто не могло изменить. И с каждым днем мне казалось, что эти милые синие глазки все с большим теплом смотрят на меня.

Однажды днем на работе меня просто распирало. Мне так хотелось с кем-то этим поделиться, наконец-то с кем-нибудь непринужденно поболтать о своем увлечении. Я не решился рассказать все Николаю, так как не знал, как к такому хобби отнесется другой мужчина. Я сразу вспомнил о Марине и решил снова позвать ее на обед. В этот раз я не стал дожидаться повода, чтобы заглянуть к ней. Окрыленный своей идеей, не раздумывая, я отправился к приемной. Марина, как прежде, сидела, увлеченно перебирая бумаги. Я замешкался на секунду, раздумывая, как же все-таки к ней подойти, сказать сразу или в обед, и, едва решившись, сделал шаг в ее сторону.

— Марина, ты идешь или нет?! Сколько можно тебя ждать?! — со стороны лифтов раздался женский голос. Марина подняла голову и улыбнулась несколько растерянно.

— Может быть, Марине не нравится наша компания, девочки? Куда нам до Дарена с его церковно-приходской!

Я узнал голос Алексея и через секунду увидел его, стоящего между девушками. Как всегда, элегантен, в костюме какого-нибудь треклятого серого оттенка и обязательно со своей мерзкой ухмылкой.

— Да-да, уже иду. Да что вы такое говорите!

— А что, может, у вас там роман, а мы тут отвлекаем вас? Откуда нам знать?! — девушки хихикали.

— Тьфу на вас, скажете тоже.

— Ну все, пошли-пошли.

Они зашли в лифт, так и не заметив меня. Марина принялась прихорашиваться перед зеркалом на одной из стен. Двери начали закрываться. Я видел, как она поправляет помаду на губах, и перед тем как двери окончательно захлопнулись, наши глаза нашли друг друга в отражении.

Я не знаю, что вдруг поменялось в Марине, почему она стала меня избегать, но история была для меня совсем не нова. Такое много раз было еще в приюте, затем в армии, поэтому я не стал на этом сильно зацикливаться. В любом случае это не умоляло той радости, которую я испытывал при мысли о том, что ждет меня дома, пусть я не мог этим ни с кем поделиться. Важны были только мои чувства и переживания, что я испытывал. Хотя, признаться, с того случая я стал как-то меньше времени уделять своей кукле. Какая-то необычная череда событий и воспоминаний приводила к неприятным ощущениям каждый раз, когда я смотрел на нее и думал о Марине. Казалось бы, ничего особенного между нами не произошло, ничего плохого я человеку не сделал, и все же это не помешало ей за моей спиной с такой легкостью втаптывать меня в грязь. Но я не держал на нее зла. Она была в новом враждебном мире, где найти общего врага было важнее, чем обрести своего друга.

Прошло еще несколько дней, и наступил тот самый долгожданный день моей первой зарплаты. Сумма была воистину фантастической — в три раза больше, чем я получал, работая на вокзале. Я был весьма скромен в своих запросах и привык обходиться малым, поэтому такая сумма вызывала у меня некий трепет одновременно со скукой. Мысль о том, что я теперь столько получаю, заставляла меня гордиться собой. Я мог много чего себе позволить, но, обходившись всю жизнь малым, я не мог себе признаться, что теперь вдруг захотел чего-то конкретного. Я мог сходить в кино, но что мне там делать одному? Какой в этом смысл? Я все могу посмотреть дома, а кинотеатры в большей степени созданы для свиданий. Кого я буду обнимать, сидя на заднем ряду? Кому я позволю отвести свой взгляд от страшной сцены, уткнувшись в мое плечо? Я мог пойти в кафе вместо столовой или даже в ресторан, попробовать каких-нибудь изысканных блюд. Но по сравнению с тем, чем я питаюсь, любое блюдо, приготовленное хотя бы в приближенных к санитарным условиях и содержащее, помимо соли, хотя бы одну приправу, уже было для меня изысканным. Да и с кем мне все это было разделить? С куклой? Вот была бы потеха! А какой прок от сидения в ресторане одному? Нет, мне решительно было все это неинтересно. Оттого и становилось скучно. Я настолько привык к жизни в строгом посту, что иного мне просто не было нужно. По крайней мере, не было ни одной предпосылки, чтобы это поменять. Мой обычный рацион включал в основном картофель, морковь и лук. Вы удивились бы, сколь много различных блюд можно приготовить всего из трех этих ингредиентов. Картофель был моим любимым, и тут я проявлял фантазию, насколько мог. Картофель жареный с луком, с грибами, просто с маслом, вареный в мундире или с укропом и маслом, пюре, конечно же, на молоке, иногда я добавлял в него сыр, иногда — всякие овощи и зелень вроде шпината, печеный картофель в различных вариациях от масла, сыра до розмарина и тмина. Но все же картофель всегда остается картофелем, как ни крути. Мяса я практически не ел, разве что мог позволить себе тушенку. Но она чаще всего представляла собой плавающие в растопленном жире еще большие куски жира, не говоря уж о разных находках внутри банки, о которых и вспоминать не хочется.

Конец ознакомительного фрагмента.