Дикие лепестки. Строки о любви

Юлия Руденко

Истории, рассказанные в этой книге, — о чувствах. Мы все постигали науки в школе, но предмета любви не было ни там, ни в институте. Поэтому в отношения мы вступаем методом собственных проб и ошибок. Об этом — каждое произведение книги. Словно дикие лепестки полевых цветов, они обязательно распустятся в сердцах читателя любовью: непредсказуемой, страстной, нежной…

ЮЛИЯ РУБИНШТЕЙН

Химичка

Каждое утро девушки шли по улице под его балконом. Учиться.

Дальше по улице был техникум. И утреннее солнце светило прямо в его двери и окна, отражаясь, и они шли в этот блеск и сияние, и тени их ложились впереди них.

А он их рисовал.

Собственно, он рисовал всегда одну девушку. Смотрел на разных, а рисовал одну. Не выходило. Всё чего-то не хватало.

Чего — он не знал. И спуститься посмотреть ближе не мог. Второй этаж — не Эльбрус, но инвалидная коляска не для лестниц. Спасибо, добрые люди перебрали дверь на балкон, стало можно выкатиться. И он сидел в коляске на балконе и рисовал.

Иногда девушки поднимали головы и смотрели на него. Улица была центральная, и все балконы на ней ещё давным-давно отделали щитами из пластмассы. Зелёными и красными, чтобы на каждом доме получался узор. Над щитом, над перилами видны были только голова и плечи художника. И мольберт.

Девушки шли и иногда задумывались — кто там нарисован.

Чаще всего — одна из них. Она обычно шла одна.

Та, что возникала на мольберте, была похожа на Одну. Вроде бы такие же непослушные, летучие русые кудри, такой самый нос — длинноватый, будто не от этого лица, так же торчат локти и коленки. Но Одна видела: на полотне — красивее.

Каждому парню нужна красивая девушка. Некрасивых никому не надо.

Тем более, сам Художник — красивый парень. Сильные, бугристые от мускулов плечи, быстрые руки, гордо посажена голова, сосредоточен взор чёрных глаз под чёрными сросшимися бровями. Конечно, ему нужна не какая попало.

Но всё-таки Одной было обидно. Ведь она похожа на ту, неведомую. Почти такая же. А рисуют — другую.

Разве что попробовать стать такой же?

И Одна стала пробовать. Она вставала раньше и бежала по пустынным утренним улицам. На неё лаяли, гнались собаки — она отпрыгивала, ускорялась. Тоже тренировка. Ноги станут стройными, как на картине. Она прибегала на детскую площадку и там подтягивалась на стареньких самодельных подобиях снарядов. Руки станут сильными, как на картине.

Стричься по-другому не пробовала. В парикмахерскую очередь. Да ещё надо, чтобы был знакомый мастер. Свои подружки подравнивали — и всё.

Приближался День города, и ждали приезда губернатора.

Горсобрание призвало волонтёров: разнесите жителям центральной улицы предписание — убрать всё с балконов. А у кого, как не у студентов, молодые ноги. Одна тоже взяла пачку бумажек и пошла по подъездам.

Вот и тот самый дом. Тот подъезд. Второй этаж. Она позвонила. Тишина. Позвонила снова, и изнутри донёсся такой звук, словно ехал велосипед. Дверь распахнулась — и Художник увидел удивлённое лицо, такое, какое искал.

— Здравствуйте! Извините! — почти выкрикнул он, поспешно дав задний ход. И исчез. Шум колёс, лязг шпингалета балконной двери. Возня. Понесло сквозняком и запахом красок. Наконец Одна решилась переступить порог. В прихожей было темно. Закрыла наружную дверь. Дальше в квартиру. Балкон. Коляска. Мольберт…

— Извините… — сказала и она.

Художник не слышал.

Тогда она пошла на кухню, перемыла с жёсткой шкрабкой всю посуду, какую нашла, вымыла плиту и пол. Двигаясь спиной вперёд, замывая за собой, налетела на что-то — и очутилась на коленях у Художника.

— Ой! Поехали! Со мной! Вы та самая… — а она барахталась и отбивалась, а колёса вертелись, жужжа, и везли её к балкону. Вдруг Художник остановился. И пунцово, даже малиново покраснел.

Она вскочила и вытерла руки о брюки.

— Конечно, не… потому, что… — теперь Художник еле давил из себя слова, потом показал на тряпку и ведро. И побледнел как неживой.

— Вам нехорошо? — она присунулась ближе, приложила руку к его груди. К заляпанной рубахе. Сердце под ней билось часто и мощно, словно колотя в набат.

— Я… увидел… теперь буду жить… пока закончу… — на лицо Художника помалу возвращались живые краски. Он взял Одну за руку, а другой рукой направил коляску к балкону.

Теперь на мольберте была точно она.

Она бежала встречать космонавта, спускающегося из ракеты.

Космонавт был едва намечен, и люди, и здания позади неё тоже. Но они были — несомненные, светлые, будто в весенней дымке.

— А ты… а вы готовились стать космонавтом? — спросила она, когда сгустились сумерки, и Художник убрал картину в холодильник. Все художники так делают, чтобы краски не высохли до завтра.

Он опустил взгляд на недвижные ноги, и она поняла.

— Ты… вы уже видите космос, — Одна кивнула на картину, — а они, хоть и здоровилы, не видали ещё.

И азартно вскинула кудрями.

— Ты придёшь завтра? — слетело с губ Художника. — Повторишь это… при свете?

— После занятий в техникуме.

— А на кого…

— На химичку. Лаборантку, — и Одна улыбнулась. — Краски тебе буду доставать. И изобрету такие, чтоб не полиняли даже в космосе!

Звёзды над головой были с кулак.

Одна шла домой. Как обычно, одна.

И уже не одна.