По существу, аналогичные взгляды на норманнское присутствие в восточнославянской жизни имеют место и в новой
украинской историографии.
Более того, создаётся впечатление, что
украинская историография прочно закрепилась в фарватере российской, всё больше превращаясь в провинциальную.
Надо сказать, что потенциал историко-литературных журналов также недостаточно использован в
украинской историографии.
Такое обобщение – достояние
украинской историографии XX века.
Даже значение самого акта 3 мая 1783 года для отношений между сословиями оценивается в
украинской историографии по-разному.
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
Карту слов. Я отлично
умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: рематический — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Итак, целый пласт общественной жизни оказался почти вычеркнутым из
украинской историографии, что красноречиво подтверждается даже таким индикатором, как вузовские учебники и обобщающие труды по истории XIX века.
После того как «громадный корабль 19 февраля 1861 года был спущен на воду», начинается качественно новый этап, связанный с окончательной потерей дворянством монопольных прав на землевладение, с необходимостью перестраивать хозяйство и свою жизнь, со стремительным «размыванием» сословия, что уже сделалось предметом научной рефлексии в
украинской историографии.
Остаётся неизменной в
украинской историографии и крестьяноцентричность «крестьянского вопроса».
Попутно замечу, хотя это не совсем прямо относится к данной книге, что даже казачество, невзирая на центральное место его в
украинской историографии, на популярность и некоторую конъюнктурность темы в последние годы, как социальная категория разрабатывается мало.
Но всё же необходимо констатировать, что «заочная дуэль» двух крупных историков завершилась полной победой последнего – представителя «государственной» школы в
украинской историографии.
Насколько далека от её решения была в тот момент
украинская историография, свидетельствует перечень сформулированных источниковедческих задач, среди которых и составление библиографического указателя «для отметки в нём всех печатных источников как для истории крестьян вообще, так и [для] их истории освобождения в частности».
Несмотря на невозможность найти ответы на ряд конкретных вопросов относительно нашей истории конца XVIII – первой половины XIX века в научной литературе, всё же в ходе изучения темы у меня укреплялось убеждение, что современная
украинская историография подошла к такому уровню, который позволяет перейти от бинарных оценок событий, лиц, процессов, от «реабилитационного» этапа к изучению дворянства в широком контексте социальной и интеллектуальной истории, направлений, наиболее близких замыслу этой книги.
Не останавливаясь сейчас на опасности этого разрыва для
украинской историографии, замечу только, что некоторые российские историки уже предостерегают от последствий такой же ситуации для российской исторической науки, отмечая, что «российские историки определённо проигрывают, игнорируя украинско-белорусские аспекты, в том числе – при изучении формирования русской нации и российского государства».
Тем более что убеждена: принятое до сих пор в
украинской историографии разделение общественной мысли конца XVIII – первой половины XIX века на консервативное, буржуазно-реформаторское и просветительское направления нуждается в дальнейшей проверке эмпирическим материалом.
Необходимо ещё раз детально проанализировать, насколько регионы, традиционные для
украинской историографии, соответствуют идеалу «региональности» современной исторической науки.
Однако этого нельзя сказать об
украинской историографии.
Именно классовый подход к украинской проблеме – желание бывших казачьих старшин быть русскими дворянами – дал толчок развитию аристократического направления в
украинской историографии.
Безусловно, оценки украинских специалистов, целиком укладывающиеся в сложившуюся в
украинской историографии концепцию советской национальной политики, заслуживают пристального внимания.
Вообще тезис о нежелании местных органов власти, прежде всего руководителей, осуществлять провозглашённый курс в национальной политике, о живучести великодержавной традиции прочно вошёл в
украинскую историографию.
Именно это и есть объект практически всей
украинской историографии, все свои усилия сосредоточившей на том, чтобы доказать недоказуемое, опровергнуть очевидное, превратить миф в реальность, а реальность – в миф.
Значительное место в современной российской и
украинской историографии отведено проблеме несовершеннолетних остарбайтеров.
Столь позднее рождение, да ещё в иноземной купели, целый «страны» и целого «народа», подаваемых
украинской историографией в качестве главных столпов мировой цивилизации, изначально обрекало её «величайшие умы» на глубокие и неутихающие угрызения совести, которые приходилось глушить всё более возрастающими инъекциями лжи и исторических подтасовок.
Профессиональная
украинская историография во многих своих проявлениях к середине нулевых уже явно переросла рамки классического национального канона, но историческая политика и подчинённая её интересам историография воспроизводили его в неизменном – иногда достаточно карикатурном – виде.
Определённый интерес представляет
украинская историография.
Вот, собственно, и всё, что создала
украинская историография о некогда славном казацком вожде.