Во-вторых, слова связаны друг с другом словообразовательными связями, что отчасти компенсирует принцип произвольности
языкового знака.
Кажется весьма естественным дополнить схему и в свете концепции асимметричного дуализма
языкового знака.
Невербальные средства коммуникации могут выполнять все основные функции
языковых знаков, т. е. фактически заменять текст.
К этому списку можно ещё добавить независимость смысла
языковых знаков от их физического носителя.
Он рассматривал
языковой знак – допустим, слово – как единство означающего и означаемого… то есть формы… внешней оболочки знака… собственно звуков… и смысла…
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
Карту слов. Я отлично
умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: кинотрилогия — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Число
языковых знаков бесконечно, их нельзя изменить как систему, в отличие от алфавита, состоящего из ограниченного числа знаков.
Существенное достоинство представленной здесь теории – расширение концепции семиозиса и семиотики
языкового знака в художественном тексте.
Как мы видим, в этом определении также имеется упорядоченная (синтаксическими правилами) последовательность
языковых знаков (текст), вообще говоря, не обязательно речевых – это может быть и фиксированная дискретная последовательность жестов языка глухонемых и пр. «Индивидуумы» (носители языка, т. е. обладатели такого преобразователя) обмениваются текстами, осуществляя посредством языка коммуникативную функцию.
Следствием взаимодействия нейронов, «хранящих» отдельные составляющие существующего в мозге образа каждого понятия, является возможность установления ассоциативных связей между отдельными
языковыми знаками.
Видимо, она считает, что у неодушевлённых существительных род связан с семантикой, смыслом какого-то
языкового знака, – как если бы все существительные мужского рода означали что-то длинное, а женского – круглое, мужского – горячее, женского – холодное и т. п.
Из
языкового знака указания жест обратился в знак сокрытия.
Да, какая-то часть информации поступает к нам через речь, с помощью
языковых знаков.
На рассмотренной основе развивается язык и способность оперировать
языковыми знаками по особым правилам, высшим уровнем которых являются логические правила.
Если учесть, однако, что в данном случае знаки представляют собой опредмеченные и вынесенные вовне телесно-двигательные возможности человека и что им, следовательно, как подлинным его органопроекциям изначально присуща обратная, центростремительная и эго-центричная интенция, однозначно связующая их с обобщённым предметным понятием, представленным в нас прежде всего на биодинамическом уровне проприоцепции, – если, повторяю, учесть всё это, то тогда и проблема значения
языкового знака предстанет перед нами в несколько непривычном свете.
Проблема природы
языкового знака перерастает в природу самого объекта лингвистического анализа, основу всего теоретического языкознания.
Именно поэтому
языковой знак является логически единственно возможным, бесценным средством для производства человеческого мышления и удобен для хранения и передачи его поколениям благодаря его идеальному образу, отпечатанному в мозгу.
Материя
языковых знаков служит посредником между идеальным знака и идеальным предмета.
Автор придерживается билатеральной теории
языкового знака, согласно которой означающее и означаемое представляют собой единство.
Эта модель
языкового знака соответствует его материально-диалектической сущности.
Форма
языкового знака никак не связана с обозначаемой вещью или явлением.
Оценочные наслоения на первичную семантику
языковых знаков указывают на экспрессивность последних.
Основное открытие скальда было в сущности лингвистическим: скальды осознали и возвели в художественный канон принцип условности
языкового знака и научились оперировать единицами его плана выражения как элементами чистой формы.
Если суммировать сказанное, становится понятным, что именно сложная цепочка референций, выстраивающаяся за содержательной стороной
языкового знака, может привести нас к выявлению качественных различий между абстрактной и конкретной лексикой и помочь понять ту роль, которую играет вторичная конкретизация (вещественная коннотация) в осмыслении и функционировании абстрактной лексики.
Благодаря использованию
языкового знака выбор единственной из всех имеющихся в наличии здесь и сейчас возможностей может целиком переместиться теперь в область словесно маркированных смыслов, относительно свободное оперирование которыми в этом их маркированном виде окончательно приводит наше собственное сознание в себя, т. е. в состояние, когда оно в состоянии работать и со знанием вроде бы дела, но одновременно и уже в полном временном отрыве от практической реализации последнего.
Такое понимание
языкового знака объемлет в себе всю философию языка.
Языковые знаки служат заместителями объектов, к которым знаки отсылают.
Материальный
языковой знак имеет линейный, дискретный характер.
Когда говорят о лексическом значении, прежде всего имеют в виду набор сем, заключённых в означаемом
языкового знака.
Тогда
языковой знак предстаёт как триединая сущность: означающее, денотат и сигнификат.
По этому двигательному параметру все три предметных понятия: ‘табуретка’, ‘стул’ и ‘кресло’, – являясь результатом спонтанного обобщения проприоцептивного опыта, действительно перекрывают друг друга в смысловом отношении, заранее обусловливая тем самым (благодаря в основном наличию у всех нас полновесного телесного низа и в первую очередь зада) спонтанную оценку соответствующих
языковых знаков как близких по своей семантике.
Собственно
языковые знаки – это знаки конвенциональные (условные) и, соответственно, подконтрольные воле.
Семиотическое оправдание немотивированности между референтом и означаемым и означаемым и означающим может лежать в основании строения материи, дескриптивными элементами которой являются виртуальные частицы: если удастся доказать невозможность номинации каждой элементарной частицы (исключая выделение общих понятий), что, несомненно, предполагается квантовой теорией поля, то проблема лингвогенеза будет решена в пользу игнорирования мотивированной связи между планом содержания и планом выражения
языкового знака, констатировав эволюционный износ естественного языка по сравнению с естественным антиязыком.
Система
языковых знаков подчинена совершенно иным механизмам.
Некоторые лингвисты полагают, что понятие
языкового знака совершенно чуждо лингвистике и привнесено в неё извне.
В качестве
языковых знаков имена указывают не только на абстрагированный общим именем объект внимания, но и одновременно указывают на имеющее то же самое имя понятие об этом объекте.
При таком формально-объективистском подходе за скобками, естественно, остаётся вопрос об отношении
языкового знака с человеком, в котором, однако, только и может иметь место реальная, а не формальная интеграция всех трёх фиксируемых в ходе лингвистического анализа разнородных компонентов лексического значения слова.
Очевидно, что преследуемая формалистом чистота семантического представления стула, которая помимо экстероцептивно трактуемого зрения (полностью совпадающего, кстати сказать, при такой упрощённой трактовке с чистым умо-зрением) не допускает в принципе никакой отсылки к человеческому естеству (за исключением, разумеется, мозга и глаза как анатомических представителей всё того же отвлечённого умо-зрения), достигается здесь за счёт именно этой, весьма нехитрой процедуры закавычивания, прямо сводящей компонентный анализ
языковых знаков к компонентному анализу внешних объектов внеязыковой действительности – к умозрительному разъятию их на зримые части и к последующей их умозрительной же сборке, графически представляемой обычно уравнениями типа: табуретка= ‘ножки + сиденье’, стул= ‘ножки + сиденье + спинка’, кресло= ‘ножки + сиденье + спинка + ручки’.
Иначе говоря, содержательность эпической формы основывается на принципе мотивированности
языкового знака, возводимом в эпической поэзии в степень художественного канона.
Согласно моей логической теории, это правило есть часть определения
языковых знаков «Все», «имеет признак» и «относится к классу» (или «есть»).
Например: считая, что «языковая игра (в максимально широком понимании термина) – это нетрадиционное, неканоническое использование языка, это творчество в языке, это ориентация на скрытые эстетические возможности
языкового знака», полагают, что «языковые правила носят нежесткий характер, и шаблоны, или модели, создают только основу, канву для деятельности говорящего» и что «те нарушения, отклонения от моделей, что допускает в своей речи человек, сами оказываются моделируемыми, они также сводимы к определённым образцам» [Норман 1987: 168, 170]; многочисленные примеры языковой игры, приведённые в цитируемом источнике, показывают, что она призвана вызывать преимущественно комический эффект либо выступает как разновидность «искусства для искусства» – «иногда и “просто так”, для собственного удовольствия» [Норман 1987: 169].
Это отличает его взгляды от современной лингвистики, которая разработала более детальную и последовательную систему описания
языковых знаков.
Это означает, что они специфическим для них образом причастны к характернейшему для языковых (и собственно речевых) образований вообще противоречию расчленённых целостностей, обусловленному линейностью комбинаций
языковых знаков.
Как продукт речевой деятельности высказывание является предметом внимания психолингвистики [Леонтьев 1997; Кацнельсон 1984], лингвистами высказывание анализируется как интонационное [Артемов 1976] и структурное [Карпова 1974] образование, как носитель характерных грамматических признаков [Слабковская 1977], как один из типов
языкового знака [Маслов 1967].
Самостоятельный
языковой знак – слово.
Как вторичные
языковые знаки, паремии представляют собой самостоятельные, замкнутые, устойчивые фразы, являющиеся знаками-маркёрами различных бытовых и обрядовых ситуаций.
Человеческие
языковые знаки – это антагонисты тем, какие воспринимаются или подаются животными.
Выбор знака не основан на разумной норме,
языковой знак произволен, немотивирован.
Таким свойством обладает
языковой знак, способный что-то означать, сообщать, но только в сознании по ассоциативной связи с реальным внешним предметом, и только потому, что эта ассоциативная связь локализована в мозгу.
Следовательно, при рассмотрении сущности
языкового знака нас ждёт взаимоотношение следующих его аспектов: (1) физическая субстанция знака; (2) психическое представление об этой субстанции (фонемы или графемы) в сознании; (3) знаковая, абстрактная функция отражаемых этими знаками реальных предметов в сознании (понятия); (4) роль и место самих реальных, познаваемых явлений в знаковой теории языка.
Это является следствием того, что
языковые знаки условны, произвольны, не мотивированы, и они могут беспрепятственно обозначь любые предметы, синонимично заменяя друг друга.