Мы пылаем огнем

Айла Даде (2022)

Когда Ария возвращается в Аспен, чтобы присматривать за отелем больной матери, она не ожидает, что эмоции возьмут над ней верх: девушка все еще что-то чувствует к Уайатту, харизматичному хоккеисту, который так глубоко ранил ее сердце. Тем не менее Ария поклялась больше не сближаться с ним, но это оказывается невозможным, потому что Уайатт приезжает в их отель. Ария обретает надежду, когда наконец встречает кого-то нового и дает понять бывшему парню, что они могут проводить время только как друзья. Но в поездке в заснеженные горы между ними летят искры, и Уайатт, кажется, хочет всеми силами убедить их, что дружбы никогда не будет достаточно…

Там, между приветом и прощаньем, была любовь

Ариа

— Выше. Нет, слишком высоко. Еще налево, еще, еще, еще немножко, еще — стоп! Слишком далеко.

Я вздыхаю:

— Какая разница. У меня сейчас рука отсохнет. Я оставляю, как есть.

Харпер скрещивает руки и поднимает идеально выщипанную бровь:

— Гирлянда криво висит.

— Никто не заметит.

Лестница опасно шатается, когда я спускаюсь по ступенькам.

— Я замечу.

Я закатываю глаза, кладу скотч в карман брюк и складываю лестницу:

— Ты ненормальная. Вся гостиная в гирляндах. Куда ни глянь, Харпер: все светится. Никто не заметит, что номер восемьдесят три висит криво.

Харпер пожимает плечами и идет за мной в подсобку:

— Как скажешь. Где твоя мама?

— У врача.

— До сих пор?

— Да. Боль усилилась.

Сегодня утром мама с трудом поднялась с постели. У меня сердце кровью обливалось, пока я наблюдала, как она по очереди поднимала ноги с матраса, держась за металлические стойки рамы. Она не хотела, чтобы ей помогали. Каждый раз, когда я пыталась поддержать ее, она отталкивала меня, потому что слишком гордая, и это невыносимо, потому что у нее все плохо, а когда у мамы все плохо, плохо и мне. Но я ее понимаю, потому что сама такая же гордая.

— Как она доберется обратно?

Я закрываю дверь в подсобку, подхожу к большой деревянной тумбе под телевизором и ищу настолки.

— Уильям ее привезет. Не знаешь, где лежит «Экстрим Активити»? Клянусь, она была здесь, среди других игр.

— Ее сжег мальчишка.

Пока я роюсь в витрине, мне в нос летит пыль. Я чихаю.

— Чего?

— Это случилось на вечере игр в прошлом году. Пришел играть агрессивный ребенок, который не умел проигрывать. Взбесился и бросил всю игру вместе с карточками в камин. Кто-то из постояльцев записал это на телефон. Поищи на Ютубе, по запросу «бешеный пацан жжет в Аспене». Хочешь посмотреть?

Я хмурюсь:

— Нет. Это была моя любимая игра.

Харпер берет зажигалку с каминной полки и начинает подкладывать и поджигать дрова.

— А вот не надо было уезжать.

— Ты же знаешь, почему я уехала, Харп, — я достаю из шкафа «Монополию», «Табу», «Эрудит» и «Твистер» и кладу их на большой обеденный стол, после чего иду через каменную арку обратно, в другую часть комнаты, к Харпер. — Перестань все время обижаться на меня.

Подруга не смотрит на меня. Она притворяется, что кочергой шевелит дрова, хотя огонь уже давно разгорелся. Он отражается в ее глазах, но с Харпер такое часто бывает, даже когда он не горит.

— Ты разбила мне сердце.

По венам разливается тепло. Харп редко проявляет эмоции. Ее родители холодны, и она выросла такой же. Ни объятий, ни добрых слов, ни минут утешения, ни слез. С самого детства Харп избегала своего дома, насколько это было возможно. Она практически выросла вместе с нами. Эта гостиница — ее детство, как и мое. Моя мама ей ближе, чем собственная мать.

Я сажусь на плетеный джутовый пуф, забираю у нее кочергу и кладу обратно на каминную полку. Поскольку Харпер по-прежнему отказывается смотреть на меня, я беру ее за руки.

Наконец, она поворачивается ко мне, и я вижу столько гнева, печали и ранимости в ее тонких чертах, и в горле появляется большой комок, от которого хочется плакать.

— Прости меня, Харп. Мне очень жаль. Мне так жаль, что я уехала, ничего тебе не сказав. Что меня не было рядом с тобой, когда Джейк умер. Конечно, мы говорили по телефону, но я должна была быть с тобой рядом. Я знаю, что ваши отцы работали вместе, и Джейк, как хороший друг, всегда был для тебя опорой. И прости, что я так часто сбрасывала твои звонки, и что ты редко получала от меня письма, когда мне становилось хуже. Я не хотела думать об Уайетте. Не хотела о нем говорить. Не знаю. Я не могу загладить перед тобой свою вину, и я знаю, что я была тебе нужна. Но, знаешь, ты тоже была мне нужна, я так нуждалась в тебе, Харп. Но это не значит, что я о тебе не думала. Когда я видела в столовой, как кто-то смешивает майонез с кетчупом, в голове тут же возникала ты, а когда соседка по комнате пользовалась муссом, я представляла, как ты воротишь нос и говоришь: «Если хочешь, чтобы твои локоны хорошо выглядели, пользуйся „Керл энд Шайн“ от „Ши мойсче“, дорогая». Я не забывала тебя, Харп. Я бы ни за что тебя не забыла. Но я забыла, как смеяться, как жить, и пыталась научиться этому заново, вот для чего я начала новую жизнь, в одиночестве, понимаешь?

Она вздыхает. Глубоко, протяжно.

— Ясно, Ариа. Я понимаю. Но я скучала по тебе, — она сжимает мои руки. — Ты — единственная семья, которая у меня была, а ты просто взяла и уехала.

Глаза начинает жечь.

— Знаю.

— И я за это ненавижу Уайетта, — говорит она. — Ненавижу за то, что что он сделал. Ненавижу за то, что он стал причиной, из-за которой тебе пришлось уехать.

— Может быть, когда-нибудь ты меня научишь.

Харпер, кажется, растерялась:

— Чему научу?

Я невесело усмехаюсь:

— Ненавидеть Уайетта.

Вздохнув, она отпускает меня, встает и проводит руками по своим французским косам:

— Боюсь, у тебя это не получится. Это как моя дискалькулия в математике. У тебя уайкалькулия.

— Видимо, да.

— Когда Уилл приедет с твоей мамой?

— Уже должны, — я тоже встаю и смотрю на свой мобильный телефон. — О, Нокс приехал. Хочет, чтобы я помогла ему с тыквами.

У Харпер расширились глаза:

— Нокс?

— Он каждый год ходит на игровой вечер.

— Нет. В прошлом году не приходил.

Я кладу мобильный телефон обратно в карман и бросаю сочувственный взгляд на свою лучшую подругу.

— Они с Пейсли тоже мои друзья. Ты нравишься Ноксу. Всегда нравилась. Но порой с чувствами выходит не так, как ты хочешь. Иногда все складывается иначе, потому что их не должно было быть.

— Да. Но… — она переминается с ноги на ногу, смотрит сначала на дверь, а потом снова на меня. — Это так унизительно, Ариа. Он переспал со мной, зная, что для него это так, пустяк, а вот мне… мне столько пришлось переосмыслить. Я имею в виду, что никогда бы не подумала, что он поступит со мной так же, как со всеми остальными, потому что мне и в голову не приходило, что ему настолько начхать на нашу многолетнюю дружбу.

Во дворе Нокс несколько раз нажимает на гудок, звук оглушительный — ХУП-ХУП-ХУП! Следом я слышу его голос, который доносится через окно:

— Выйди и помоги мне с этой кучей тыкв, Ариа Мур, я не потащу их один!

Вздохнув, я поправляю рыжую прядь волос, выбившуюся из косички подруги, ей за ухо.

— Он угодил в ужасную передрягу. Думаю, в тот момент он просто ничего не соображал. Ты же знаешь, каким был Нокс. И знаешь, что он раскаивается. Он ведь сам тебе так сказал, да?

Харпер поджала губы:

— Да.

— Тогда постарайся его простить. И принять то, что он тебе не подходит. Позволь ему обрести счастье с Пейсли.

— Не то чтобы я их виню, Ариа. Мне самой стыдно.

— Не вини себя. С чувствами ничего не поделать.

Нокс снова сигналит. Я делаю глубокий вдох и бросаю на Харпер вопросительный взгляд:

— Ну, что?

Она закатывает глаза:

— Ладно. Но только потому, что мне не хочется проводить вечер дома.

— Можешь собою гордиться.

Опять закатывает глаза, но я знаю, что она тоже гордится собой. Это большой шаг для Харп.

Когда я открываю дверь в гостиницу, то вижу, как Пейсли переходит улицу с тыквой под мышкой. Она заплела волосы в косу на боку, из-за чего ее уши стали выделяться заметнее.

— Это не тыквы, а чудовища, — говорит она.

— Это гигантские мутировавшие тыквы-монстры, и когда мы их вскроем, из них выползут мелкие твари, которые в них копошатся.

Ветер дует мне в лицо и под воротник джемпера, пока я иду через дорогу к открытому багажнику «Рейндж-Ровера» Нокса. Дрожа, я беру две тыквы и морщусь:

— Ага. Твари возненавидят нас за то, что мы разрушили их дом.

Я смотрю на Нокса, который прислонился к машине, сложив руки, и наблюдает за нами.

— Эй, ты что, особенный? Пошевеливайся, Уинтерботтом.

— Не-а. Я лучше понаблюдаю, как вы сами все сделаете.

Пейсли оглядывается на меня через плечо:

— Вызывай скорую, Ариа.

— Что?

— Ноксу она понадобится, когда ему в голову прилетит тыква.

Я смеюсь. Нокс разводит руками и делает вид, что шокирован:

— И ты, Брут?

Пейсли закатывает глаза и смотрит на меня:

— После семинара по психологическим манипуляциям в Римской империи он постоянно цитирует Юлия Цезаря.

— Нокс и есть Юлий Цезарь, — отвечаю я.

До нас доносятся ее смешки, прежде чем она исчезает в доме. Губы Нокса изгибаются в улыбке. Он берет с тележки четыре гигантские тыквы и кажется самым счастливым человеком на свете.

— Ты это заслужил, Нокс, честно, — говорю я. Он глядит на меня:

— Что заслужил?

— Быть счастливым. Это единственное, чего хотела твоя мама.

Нокс смотрит на меня, а затем на дверь, как будто он видит сквозь нее Пейсли. В его чертах проступает печаль.

— Можно быть с тобой честным, Ариа?

— М-м?

— Я на это даже не надеялся.

— А мне можно честно сказать, Нокс?

Он кивает.

— Мы все на это не надеялись. Но мы не перестали верить. Думаю, это самое главное.

Проходит несколько секунд, а он никак не реагирует. Затем он улыбается и указывает подбородком в сторону гостиницы:

— Идем. Пора вырезать тыквы-монстры, Мур.

Не знаю, как так вышло, но я провела на улице меньше двух минут, а гостиница успела превратиться в поле боя. Деревянный пол уже застелили газетами, на которых разбросали очистки оранжевого цвета. Пейсли копается в тыкве, словно выискивая спрятанные бриллианты, а Харпер беспомощно и слегка потрясенно сидит рядом с ней, держа в одной руке швейцарский армейский нож, а в другой — тыкву. Она не любит пачкаться.

Пейсли это знает, но без перерыва болтает с Харп.

— Хэллоуин бывает только раз в году. Всего раз. Не бойся. Потом можно помыть руки. А теперь вырежи рожицу — хочу посмотреть, какая у тебя получится.

— Я не умею вырезать, — говорит Харпер. По-моему, она включилась в разговор лишь потому, что Нокс только-только зашел в гостиницу. Пейсли и Харп не лучшие подруги, но, кажется, они постепенно сближаются.

Нокс кладет тыквы на кофейный столик, садится рядом с Пейсли и достает из брюк перочинный нож:

— Все умеют.

— А я — нет, — уши Харпер краснеют, но в остальном не заметно, насколько ей это тяжело дается. — Я из тех людей, которые хотят проткнуть тыкву, а случайно попадают в собственную руку.

Мы смеемся и подолгу болтаем о всякой чепухе: об отвратительной заплесневелой тыкве Уилла, которая уже стоит на пьедестале рядом с колокольней, об учебе Нокса, о моем обучении в Брауне. Имя Уайетта висит в воздухе, как натянутая струна, которая вот-вот порвется, потому что все знают, что я уехала только из-за него, потому что все ожидают, когда же всплывет его имя, потому что оно уже здесь, невысказанное между каждым слогом моего рассказа об учебе в Род-Айленде.

Но никто его не упоминает. Никто не говорит что-то вроде «как же жалко» или «вы были та-а-акой милой парой», потому что все мы знаем, что это все равно что раздирать сырую рану, а этого никто не хочет, потому что это больно.

Мы все болтаем, болтаем и болтаем, по радио играет песня Лиама Пейна. Больше всего меня радует то, что у Хапер на джинсах пятна от тыквы, а она все равно смеется. Она смеется над рожицей, которую вырезала Пейсли, потому что она не умеет вырезать, совсем не умеет, потому что она вся обвалилась, а вместо рожицы — просто большая дыра.

Когда мы расставляем свои тыквы-мутанты перед гостиницей, по дороге проезжает пикап Уильяма. Он паркуется напротив, открывает перед мамой дверь и протягивает ей руку. Небо темнеет, и свет уличных фонарей освещает ее усталые черты. Тем не менее, увидев нас, она улыбается, и я думаю: «Какая же она сильная, моя мама».

— Мне нравится первая, — говорит она, указывая на уродливую тыкву Пейсли, которая произвела на нее сильное впечатление. — Это искусство.

— Эта получилась расчлененная, — говорит Харпер.

Нокс обнимает Пейсли и прижимает ее к себе:

— Вот такая у меня девушка. Многогранная артистка.

— Кстати, об искусстве, — говорит Уильям, когда мы входим в дом, закрывая за собой дверь и помогая маме снять пальто. — Вы видели мою тыкву? Она теперь стоит рядом с колокольней.

Мы с Харпер обмениваемся взглядами. Пейсли делает вид, что оттирает с брюк пятно.

И только Нокс задумчиво кивает:

— Никогда не видел ничего более прекрасного, Уилл. Никогда.

Уилл, похоже, доволен его словами.

— Ладно, народ, — я хлопаю в ладоши. — Как насчет «Монополии»?

— Только в этом году я буду играть за собачку, — отвечает Нокс, пока мы усаживаемся на диван.

Пейсли отводит его руку, пытаясь достать фигурку:

— За которую уже играю я!

— Ни за что, — он обнимает ее, крепко прижимает к себе и выхватывает фигурку. — Я ни разу не играл за собачку, вечно она была у Уайетта, а это первый игровой вечер без него, и я могу… ой, — его взгляд переходит на меня. — Прости, Ариа.

Я сглатываю:

— Без проблем.

Краем глаза я вижу, как мама бросает на меня обеспокоенный взгляд со своего места на диване, а Уильям укладывает подушки ей под голову.

Вот не мог этот «бешеный пацан жжет в Аспене» сжечь «Монополию»?

Нокс поджимает губы и кладет фигурку обратно в коробку с игрой:

— Тогда пускай ее никто не берет. Дай мне шляпу, Харпер.

Уилл наклоняется над столом:

— Чур, я за тачку!

Харп передает ему фигурку:

— Честно, она тебе очень подходит, Уилл.

— Почему?

— Все так, — соглашаюсь я с ней. — Если бы ты не был человеком, ты был бы тачкой.

Пейсли раздает деньги:

— Я тоже так думаю. Почему на некоторых банкнотах стоят смайлики, Ариа?

Мой взгляд падает на листок бумаги в ее руке.

Точка-точка-запятая-тире.

Точка-точка-сердечко со стрелой.

Уайетт рисовал эти смайлики на купюрах, потому что был уверен, что мы с Ноксом каждый раз во время игры крадем его деньги.

Мы с Ноксом обмениваемся взглядами. Его взгляд похож на сочувствие. Мой — на отчаяние.

— Понятия не имею.

Нокс не бежит меня утешать. Может быть, он расскажет ей позже, но сейчас он не хочет выносить своего лучшего друга на обсуждение. И я благодарна ему за это.

— Так что, мы играем или как?

Вечно у нас так с «Монополией». Каждый год мы клянемся больше в нее не играть, и каждый год все равно играем. Потом становится шумно, и все дерутся за улицы, вокзалы и отели, как будто это единственное, что может нас осчастливить в этой жизни. И вот мы уже знать друг друга не хотим, радуемся, когда кто-то попадает в тюрьму, и сходим с ума, если не выигрываем денежный куш в центре поля.

Сегодня мы играем точно так же, как всегда. За время двухчасовой схватки Уильям бросил в огонь свой галстук, Харп сгрызла два ногтя, у меня всклокочены волосы, Нокс побагровел, а Пейсли вся на нервах. Мама дремлет.

Мы прекращаем игру, потому что всерьез опасаемся, что в этот дождливый октябрьский вечер в гостинице может случиться что-то плохое. И правда. Нокс был близок к победе, а наши с Уиллом переглядки недвусмысленно ему намекали, что мы уже планируем вывезти его в Аспенское нагорье и там оставить. Первой предложила остановиться Пейсли. По-моему, она испугалась. Ей еще нужно привыкнуть к жизни с нами в Аспене.

Я слышу, как Уильям наклоняется к маме и тихо спрашивает, не нужно ли ей еще что-нибудь. Его голос звучит странно. Совсем не так, как обычно. Не так безумно. Как-то тепло и нежно. Я его таким никогда не видела, и это немного пугает. Мама хмыкает, что, должно быть, означает «нет», потому что вскоре после этого Уилл с нами прощается.

— Пора на боковую, — говорит он. — Кислотно-щелочной баланс. Сами понимаете, — у двери он поворачивается к Ноксу. — Сделай одолжение, проверь еще раз мою тыкву, ладно? У меня сложилось впечатление, что ей там не слишком сладко.

— Это же просто тыква, — говорит Пейсли.

Уилл смущается:

— Ну зачем ты так говоришь?

— Ну, потому что тыквы не умеют чувствовать, и… — выражение лица Уилла смущает ее. Его веко начинает подергиваться — плохой знак, очень плохой. Пейсли вздыхает:

— Неважно. Спокойной ночи, Уилл.

— Мы заглянем к ней, когда пойдем домой, — уверяет его Нокс.

Только после этого Уильям остается доволен и уходит.

Харпер кутается в свое кашемировое пальто:

— Мне тоже пора. Завтра тренировка начинается раньше.

С разочарованным стоном Пейсли откидывает голову назад:

— Подготовка к чемпионату. То время года, когда Полина мутирует в тирана.

Нокс тоже встает и берет с обеденного стола ключи от машины. Он кривит рот.

— А у меня сессия. Так что до встречи, Ариа, — он похлопывает меня по спине и треплет по волосам. — Здорово, что ты вернулась.

Я с улыбкой прощаюсь со всеми, закрываю дверь и прислоняюсь плечом к дереву.

Моя улыбка исчезает. Некоторое время я просто смотрю на пол и забываюсь в зазубринах, пока перед глазами все не начинает расплываться, и тут мамин голос не выводит меня из транса.

— Подойди, Ариа.

Я поднимаю глаза. Мама перевернулась на бок на смятом старом диване и постукивает рукой по свободному месту рядом с нашим серым котом Херши. Повсюду тихо, слышно только треск огня.

— Я думала, ты спишь.

— Я и спала.

Она поднимает шерстяное одеяло. Я забираюсь к ней, прижимаюсь головой к ее груди и вдыхаю запах, который всегда напоминал мне кленовый сироп. Херши потягивается, двигает свое громоздкое тело и прижимается к моему животу.

Мама целует меня в макушку:

— Но ты меня разбудила.

— Но я ведь не шумела.

— Твои мысли витали повсюду.

Я вздыхаю:

— Это так очевидно?

— С момента со смайликами. Да.

— Что мне делать, мама? Мне сложно справиться. Он везде.

Мама начинает растирать мне спину. Она часто так делала, когда я была маленькой. Мне это нравится. Как будто теплая радуга разливается по коже и прогоняет тучи.

— Конечно, он повсюду. Мы живем в маленьком городке, а он заполняет твое сердце целиком.

— Но я этого не хочу.

Мама вздыхает:

— И все-таки, дорогая, ты этого хочешь. Просто ты не хочешь этого хотеть.

— Разве это не одно и то же?

— О, нет. Это совершенно другое.

Несмотря на то, что в камине потрескивает огонь, и я лежу под шерстяным одеялом, меня пробирает ледяной озноб.

Мама начинает закручивать указательным пальцем волоски на моей шее:

— Если ты хочешь, чтобы он исчез, тогда тебе придется отпустить его.

— Меня не было два года. Два года. Я давно отпустила Уайетта.

Мама смеется. Ее дыхание ласкает мой лоб.

— На самом деле ты никуда не уезжала. Телом — может быть. Но не душой. Оно по-прежнему привязано к португальцу, звезде хоккея с милой щелью в зубах, как и тогда, когда ты училась в восьмом классе, и он прислал тебе поющих кобольдов на День святого Валентина.

— Это были эльфы любви.

Ну, вообще-то это были сторож и две сестры из столовой, которые каждый день выкуривали по две пачки «Кэмел лайт» за мусорными баками, с голосами, похожими на грубую наждачную бумагу. Но все равно было мило.

— Точно. В тот день этот мальчик завоевал твое сердце. И оно до сих пор у него. Если хочешь его забрать, возьми маркер и проведи черту.

— Я провела черту!

Мама хмыкает:

— Карандашом.

— Ой, вот не надо.

Я отбрасываю ногами шерстяное одеяло и встаю. Херши протестующе выгибает спину и уходит.

— Ты меня расстраиваешь.

Мама поднимает бровь:

— Потому что я тебе сказала то, что ты и сама знаешь?

— Нет. Потому что ты… потому что…

Ее бровь задирается к линии роста волос:

— Потому что я права, а ты не хочешь себе в этом признаться?

По шее разливается жар:

— Нет. Нет. Потому что ты заставляешь меня думать о нем, а я хочу его забыть!

— Ты думаешь о нем каждую секунду, кто бы что ни говорил. Я спрашиваю, ходила ли ты в магазин, ты отвечаешь «да», а в мыслях — Уайетт, Уайетт, Уайетт. Я спрашиваю, готовы ли номера, ты отвечаешь «да», а в мыслях — Уайетт, Уайетт, Уайетт. Я спрашиваю, готовы ли…

— Да хватит! Перестань, мам! Прекрати. Сама знаю. Просто… не надо мне это говорить, ладно?

Мама поднимается. Ее лицо искажается от боли, но уже через несколько секунд ее взгляд устремляется на меня, и в нем читается сострадание.

— Тебе не кажется, что тебе нужно было это услышать, мышка? Разве тебе не пора разобраться в себе?

От досады я сжимаю руки в кулаки, впиваюсь ногтями в ладони и поджимаю губы. Пульс учащается, поскольку тема вызывает у меня прилив адреналина. Уайетт всегда в этом преуспевал.

— Мне надо подготовиться к завтраку для гостей. Нужно сказать Патриции, чтобы она испекла тыквенный хлеб, и подготовить все необходимое для первых бронирований.

Мамины плечи опускаются. Кажется, что она еще не договорила, но тут ее губы складываются в усталую улыбку:

— Так и быть, Ариа. Ты к этому пока не готова.

Нет. Не готова. Я даже думать не могу о его имени без содрогания. Я не могу думать ни о чем, связанном с ним: ни о длинном шраме на его руке от укуса дикого койота, ни о выцветших бейсболках, ни о его широких плечах, когда он обнимал меня. Черт, я даже не могу проехать мимо его дома, если мне нужно в «Таргет». Вместо этого я делаю крюк в пятнадцать минут и еду по неосвещенным задворкам, налево, а не направо перед Баттермилк-Маунтин, каждый раз налево, налево, налево, потому что направо будет Уайетт.

Я должна забыть, но не могу, и это гложет меня каждый день и, да, это пугает меня до смерти, потому что если два года без него ничего не изменили и не смогли успокоить мое сердце, то что, если десять, двадцать, тридцать лет тоже ничего не решат? Что, если мое сердце навсегда привязалось к нему и больше не знает иного пути?