Мёртвые не кусают?! Долг платежом кровью красен

Александр Черенов

Следователь прокуратуры обвинён в совершении преступления, которого не совершал. Дальше – суд и приговор. Жизнь окончена? Нет: бывший следователь идёт по стопам графа Монте-Кристо в духе установки «Никто не забыт – и ничто не забыто». Долг платежом кровью красен… Книга содержит нецензурную брань.

Глава десятая

Уже «подмерзая» на остановке — график автобусов позволял — Иванов честно хотел вернуться в прокуратуру. Ну, не то, чтобы «хотел», но с сомнением и даже злостью посматривал на остановку через дорогу — ту, с которой «экспрессы» уходили в центр Старогородского района. Нет, ни о каком пробуждении «стахановского начала» в Иванове и речи не шло. Всё объяснялось более простыми и даже прозаическими вещами: сроки. Сроки по уголовным делам. Те самые, которые «поджимали».

Никто Иванова в прокуратуре не ждал. И не потому лишь, что рабочий день «приказал долго жить». Помимо «завещания» на двери, Александр Сергеевич подстраховался ещё и тем, что никого не вызвал на этот «пропавший» день. Поэтому работать оставалось исключительно с бумагами, не предполагавшими участия «третьих лиц». Нужно было, наконец-то, «добить» обвинительные заключения по тем делам, которые обвиняемые уже «осчастливили» своими подписями в протоколах об окончании следствия.

Таких дел, из общего числа в шесть единиц по текущему… истекающему месяцу, набралось четыре. Два дела ещё «просили каши»: нужно было свозить адвокатов «на экскурсию в СИЗО» и вытерпеть там «плач» двух последних «Ярославн». Но при наличии «доброй воли» и «отдельная незавершённость» этих дел не мешала Иванову заготовить «объебоны», как фамильярно именовали в прокуратуре обвинительные заключения. Вряд ли обвиняемые именно по этим делам при предъявлении окончательного обвинения могли дать «оригинальные» показания, сильно отличающиеся от тех, что уже неоднократно давали на протяжении следствия.

Но даже, случись таковое, Иванов ничем не рисковал. Почти ничем: ему пришлось бы пожертвовать лишь парой листов бумаги, копиркой и пятнадцатью минутами работы за безотказной «Украиной». «Голь на выдумки хитра», и «голь прокуратурская» не являлась исключением.

Даже подшитое — с эксклюзивом для областного суда! — уголовное дело не являлось препятствием для внесения необходимых изменений. «Компрометирующий» лист удалялся из дела, во вновь отпечатанном листе маникюрными ножницами делались вырезы по контуру шёлковых нитей, которыми сшивалось дело — и при помощи обычной ученической линейки лист заправлялся в подшитое дело на место удалённого. Как говорится, «ловкость рук — и никакого мошенничества».

Если же дело только находилось в стадии монтажа, то задача и вовсе упрощалась: перепечатывался всего лишь один лист. Ну, максимум, два.

Со временем следователи научались «рассчитывать свободные площади». То есть, обвинительное заключение готовилось заранее, ещё до предъявления обвиняемому «последнего прости», а для отсутствующих показаний на листе обвинительного заключения всего лишь оставлялось свободное место. Количество машинописных строк рассчитывалось априори — на основании личного опыта…

Именно этой работой и хотел заняться Иванов. Ну, не то, чтобы «хотел»: подумывал. Точнее, сомневался: «Не заняться ли?». Не от «избытка Стаханова в себе» — потому, что, несмотря на «освобождение от всех дел», никто его от этих дел не освобождал. «Наверху» не посмотрели бы на то, что его «задрючил» обком, что ему попалось «гнилое» дело с такими же потерпевшими и подозреваемыми, что бесконечные «подснежники» выбивают из графика и не дают сосредоточиться на плодотворной работе. Довод у тех, кто «сверху», был всегда один, и всегда «убойный»: «Вы посмотрите, какую Вам зарплату платят?! Народ её от себя отрывает! Вы должны оправдывать и отрабатывать! От вас и так никакой отдачи! И это — за такие деньги!».

Для Иванова — в отличие от многих коллег — довод насчёт денег был «убойным» лишь «нецелевым назначением». Потому что «убивал наоборот»! «Такие деньги!». Какие деньги?! Только, получив должность старшего следователя, Иванов мог без стыда «за бесцельно прожитые годы» озвучивать друзьям и знакомым цифры: сто восемьдесят рублей. Таким был его должностной оклад. Плюс за три звёздочки сверх этой суммы шли ещё сорок. Четвёртая звезда ещё только «корячилась», да та и обещала не больше червонца в месяц! Ну, а о премиях нельзя было даже сказать того, что они «блыснули»: им не грозила и такая перспектива. Не существовало тех премий в природе!

Вот, и получалось: двести двадцать рублей минус «подоходный», минус «бездетность», минус «Общество Красного креста и Красного полумесяца», минус разовые, но регулярные поборы — и «на руки» оставалось сто тридцать, максимум, сто сорок. Хорошо ещё, что комсомольские взносы перестали удерживать: два года назад Иванов попрощался с комсомолом по возрасту. Попрощался — и нисколько не огорчился этим обстоятельством. Ведь это только певец, известный своими мафиозными доходами, мог заявлять: «Не расстанусь с комсомолом: буду вечно молодым!». Правильно: его доходам комсомол не грозил — даже способствовал.

Иванову уже неоднократно предлагали «тёпленькое» местечко юрисконсульта на солидном заводе, прославленном своим экспортом-импортом. Однажды у него по делу — а Александра Сергеевича чаще других «напрягали» хозяйственными статьями — проходил чуть ли весь заводской бомонд. Это помогло без малейших усилий с его стороны обрасти связями, нужными и ненужными. Как-то раз Иванов не снёс очередного напоминания о «грандиозности получаемой зарплаты» — и отправился на завод «на экскурсию». Главный инженер — тот, который и проходил у него по делу фигурантом номер один, но так и не дошёл «до нужной кондиции» и до скамьи подсудимых — принял его, как родного. Как «родного человечка», которому «порадеть» не только «не грех», но и обязанность. Памятуя «доброе отношение следствия», он был готов не просто трудоустроить «заслуженного человека», но и сделать это немедленно. «Один звонок в обком, один звонок из обкома — и никакая прокуратура не задержит Вас, больше, чем на полчаса!».

Вдохновлённый готовностью «местоблюстителя», Иванов посидел в приёмной, у юристов, пошатался по заводу — и как-то сразу понял, что не готов ещё к таким резким переменам в судьбе. Конечно, всё было — «за» завод и «против» прокуратуры. Оклад и режим — прежде всего. Поскольку Александр Сергеевич «шёл» на начальника юридического отдела, оклад ему полагался в двести пятьдесят рублей. Сверх оклада шла ежемесячная премия в размере пятидесяти процентов от суммы оклада. Значит, ещё сто двадцать пять. Всем труженикам выдавались бесплатные продовольственные наборы — на общую сумму в двадцать пять рублей в месяц. Начальство, к каковому был бы отнесён и Иванов, пользовалось этой преференцией дважды.

То есть, ещё пятьдесят рублей. Иванову сразу намекнули на членство в профкоме — и разовые премии уже от него. Разовые, но ежемесячные, в размере двадцати рублей. Кроме того, можно было выписать материальную помощь — в размере месячного оклада. Конечно, это уже — не каждый месяц, но надо ведь и совесть иметь! А ещё была так называемая «тринадцатая премия» — «размером» в три месячных оклада!

В среднем «зашкаливало» за шестьсот рублей в месяц — и без «довеска» в виде упрёков «за незаслуженно получаемую гигантскую зарплату». А ещё никаких сверхурочных: два выходных в неделю — «железно» твои! Рабочий день — до пяти, а потом — шагом марш на выход! «Вот это жизнь — живи, не тужи», как пел один товарищ! Никакого же сравнения с «прокуратурским рабством»! Но Иванов не смог уйти сразу: «не хватило политического мужества», как сказал бы уже другой товарищ, ответственный… своей безответственностью.

Пришлось Александру Сергеевичу возвращаться из сказки в жизнь. Ну, как «пришлось»: сам надумал… или не надумал. И в этой жизни ему сегодня предстояло решить вопрос: ехать ли назад в прокуратуру, или «отложить удовольствие» на ближайшую субботу, «прихватив» заодно и воскресенье. После тяжёлых непродолжительных раздумий Александр Сергеевич «повернулся к лесу задом, к дому передом». А тут и «экспресс» подошёл. Подошёл, как меч Александра Македонского к «гордиевому» узлу. И сомнениям не оставалось ничего другого, как «приказать долго жить». Своевременно нагрянула и мысль о поджидавшей его дома бутылке мадьярского вермута «Кечкемет». В итоге — и без «приказа» — у сомнений не было ни единого шанса…

…«Утро вечера мудренее» — великая народная мудрость. Иванов не успел открыть дверь в холл прокуратуры, как навстречу ему со скамьи поднялись две знакомые фигуры: мама и дочка Селезнёвы. Те самые, которым он грозил накануне «депортацией в СИЗО». Александр Сергеевич уже не помнил их по именам, но это уже было неважно: главное, что пришли.

— Здравствуйте, Александр Сергеевич, — первой согнулась в раболепном поклоне щербатая ртом мамаша. Робко улыбнувшись, дочка тоже «сделала книксен».

В ответ Иванов молча кивнул головой и начальственно поморщился: noblesse oblige. Нечего «баловать мальчонку». Да и не мешало сразу же подготовить свидетельниц к даче «чистосердечных» показаний. Поэтому, открыв дверь, Иванов даже не озвучил команды на вход, а, по-прежнему молча, спиной к «подзащитным», сделал повелительный жест одним пальцем. Разумеется, «повторять приглашение» не потребовалось.

Блюдя себя, Иванов не упал с размаху в кресло, а «великородно» опустился в него. Звучно щёлкнули замки «дипломата»: «убивать» клиентуру надлежало квалифицированно, наповал и без «контрольного выстрела». Александр Сергеевич разложил на столе весь наличный запас материалов по делу, вооружился ручкой, и лишь после этого… не поднял глаз на Селезнёвых, робко мнущихся у порога.

— Проходите и садитесь.

Продолжая непритворно робеть, парочка расположилась на самом краешке скамьи для посетителей, словно куры на насесте. Оторвавшись от бумаг, Иванов, наконец, снизошёл до взгляда на «объект работ». Первой глаз зацепил старшую Селезнёву.

— Девиц привезли при Вас?

Даже сидячее положение не помешало свидетельнице основательно «прогнуться».

— Да, Александр Сергеевич, при нас.

— И где Вы были в этот момент?

Селезнёва попыталась улыбнуться щербатым ртом.

— Где же, как не на кухне, Александр Сергеевич?!

— Отвечать на вопросы! — начальственно окаменел лицом Иванов:

«каждый сверчок знай свой шесток!». Селезнёва не побледнела (не умела этого делать) и не смутилась (по чину не полагалось), но струхнула изрядно.

— Извините, Александр Сергеевич… Да, мы с дочкой были на кухне.

— С вами был ещё кто-нибудь?

Забывшись на мгновение, Селезнёва в недоумении, а вернее, от недомыслия, приподняла плечо.

— Мать… и этот… Ибрагим.

— Кто такой? — строго приосанился Иванов: так надо было.

Селезнёва в очередной раз «потерялась» и не сразу «нашлась». Вместе с ответом.

— Ну, он… это… Ну, мы живём у него…

— То есть, теперь он — хозяин дома?

— Ну, да, — шмыгнула носом Селезнёва. — А мы живём у него.

— И с ним, — без отрыва от протокола «невинно уточнил» Иванов.

Селезнёвы хихикнули «в унисон»: эта тема было много ближе и понятнее обеим. Классика: «это дело мне по силам, откажусь теперь едва ли!», как пел товарищ Антошка.

— Дальше!

Селёзнёва почти задумалась, и, не торопясь, скорчила физиономию. С претензией на ироничность.

— А дальше привезли этих девчонок…

— На чём привезли?

— На автобусе.

— И кто «привезли»?

Тётка попыталась наморщить далёкий от сократовского лоб.

— Ну… этот… Руслан… Потом… этот… Магомед… Кажется — всё…

— «Красавчика» забыла, — оскалилась желтозубым ртом Селезнёва-младшая. Мать тоже не задержалась с оскалом.

— Точно! «Красавчик» тоже был с ними!

Иванов слегка покривил щекой.

— Насколько я понимаю в биологии, «Красавчик» — это урод по фамилии Бичоев?

— Он! — в унисон расцвели физиономиями Селезнёвы: мама — давно увядшей, дочка — так и не расцветшей.

— Так-с…

Иванов отложил ручку, чтобы освободить пальцы… для умственного труда: несколько секунд они вместе занимались со столешницей. Наконец, мысль «настучалась».

— А кого-нибудь из девиц вы раньше видели?

Старшая Селезнёва немедленно осклабилась.

— Лену!.. Ну, такая… с длинными ногами, красивая… с распущенными волосами… Руслан её уже привозил сюда.

— Сюда — это куда? На Садовую, двадцать четыре?

— Ну, да.

Иванов на минуту отвлёкся на протокол и вновь поднял глаза.

— Всё?

Старшая честно пожала плечами, но «у микрофона» её уже замещала дочка.

— Лена была у нас… ну, до этого… два раза. А ещё была эта… как её?.. Аня.

— Аня?!

— Вот, падло буду! — перекрестилась четырнадцатилетняя девчонка, и тут же помертвела лицом. — Ой, простите, Александр Сергеевич!

— Ничего, — легко отпустил Иванов. Легко — оттого, что на душе стало ещё тяжелее от груза очередной новости: и Аня, оказывается — «та ещё»… Джульетта! — И с кем она была?

— Как с кем?! — явно неумышленно, в горячке разоблачения, «забыла устав» дочка. — С Русланом, конечно!

— И сколько раз?

— Один!.. Ну, у нас — один…

Иванов отложил ручку, и покачал головой: «чего не бывает в биологии! Даже «самые отсталые слои населения», оказывается, способны на проблески абстрактного мышления! Четырнадцатилетняя девчонка, ничего в своей жизни не видевшая, кроме нужды и членов многочисленных сожителей матери, не окончившая даже шести классов, моментально «сориентировалась в обстановке»!

— И когда это было? — частично подобрел Иванов.

Девчонка задумалась — и обменялась вопросительными взглядами с матерью. Та некоторое время изводила морщинами лоб, пока, наконец, не отметилась в себя классически прозвеневшей ладонью.

— Да этой же зимой и было! В самом начале: в конце ноября!

— И? — вопросительно приподнял бровь Иванов.

Первой хихикнула Селезнёва-младшая.

— Она так стонала… в спальне, что нам пришлось уйти в «предбанник»… ну, в сени.

— Она — это Аня?

— Да.

— А Лена?

Лицо старшей Селезнёвой, и без того деформированное бесчисленными пороками, дополнительно покорёжило гримасой презрения.

— Вы не поверите, Александр Семёнович, но она ничем не лучше нас. Ну, разве что — помоложе и посвежее. Да и папа у неё — какой-то начальник… А так…

Презрительный взмах руки «художественно иллюстрировал» характеристику. Иванов вздохнул: оснований для оптимизма с каждым словом информаторов становилось всё меньше.

— Ну, с теми разами — ладно: разобрались… в общем…… А — в этот раз? Что было на этот раз?

Селезнёва-мать, на этот раз без консультаций с дочкой, невозмутимо, что само по себе уже было возмутительно для таких «личностей», пожала плечами.

— Да всё то же и было. Только девиц было уже трое. Ну, две первые — Лена и Аня — вели себя понаглее: они же уже были здесь… А третья…

Старшая наморщила лоб, и теперь уже не смогла обойтись без помощи извне. «По техническим причинам»: амнезия сифилитического происхождения.

— Люда, — «оказалась на месте» дочка, как обладательница «всего лишь» триппера и гонореи — более памятливая.

— Да-да: Люда!.. Вот эта Люда… она… ну… держалась от них… в стороне, что ли…

Тут Иванов счёл нужным вопросительно приподнять бровь.

— В стороне? И в чём это выразилось?

Побитое жизнью лицо мамаши изрезалось морщинами во всех направлениях сразу.

— Ну… она… ну, она была как бы сама по себе… Эти двое… две… обе… хихикали, подначивали друг друга…

— Подключали Руслана?

— Ну, а то!.. А эта… Люда… была… ну, как сбоку — бантик.

— Словно и не подружки вовсе?

— Ну, да!

— Но ебали-то всех?.. Хм… хм…

Иванов закашлялся: чуть-чуть забылся в горячке допроса.

Но «клиенты» были людьми «с пониманием», и подобные мелочи тактично игнорировали.

— Всех, но по очереди! — доверительно подалась вперёд мамаша.

— То есть, никаких групповух?

— Никаких: вот-те крест!

Безбожная шлюха, Селезнёва-старшая и в самом деле перекрестилась.

— Всех заводили в спальню по очереди!

— И как они вели себя? — напрягся Иванов.

Лицо… или, что, там, было у Селезнёвой вместо него, расплылось от удовольствия с примесью злорадства.

— Уж, во всяком случае, не страдали.

— До или после? — продолжил въедаться Иванов.

— И до, и после! — так и не отказалась от ухмылки Селезнёва. — Мне кажется, только «красавчик» им не понравился. Но и ему они не отказали. Никто из них.

— Но хотя бы пытались?

— Что? — слегка отвесила челюсть Селезнёва.

— Отказать «красавчику»?

Ухмылка немедленно вернулась на лицо… или что там было у Селезнёвой.

— Даже не пытались! Только покривили рожами, но пошли, как миленькие!

— Может, их застращали? — «рискнул заступиться за жертв» Иванов.

— Нас бы так «застращали»! — неожиданно вклинилась дочка. — Я бы точно не отказалась! Шампанское, сыр, колбаса, шоколад, Ленке и Аньке — по колечку с фианитами…

— Колечки-то — золотые?

— А то! — недобро ухмыльнулась дочка: вот тебе — и четырнадцать лет! — Нам с матерью, в лучшем случае — «Пошли на хуй!» — а этим… «Застращали»!

— И то! — развернула плоскую грудь маманя. — Как можно говорить «застращали», если две девицы из трёх уже прежде «ебались»… ой, извините, товарищ следователь… ну…

— Сношались, — пришёл на помощь Иванов.

— Во, точно: сношались с этими чеченцами у нас дома!

Образовавшаяся пауза дала Иванову возможность немедленно приподнять бровь. Хотя, с учётом характера заявления, он сделал бы это и без паузы.

— «С этими чеченцами»?!

По счастью, ни вопрос, ни ударение расшифровывать не пришлось.

— Именно «с этими»! — сходу «въехала» Селезнёва-старшая. А тут и дочка ухмыльнулась.

— Только без «красавчика». В прошлые разы были Руслан и Магомед. Руслан… ну, как это… «был» с Ленкой и Анькой. А Магомед — только с Ленкой.

Иванов отложил ручку.

— Почему «только»?

Теперь мать с дочкой осклабились «в унисон»: почувствовали, что немножко можно.

— А потому, Александр Сергеевич, — первой «вышла в эфир» «старш`ая», — что Ленка — попроще. Она даст любому…

–… кто её «хорошо попросит».

Это уже дочка выразительно подчеркнула голосом «хорошо».

— Без обид, Александр Сергеевич, но у Вас она отсосёт прямо в кабинете, и совершенно бесплатно. И не потому, что Вы её «попросите», а потому, что девочка «знает порядки».

«Мажорная весть» почему-то не обрадовала Иванова. Он уже знал, почему: потому, что она совсем не обрадовала бы «наш самый гуманный в мире суд». Не подозревая о том, девчонки изо всех сил работали на этот будущий «гуманизм» по адресу своих дружков-«насильников».

Поэтому, казалось бы, обязательная ироническая ухмылка так и не появилась на лице Иванова. К сожалению, Александру Сергеевичу, как и всякому мыслящему «следаку», приходилось «учитывать ситуацию», минимум, на два хода вперёд. И всё потому, что следующим (после девчонок) в очереди на совершение полового акта стоял… он сам! И «актировали» бы его ответственные товарищи из областной прокуратуры, которых и не требовалось выстраивать в очередь: многие и так уже заждались!

— Мда-а…

Иванов в очередной раз отложил ручку и предался тризне по самому себе. Ситуация вырисовывалась всё отчётливой, но лучше бы ей было «задержаться в тумане».

— Значит, если я вас правильно понял, девиц не привезли «трахаться»: они сами приехали — и именно «трахаться»?

— Так и было, Александр Сергеевич! — решительно подалась вперёд Селезнёва-старшая. — Вот-те крест!

— Хорошо… то есть, плохо, конечно, — «поправился» Иванов. —

И никакого сопротивления они не оказывали?

— Какое, там, «сопротивление»?! — в очередной раз «забыла устав» Селезнёва. — Эти шлюхи были рады-радёшеньки!.. Ну, только Люда…

— «Только Люда»? — немедленно ухватился Иванов.

Селезнёва примяла и без того мятое лицо.

— Ну, она… ну, как это говорится…

— Выпадала из дружных рядов?

— Точно!

— И в чём это выразилось?

Мамаша с дочкой переглянулись: похоже было, что секретов друг от друга у них не водилось, как у самых близких подруг.

— Она не хотела… ну, чтобы «так», — озвучила явно общую точку зрения дочь — и мать тут же утвердительно закивала головой.

— «По любви», что ли? — «догадался» Иванов.

— Ну, да, — осклабилась дочка. — По отдельности с Русланом или, там, с Магомедом, она бы не возражала… и даже… как это?..

— Приветствовала бы.

— Вот именно.

В этот момент «неаристократические» лицо мамаши неожиданно прояснилось.

— Что? — немедленно «оказался на месте» Иванов.

— Мне показалось, что Людка ревнует чеченцев к подружкам!

— Или — подружек к чеченцам?

— Или так! — «благосклонно» махнула рукой мамаша. — Людку водили все по разу — и все, до единого, возвращались с постными рожами. Да и, пока они там были, мы с дочерью не слышали ни звука! Зато, когда там были Анька и особенно Ленка, нам приходилось уходить в сени: так они орали!

— Ясно, — решительно упал духом Иванов: картина вырисовывалась всё отчетливее — и от этого становилась только запутаннее. Около минуты ему потребовалось на того, чтобы вернуть себе, и то лишь частично — «политическое мужество». — Ну, а когда они возвращались… ну, девчонки… после… этого… ну, из спальни…

— Сияли, как медный самовар!

Селезнёва-старшая даже не стала дожидаться завершения вопроса. Сверх того, лицо её, и так не лицо Елены Прекрасной, исказилось очередной гримасой зависти и злости. С вероятностью до одной тысячной процента можно было предположить, что баба отчаянно завидовала «потерпевшим»: ну, вот, не повезло оказаться на их месте. И, что самое интересное, Иванов не смог обнаружить на её лице ни тени притворства. Это обстоятельство — в свете дальнейшей судьбы дела — «бодрило» ещё больше.

— Итак, подведём неутешительные итоги, — честно вздохнул Иванов. Селезнёвы дружно «не въехали» в содержимое — и простодушно опреснили лица. — Две из трех девчонок, а именно Келлер и Прохорова, «бывали»… я понятен?

— Понятен, понятен! — дружно закивали головами Селезнёвы.

–… с указанными лицами на Садовой, двадцать четыре неоднократно. И отнюдь не по причине насилия или гипноза. Третья, а именно, Михалёва, тоже не возражала против «любви и дружбы» с членами коллектива… и их членами. Исключение — «красавчик» по фамилии Бичоев. Пока всё правильно?

— Да, да, всё правильно!

— Идём дальше, — под очередной вздох «первым двинулся» Иванов. — Никаких признаков физического или психического насилия со стороны чеченцев в адрес девиц вы не заметили. Не заметили ведь?

— Да, что Вы, Александр Сергеевич! — опять «забыла устав» Селезнёва-старшая. — Какое, там, насилие?!

— А девицы не пытались «вырваться из заточения»?

Селезнёва честно призадумалась — и немедленно подключила дочь. Та «вышла из строя».

— Только после обеда, ближе к вечеру. Да и не вырывались они, а просто ушли… «Натрахались» вволю — и ушли. Привезли же их ночью, часов… наверно, в час ночи. После выпивки сразу же «пропустилипо кругу». Потом была опять выпивка…

— Опять сидели за столом?

— Да.

— Что, как ни в чём не бывало?!

На всякий случай, Иванов счёл возможным удивиться. Исключительно в интересах дела: чтобы Селезнёва-младшая прониклась осознанием. Но та удивилась не менее качественно, и явно без задней мысли.

— А как ещё, Александр Сергеевич?! Конечно, как ни в чём не бывало. Только Людка дулась, а Анька с Ленкой хихикали, хохотали, пили водку, заигрывали с чеченцами, позволяли им щупать себя прямо за столом.

— Точно! — решительно подключилась мать. — Мне даже показалось, что Ленка кончила прямо за столом, когда Магомед залез ей рукой

в трусики…. А, может, их там и не было…

«Гастрономические подробности» не могли не пролиться «серным дождём» на израненную душу Иванова, а потому и пролились. Последний, впрок заготовленный вопрос, носил уже сугубо формальный характер.

— А как ушли девицы, вы видели?

Селезнёва-мать равнодушно пожала плечами.

— Да при нас они и ушли. Чеченцы разошлись, остались только мы с дочкой…

— Ибрагим пьяным спал на печке, — уточнила дочь.

— Да, но больше никого не было. Девицы и ушли: мы им не мешали.

— Третий раз слышу, что «ушли», — поморщился Иванов. — Как именно ушли?

Мамаша опять пожала плечами.

— Собрались и ушли! Никто ведь их не привязывал. Да и дверь не была заперта, и никто им не мешал.

Иванов приподнял бровь.

— А когда вернулись чеченцы, что было?

— Ничего, — скорчила из рожи рожу маманя. — Руслан спросил: «Где девчонки?». Я ответила: «Ушли».

— А он?

— «Ну, и чёрт с ними: сами прибегут!».

— Так и ответил?! — приподнял и вторую бровь Иванов.

— Чтоб мне сдохнуть! — «поклялась» Селезнёва.

Иванов записал очередную порцию «утешительных» сведений, и принялся массировать уставшие глаза пальцами. Глаза он массировал исключительно по одной причине: не имел возможности помассировать мозг, который нуждался в разрядке куда больше, чем глаза.

— Мда… — наконец, вернулся он «в протокол». — А, вот, ответьте мне на такой вопрос: не показалось ли вам… ну, что это… ну, то, что чеченцы делают с девчонками… ну, в общем, что это — изнасилование?

Честно отвешенные челюсти и округлившиеся глаза не требовали озвучивания, но звук, всё же, пошёл.

— «Изнасилования»?! Да, что Вы, Александр Сергеевич?! Да, чтобы меня так «изнасиловали»!

— Ну, прямо — Одесса! — хмыкнул Иванов.

Селезнёва «не въехала».

— Чего?

— Да, это я — так, — махнул рукой Александр Сергеевич, благодарный свидетельнице за то, что та не стала «уточнять» места своего рождения. Ну, вот не было у него ни желания, ни настроения давать очередной «ликбез».

— Ладно, распишитесь: здесь, здесь и здесь.

Когда Селезнёва неуверенно повозила шариковой ручкой в отмеченных местах, Иванов пододвинул второй протокол.

— И за дочку — тоже… Всё: свободны. Только учтите: если хоть слово из того, что вы мне наплели, окажется брехнёй, пеняйте на себя!

— Александр Сергеевич!

Селезнёва-старшая немедленно обложилась руками.

— Да, что Вы! Господь с Вами! «Брехня»! Да всё — как на духу! Вот честное…

–… пионерское, — вместе с кривой щекой «поучаствовал в клятве» Иванов. — Я вас предупредил. А теперь валите отсюда — не до вас.

— Александр Сергеевич…

Уже стоя на ногах, Селезнёва-мать неожиданно замялась.

— Ну, чего тебе? — не выдержал Иванов.

— Нам бы этих… как их… повестки?

— В бухгалтерию, что ли? — хмыкнул Иванов. — Того завода, куда ты и дороги не знаешь, «героиня труда» с одним днём трудового стажа, да и тем неполным? А дочке — в «энский» класс» «энской» школы?

Селезнёва решительно прибавила в смущении.

— Нет… ну… вообще…

— Перед соседями хочешь, что ли похвастаться?

Селезнёва «окончательно» зарделась от смущения.

— И что тебе написать? — ухмыляясь, взялся за бланк Иванов. — «С девяти до двенадцати была у старшего следователя прокуратуры Иванова»? Или «С девяти до двенадцати брала у старшего следователя прокуратуры Иванова»?

— Второе — лучше! — хихикнула Селезнёва. — От второго я бы не отказалась…

— Больше уважать будут? — не остался в долгу Иванов. — А обо мне ты подумала? Я ведь разорюсь на кожвендиспансер!.. Ладно, бери, что дают, а дают всего лишь повестку!

Дабы не травмировать дополнительно психику свидетеля, который наверняка ещё пригодится, Иванов не стал развивать тему до утверждения о том, что «свой член не на помойке нашёл».

— Всё: чешите отсюда!

Дождавшись, когда радостно дрожащая от оказанной чести Селезнёва-мамаша закрыла дверь с той стороны, Иванов безрадостно откинулся на спинку кресла…