Когда увидишь меня – плачь

Александра Гусаревич

История разворачивается в тоталитарном государстве альтернативной Европы. Осенний город мрачен, но даже в таком безнадёжном месте есть жизнь – подпольные клубы с запрещённой музыкой, чёрный рынок с невиданными товарами, заброшенная церковь. Одни герои пытаются найти радость в своём мирке, другие ищут разгадку старой тайны, а третьи борются с внутренними демонами. Однажды их пути пересекутся, маски будут сняты, ответы найдены, а история приведёт вовсе не туда, куда каждый из них ожидал.

4

Если вести себя разумно, то скорее всего с тобой ничего не случится, — простая истина, которую впитывал каждый рождённый в Республике едва ли не с пелёнок. Если действовать осторожно, ты проживёшь до старости в безвестности, но зато в безопасности, а чего ещё можно пожелать? Взгляни по сторонам и будь как все — так ты точно не ошибёшься. Есть сотни маленьких ежедневных ритуалов, чтобы задобрить высшие силы, и столько же мудрых заповедей: не разговаривать громко на улице, не показывать эмоций на людях, не болтать о важном по телефону. Не так уж сложно выучить, правда? Прежде чем выйти из дома, проверь, все ли маски на месте, хорошо ли сидят, на все ли крючочки застёгнут твой разум, чтобы не обнажить ненароком ни краешка себя настоящего. Словом, живи так, чтобы лишний раз никто о тебе не вспомнил, и, возможно, тогда Алмазные Псы обойдут тебя стороной.

У Адама были серьёзные проблемы с высшими силами. Он исправно выполнял свою часть сделки, с детства соблюдал правила и никогда не страдал от этого, потому что из правил и состояла его жизнь. Он таким родился и был создан для мира, где следование неписаным законам было главным залогом выживания. Ему даже не пришлось учиться, он просто всегда знал, Как Надо, и это интуитивное знание когда-то сделало его звездой школы и гордостью родителей, а в будущем обещало завидную карьеру и надёжное положение в обществе.

Но он был обманут, — оказывается, никаких сделок не существует, а хорошие мальчики отправляются в ад, невзирая на многолетние заслуги и исполнение всех ритуалов.

Его аду было уже одиннадцать лет, и не проходило дня, чтобы мысли покончить с этим не просыпались в его голове вместе со звоном будильника. Мысли привычные, как зубная щётка, и спустя годы уже почти такие же безобидные. Каждое утро, подходя к самому краю платформы и закрывая глаза, Адам всё реже представлял себе, как летит под поезд, день за днём отвозивший его на работу, — не потому, что ему вдруг захотелось жить, а потому, что даже умирать расхотелось. Раньше у него была злость, теперь осталась лишь рутина — порядок, который не наполнял жизнь смыслом, но помогал перемещаться из одного пустого дня в другой — по стеночке, крохотными шагами.

Он перебирал эти незначительные мелкие дела, как монеты: подъём в 6:10, душ, бритьё, быстрый завтрак. Двадцать минут на трамвае до метро, шесть остановок под землёй и двенадцать минут пешком до здания Бюро статистики. Работа с восьми до пяти с перерывом на обед в столовой, обратная дорога, прогулка, магазин, ужин, телесериалы и сон. Каждая мелочь вроде тарелки, вымытой сразу после еды, помогала Адаму удерживаться в «здесь и сейчас», и он ревностно цеплялся за свои ритуалы, как выброшенный на необитаемый остров путешественник, пытающийся восстановить привычный мир с помощью камней и пальмовых листьев. Это больше не было попытками угодить высшим силам, а только способом не укатиться вниз по глухой чёрной трубе, с ревущей где-то вдали смертоносной водой.

Все его безупречно белые рубашки, аккуратно уложенные волосы, чистые в любую слякоть ботинки, бывшие когда-то частью натуры того Адама, которого он смутно помнил, сейчас превратились в спасательный круг невротика, собирающего свою хрупкую реальность по кусочкам. В день, когда он забудет почистить свой песочного цвета плащ от невесть откуда взявшихся кошачьих волосков или расставить тарелки по размеру в кухонной сушилке, можно будет со всей определённостью утверждать, что Адама Шермана больше нет.

«Клац-клац-клац», — отбивают в его голове крошечные молоточки. Не слишком громко, иной раз и не поймёшь, что слушал это девять часов подряд, пока не выйдешь на воздух после звонка. Звонок тоже эхом отдаёт в черепной коробке ещё несколько минут, так что в конце концов начинаешь чувствовать себя насквозь больной старой развалиной. Бывает и так, что молоточки продолжают клацать бессонной ночью, когда жизнь замерла до рассвета и тишина давит на уши. В такие моменты Адам иногда жалел, что под рукой нет дробовика, чтобы прекратить это всё одним последним взрывом звука.

Он не сразу заметил, что его пальцы остановились. Перед глазами расплывалась таблица, где бесконечные колонки чисел водопадом сбегали вниз, за пределы монитора его старенького компьютера. Взгляд не желал больше фокусироваться на них или был неспособен физически, и Адам отыскал ближайший объект, на котором мог отдохнуть глаз, — белобрысый затылок сидящего впереди коллеги, выстриженный под идеальный горшок. Адам подумал, что даже не помнит его имени.

Он откинулся на спинку стула и потянулся. Суставы хрустнули, будто ему было не двадцать шесть, а на пару десятков лет больше. Впрочем, он не был уверен, что ему суждено узнать, как именно чувствуют себя люди в этом возрасте.

Пять длинных рядов одинаковых столов тянулись друг за другом в огромном зале, полном тусклого серого света, падающего из высоких окон. Эти ячеистые окна напоминали Адаму заводские и вместе с лаконичностью обстановки придавали офису Бюро статистики сходство с фабричным цехом. Десятки аккуратно подстриженных затылков сидели чётко друг за другом и не отрывались от экранов, как бездушные машины, ровно до сигнала чёртова звонка.

Это зрелище угнетало бы кого угодно, но Адам находил успокоение в созерцании зала, расчерченного на ровные прямоугольники, в отсутствии ярких деталей, нарушающих его чёрно-белую гармонию. Его взгляд это радовало точно так же, как расставленные по алфавиту книги, разложенные по цветам карандаши, развешанная по размерам одежда в магазине.

На белой стене, к которой были устремлены все столы и сидящие за ними механические обезьяны, висели часы, достаточно крупные, чтобы циферблат было видно с дальних рядов. Так как глазу больше не за что было зацепиться, каждый волей-неволей всегда знал точное время. Адам гадал, с какой вообще целью повесили эти часы и зачем сделали их столь гротескно огромными. Отрезки дня отмерялись звонками — начало работы, обед и конец дня, — так что практической пользы от часов не было никакой. Разве что это была издёвка, призванная ткнуть лицом в бессмысленность утекающего времени. День за днём и год за годом эти стрелки отсчитывали рутинный путь к смерти через километры отчётов, таблиц и презентаций.

Сейчас они показывали двадцать минут третьего — рабочий день находился в зените. Адам недавно вернулся с обеда в столовой, и даже несмотря на две кружки кофе теперь его нещадно клонило в сон. Остальные казались бодрыми, как заводные игрушки, их пальцы выбивали привычную чечётку по клавиатуре, будто ничто не могло сбить их с мысли.

Если у них вообще были хоть какие-то чёртовы мысли.

Часы громко тикали. Адам смотрел на минутную стрелку и улавливал её движение вниз по циферблату. Для него она уже отсчитала четыре года в офисе Бюро статистики. Интересно, сколько это оборотов? Впрочем, он не хотел знать, так же как не желал, чтобы эта стрелка отмеряла следующие десятки лет его жизни.

Четыре года в тисках белых воротничков. Четыре года послушного стука по клавишам без надежды на перемены. Устроившись сюда на низшую должность по окончании Академии, он так и оставался на ней до сих пор, наблюдая, как коллеги с чистыми биографиями приходят в этот огромный зал и месяцев через восемь уходят на повышение в кабинеты поменьше.

Адам всё ещё помнил детскую дерзость, с которой впервые переступил порог здания, где когда-то его родители были важными шишками. Он был полон злорадного торжества оттого, что закончил Академию и устроился на работу — неслыханно для выходца из семьи аннулированных. Глупый мальчишка, он тогда думал, что перехитрил систему, в то время как система посмеялась над ним. И теперь он был обречён просиживать свою дурацкую жизнь на этом неудобном стуле до самой пенсии.

Адам представил себя, пятидесятилетнего, за тем же самым столом в окружении вчерашних студентов, которые никогда прямо не взглянут на него, никогда не скажут ему ни слова, но будут молча презирать его. Он этой картины его затошнило.

Рабочий день закончился ровно в пять, и вокруг сразу зашелестело и заскрипело — несколько десятков работников одновременно отодвигали стулья, собирали бумаги, кашляли и устремлялись на выход. Адам не выбивался из вереницы монохромных сослуживцев и в едином с ними порыве выплыл на улицу, где стало намного легче дышать.

Они тут же рассеялись, расползлись в разные стороны, и несколько секунд спустя Адам шагал к метро в одиночестве, как будто все эти люди ему только привиделись. Лил дождь, и он решил, что сегодня легко обойдётся без прогулки. Не верилось, что меньше недели назад они с Томом грелись на почти летнем солнце. Тот день казался далёким, как и всякий хороший день, которых на его долю выпадало немного. Убирая кресла в кладовку, Адам с тоской думал о том, что впереди его не ждёт ничего, кроме долгих тёмных вечеров один на один с телесериалами. Встречи с Томом, посиделки у них с Полли дома время от времени выдёргивали Адама из потока бессмысленной рутины. В их компании он почти становился собой прежним, он даже мог смеяться и шутить, но стоило остаться в одиночестве, как весёлая маска сползала с лица.

Спустившись в метро, Адам сел в полупустой вагон. Голова сразу отяжелела, и сон набросился на него, словно оголодавший пёс.

Через полчаса он плёлся от трамвайной остановки с единственной мыслью о кровати, застеленной свежевыстиранным и выглаженным бельём, обещающей ему несколько часов бездумного блаженства. Свернув с тротуара на заросшую травой тропинку с разбитой плиткой, Адам ступил в гетто, ставшее ему домом несколько лет назад. Серые панельные дома торчали из буйных зарослей, как гнилые зубы. Никем не укрощённая растительность расползалась по полупустому спальному району, угрожая вскоре вселиться в квартиры на правах полноценных жильцов. Тропинка, по которой шёл Адам, терялась в гуще сухой высокой травы и кустарника, а остатки плитки едва угадывались под сорняками. Тут было тихо, как бывает только в брошенных людьми и животными городах, которые сгубила неведомая катастрофа. Но здешняя катастрофа не убила жизнь, некое её подобие всё ещё теплилось за стенами пятиэтажек. Умерло то, что было бесплотным, — желание шевелиться и обустраивать свой маленький мирок, умение смеяться и выращивать розы. Выбитые стёкла тут и там, запущенные, полностью заросшие дворы, проржавевшие качели и горки кричали об этом безмолвно и отчаянно.

Адам пешком поднялся на пятый этаж — лифт на его памяти не работал ни дня, и с облегчением вставил ключ в замочную скважину. Прежде чем шагнуть за порог, он по привычке оглядел коридор — пусто, и лишь тогда аккуратно закрыл за собой дверь.

Даже его скромной зарплаты хватило бы на квартиру в более благополучном районе, и Том постоянно напоминал ему об этом, но Адаму здесь нравилось. Он был отшельником, добровольно поселившимся на заброшенном пустыре, и ему казалось, что более подходящего места для него не найти.

Воспоминания о просторной светлой квартире в центре города, об отдельной комнате для каждого члена семьи, об огромной гостиной с камином хранились в самых дальних уголках его памяти, и не было нужды сдувать с них пыль. Ему одному эта роскошь всё равно ни к чему.

Он успел снять правый ботинок и поставить его на тумбочку для обуви, когда заметил то, чего раньше здесь точно не было, — прямоугольный белый конверт с безобразно чёрным отпечатком его собственной подошвы.

Реакция была мгновенной и машинальной — проверить замки, скинуть второй ботинок и, бесшумно скользя вдоль стены, метнуться из прихожей за угол в кухню, а там уже оглядеть квартиру целиком, благо она была столь мала, что полностью просматривалась отсюда.

Никого.

— Идиот, — прошептал Адам, закрывая глаза ладонями и сползая по стене на пол.

Конверт просунули под дверь, и тот, кто это сделал, вряд ли собирался дожидаться его возвращения, коротая время на кухне за просмотром дневных ситкомов. Но тело знало другое, и Адам не мог побороть его выученную реакцию. Да, пожалуй, и незачем.

Он заставил себя подняться и вернуться в прихожую. Интуиция вопила, что в происходящем нет решительно ничего хорошего, и Адама по привычке трясло. Никого нет, в квартире никого нет, в коридоре никого нет, твердил он себе. Ему пришлось остановиться и вспомнить шаг за шагом, как он вошёл в подъезд, как поднялся по лестнице, как вставил ключ в замок. Ты посмотрел, ты убедился, что там чисто, успокойся.

Конверт был невесомый, как будто пустой, никаких надписей на нём, естественно, не обнаружилось.

«Ты ждал, что они оставят обратный адрес?» — усмехнулся он про себя. Ну так догадайся сам с одной попытки.

Впрочем, мысль о том, что Управлению взбрело в голову начать общаться с ним по переписке, Адама почти рассмешила. Но именно это его в конце концов и успокоило, и сердце унялось, забилось ровнее. Почти твёрдыми руками он надорвал бумагу.

Сперва ему показалось, что там и впрямь ничего нет. Облегчение пополам с разочарованием уже нахлынуло на него, но тут он перевернул конверт, и на пол медленно спланировал обрывок разлинованного листка. Он глядел на Адама снизу вверх, лёжа на светлом паркете, маня написанными от руки каракулями.

Он поднял листок, почти не дыша. До того, как мысли приняли форму, которую способен был обработать мозг, Адам уже знал, чей это почерк. Ему хватило полсекунды, чтобы прочесть несколько бессмысленных строк: сверху стояла дата, ниже — показания каких-то приборов и начало отчёта о неисправностях. Из этой белиберды смысл для него имела только первая строка, на которой значилось пятое октября.

Этого года.

Восемь дней назад.

Адам сам не заметил, как его брови поползли вверх. Всё ещё не веря глазам, боясь, что ему померещилось, он вновь и вновь перечитывал бессвязные каракули. Ошибки быть не могло. Ни у кого на свете не было подобного почерка — странного, узорчатого, похожего на причудливый орнамент. Буквы «к» и «у» с неповторимыми изогнутыми хвостиками, а в центре «о» неизменная точка. Так писал только один человек, и до этой секунды Адам не сомневался, что этого человека давно нет в живых.

— Бернард, чёртов ты мертвец! — благоговейно прошептал он.

Адам несколько раз осмотрел листок и конверт — изнутри и снаружи. Разумеется, никаких больше сюрпризов там не было, но он был не способен остановиться, вновь и вновь вертел бумажки в руках. Бернард жив. Жив!

Если бы ему сказали лет семь назад, когда он учился на первом курсе Академии, что однажды он будет совершенно счастлив, узнав о спасении этого жирного зануды, Адам бы очень обидно смеялся.

Бернарда никто особенно не любил — ни студенты, ни преподаватели, хотя последние, бесспорно, но скорее вынужденно, отдавали ему должное. Толстый, неуклюжий, с вечно потными ладонями, он был объектом насмешек вовсе не из-за внешности. Его потрясающее умение говорить людям гадости с невинным видом и под соусом дружеской беседы выводило из себя каждого, кто хоть раз с ним встречался. Бернард не щадил никого, даже профессоров, и это спокойно сходило ему с рук по одной банальной причине — он был гениален. Любая техника — от фена для волос до военного самолёта — представала перед ним обнажённой. Бернард видел её насквозь, понимал, как она устроена до самого последнего винтика, знал, что и как можно прикрутить к автомобилю, чтобы заставить его взлететь. Он был отличником по всем дисциплинам, для него учёба была не более, чем способом убить время за кроссвордом в ожидании выпуска и вручения дипломов. И больше от скуки, чем по какой-либо иной причине, Бернард зарабатывал на карманные расходы, давая списывать на тестах каждому, кто готов был платить. Адам был готов, как и все они, потому что кому охота заниматься зубрёжкой предметов вроде революционной идеологии? Ради этого можно было потерпеть немного бытового хамства и даже быть приветливым с этим несносным типом.

Именно поэтому почерк Бернарда был знаком каждому на курсе, как свой собственный. Он был такой же невыносимый, как и его обладатель, — вычурные буквы переплетались между собой, образуя узор, приятный глазу, но абсолютно нечитаемый. В этом заключалось маленькое удовольствие Бернарда: заставлять однокашников продираться через его письмена за их же собственные деньги.

А выпускного Бернард так и не увидел.

Однажды он просто не пришёл, и, хотя никто не произнёс этого вслух, каким-то образом над рядами студентов пронеслось едва слышное: «Аннулирован».

Гадать о причинах не было никакого смысла, они могли быть любыми. Если искать в этом логику, если пытаться поставить себя то на место несчастного, то на место его палачей, в один прекрасный день можно без шуток сойти с ума. Ведь на его месте мог быть любой. И вполне возможно, однажды им окажешься ты. Просто так.

Однако у Адама была идея, которой он, впрочем, ни с кем не делился. Резонно или нет, но он считал, что Бернарда убрали именно за его гениальность. Это было слишком для того мира, в котором они жили, а всё, что «слишком», подлежало уничтожению. Уравнению.

То, что Бернард, судя по всему, остался в живых, теперь казалось Адаму не менее закономерным, чем его исчезновение. Неужели власти могли просто убить такой ум? Неужели не захотели бы прибрать его к рукам, заставить работать ради выгоды Совета?

Сейчас это виделось ему очевидным, и Адам возбуждённо ходил по квартире и едва сдерживался, чтобы не заговорить вслух с самим собой. Значит, Бернард до сих пор существует где-то неподалёку и, видимо, работает над секретными военными проектами.

Следующий вопрос: кто подбросил ему конверт и для чего. Мысль об этом беспощадно спустила Адама с небес на землю. Если это сам Бернард, решивший сообщить о себе или попросить о помощи таким экстравагантным образом, то почему он выбрал Адама? Они не были не то что близки, но Адам даже списывал у него пореже многих.

А если это кто-то другой, то вполне вероятно, что истинная суть послания вовсе не в том, чтобы обрадовать его вестью о выжившем однокурснике. Тогда в чём?

Подставить, спровоцировать, вынудить действовать, чтобы потом накрыть его горяченьким, это же очевидно. Когда же ты наберёшься ума, мальчишка? Они играют с тобой и уже не впервые, а ты ведёшься, как наивная десятиклассница на внезапные ухаживания капитана школьной футбольной команды.

Он резко остановился посреди комнаты. Дал себе несколько секунд на раздумья, затем отмахнулся от нелепых мыслей и продолжил мерить шагами тесную студию.

Ну это ведь так легко, Адам, включи свой мозг. Если Бернард, числившийся аннулированным, на самом деле жив, что это значит? Безотносительно воображаемых заговоров и провокаций, которые совершенно не отменяют того, что этот мерзавец как-то спасся.

Бинго, Адам! Это значит, что в живых мог остаться не только он.

Значит, выжить мог каждый, кого не расстреляли у тебя на глазах.

Кто угодно, Адам.

Теперь о сне не могло быть и речи — он просто забыл о том, как полчаса назад грезил о подушке. Сейчас он носился по квартире, открывал и закрывал холодильник, включал и выключал телевизор. Энергия заполнила его до краёв, до макушки, и Адам физически ощущал, как она вот-вот проломит ему череп и выплеснется наружу. Нужно что-то делать, куда-то бежать прямо сейчас. Если бы в этот момент за входной дверью его действительно ожидал целый взвод Алмазных Псов, Адам промчался бы мимо, ничего не заметив, оставив их недоумённо глядеть ему вслед.

Он так и поступил — просто вылетел из квартиры, на ходу захлопывая дверь и уже не беспокоясь о том, что наделал шума в коридоре. Никто не ждал его снаружи, и он скатился вниз по ступенькам, и голова пьяняще кружилась — то ли от быстрого спуска, то ли от эмоций.

Прежде всего Адаму нужен был воздух и возможность просто куда-то идти. Он не вернулся к трамвайной остановке, а отправился пешком в первую попавшуюся сторону. Если бы его увидел сейчас кто-то из знакомых, то, вероятно, решил бы, что обознался: Адам ни разу в жизни не выглядел таким… возбуждённым. Его любимая маска — прохладное, отстранённое спокойствие, которое многие принимали за высокомерие, слетела с него где-то на полпути к выходу из подъезда.

Следом за ним неслась, но не поспевала, мысль о том, что неплохо бы притормозить, успокоиться и подумать, куда ведут его ноги и как бы не натворить глупостей. Но впервые за много лет Адам послал к чёрту свою привычную осторожность, он был сейчас бунтарём, способным на что угодно — например, подъехать к главному входу Управления и показать им голый зад.

За него всё сделали верные инстинкты — удержали от небезопасных маршрутов и сомнительных выходок, и Адам просто бродил несколько часов по центру города, по вычищенным до скрипа улицам, а октябрьский ветер охлаждал его раскалившийся от мыслей мозг.

О Бернарде он забыл очень быстро. Само по себе его чудесное спасение мало что значило для Адама — они не были друзьями, к тому же он почти не сомневался, что однокурсник неплохо себя чувствует там, где теперь находится. Он жив, он работает, и вряд ли его держат в невыносимых условиях. Его мозги нужны Совету, а значит, они вынуждены заботиться об их обладателе. Конечно, ни о какой свободе и речи не идёт, но разве любую другую жизнь в Республике можно назвать свободной? Так или иначе, связаться с ним и что-либо выяснить не было никакой возможности, поэтому и думать об этом дольше Адам не видел смысла.

Гораздо сильнее его занимало другое. Он понимал, что, вероятно, сам прыгает в ловушку, но ничего не мог с собой поделать. Здравый смысл подсказывал, что лучше включить голову, пока не поздно, но, кажется, поздно было уже в тот миг, как он прочёл каракули Бернарда.

Что если и Оскару удалось выжить — вот единственное, о чём он думал, оставляя позади квартал за кварталом.

Между собой они привыкли говорить о нём «пропал» — обманчиво нейтральное слово, которое злило Адама своей заведомой лживостью. Полли и Том не верили, что Оскар мог спастись, и просто не хотели лишний раз ранить его словом «погиб», которое было куда ближе к истине. Никто не знал, что в действительности с ним произошло, никто не видел тела, но и что с того? С другими аннулированными было точно так же: они бесследно исчезали, и их никогда больше не видели, ни живыми, ни мёртвыми. Вот только в истории с Оскаром было слишком много странностей, которые Полли и Том, да и сам Адам, не могли объяснить.

Он ненавидел вспоминать тот день, но всё равно делал это чаще, чем ему бы хотелось. Одиннадцать лет, прошедшие с тех пор, не изгладили память и не примирили его с потерей. Но если бы он и пытался забыть, Алмазные Псы не позволяли ему этого: три года подряд они регулярно забирали его в Управление, допрашивали и били, снова и снова. Затем отпускали, и Адам бродил, как сомнамбула, баюкая свои раны до следующей поездки в чёрном автомобиле.

Он так и не понял, чего они добивались. Рассказать им Адаму было нечего, но Псы раз за разом задавали одни и те же вопросы: когда он узнал о заговоре, какую роль играл в этом Оскар, а какую родители, о чём именно они говорили дома, особенно в тот, последний вечер. Честный ответ «я не знаю» всегда был ошибочным и всегда приводил к наказанию. Но других ответов у него не было.

Адаму было пятнадцать, когда всё случилось. Накануне того дня брат вернулся поздно, взвинченный и бледный, и заперся с родителями в гостиной, где они просидели чуть ли не до утра. Как Адам ни возмущался, его отправили к себе в комнату и велели ложиться спать. Но заснуть он не мог и некоторое время отирался у дверей, пытаясь подслушать их разговор. Голоса доносились приглушённо, и слов разобрать не получалось. Изредка Адаму казалось, что он слышит мамины всхлипы.

Его разбудили на рассвете. Родители и Оскар были полностью одеты, будто собрались в дорогу. В прихожей сонный Адам заметил чемодан, но на все расспросы ему отвечали одно: времени нет, выход через двадцать минут, одевайся, и быстро. Не вполне соображающий, что к чему, он послушно собрался, и вскоре они спустились к незнакомому автомобилю, припаркованному возле подъезда. Отец сел за руль, мама — с ним рядом, а Адам забрался на заднее сиденье. Оскар остался на улице, и когда машина тронулась, так и стоял, молча глядя им вслед. Это был последний раз, когда Адам видел брата.

Пока они ехали, он донимал родителей вопросами, но то, что ему удалось узнать, толком ничего не проясняло. Они сказали, что если сейчас не выбраться из страны, всю семью аннулируют. Они сказали, что Оскара кто-то предупредил. Его таинственные друзья помогли организовать побег, и брат должен ехать отдельно, но он встретит их у КПП на выезде из города. Они обещали всё объяснить, как только окажутся по ту сторону границы.

Но этого не произошло. Остаток пути ехали молча, а когда впереди показалась бетонная стена, увитая поверху колючей проволокой, Адама одолели дурные предчувствия. Отец остановил машину у ворот КПП, но двигатель не заглушил. Кажется, он и сам не был уверен, что они поступают правильно. На секунду Адаму показалось, будто он сейчас развернёт автомобиль и помчит их обратно, но отец отпустил руль и просто сидел в ожидании.

Из будки вышли трое с автоматами. Их лиц не было видно за зеркальными забралами шлемов. Один подошёл к их машине со стороны водителя и грубо дёрнул за ручку. Другой в это же время открывал дверь у пассажирского сиденья. Не в силах пошевелиться, Адам смотрел, как его родителей выволокли наружу. Автоматная очередь прокатилась по окрестностям, и два тела рухнули на землю. Затем чья-то рука вытащила Адама из машины, и больше он ничего не помнил.

Позже он узнал, что его ударили прикладом по голове и оставили валяться рядом с телами родителей. Почему не убили, почему позволили увезти, — об этом он до сих пор мог только догадываться. Очнулся Адам уже в Управлении, но провёл там не больше часа. Его вытащил Ян, друг Полли со связями, и отвёз домой к ней и Тому. И это тоже было странно.

С тех пор в жизни Адама вопросов стало гораздо больше, чем ответов. Родителей убили у него на глазах, в их смерти у него не было сомнений. Но Оскара на КПП он не видел. И тела Оскара тоже. «Логичнее всего, — думал он, — что брата схватили раньше, и он попросту не доехал до поста». Но Адама три года таскали по допросам, пытаясь выяснить подробности какого-то заговора. Зачем они это делали, если Оскар был у них в руках? Его не могли пристрелить прежде, чем он сознается во всём, что совершал и не совершал.

Сколько Адам ни бился, картинка не складывалась. Все теории рассыпались об эту задачу со множеством неизвестных. Но, как бы то ни было, в глубине души он отказывался считать брата мёртвым. Полли и Том могли убеждать его в чём угодно, но пока он не получил доказательств обратного, в его сознании Оскар продолжал жить.

И вот теперь эта записка. Она не отвечала на вопросы, а лишь добавляла новых, и всё же давала пусть абсурдную, но надежду. Адам не мог успокоиться, не мог больше сидеть и ждать, пока разгадка явится сама. Сейчас он был в состоянии лишь бесцельно носиться по городу, но это пройдёт, мысли придут в порядок, и тогда он решит, что делать дальше.

Сам не помня как, ближе к половине десятого Адам обнаружил себя у входа в метро на проспекте Уинстона Смита. К этому моменту усталость уже начинала возвращаться к нему, наваливаясь сразу всей накопленной за день тяжестью, и он решил, что пора вернуться к подушке или, по крайней мере, под крышу.

Он спустился на платформу, уже почти пришедший в себя, и стал ждать поезда. На станции как обычно воняло застарелой мочой и сухой ветошью, а под ногами хрустели пакеты от чипсов. Тусклый зеленоватый свет, отражавшийся от белых кафельных стен, придавал лицам пассажиров болезненный вид.

Вдруг боковое зрение подало сигнал об опасности. Кто-то приближался к нему справа, и Адам по привычке, ставшей уже условным рефлексом, мгновенно вернул на лицо свою обычную маску.

Когда условный противник весело замахал рукой, он почувствовал такое облегчение, что только в эту секунду осознал, как страшно был напряжён последние несколько часов. Знакомая фигура в мешковатом свитере и старом пальто оказалась всего лишь Томом, и вместе с радостью от этого факта к Адаму пришло и новое откровение: вот кто ему нужен, вот с кем он должен всё обсудить, немедленно!

Он остановил себя прежде, чем успел что-то ляпнуть, — снова сработали механизмы, спасающие его от идиотских поступков, — какие ещё разговоры в метро поздним вечером? Самым разумным будет договориться о встрече и желательно дома.

Стараясь не выдать своего возбуждения, Адам поздоровался и по лицу Тома понял, что тот всё-таки заподозрил неладное.

— Ну как поживаешь?

— Нормально, а ты? Как Полли?

— В порядке, передавала тебе привет.

— Спасибо. А ты всё работаешь?

— Да, в «Победе» работы прилично. Но завтра выходной, так что вечером мы играем.

— Как обычно в «Магнолии»?

— Ну а где же ещё.

— Прекрасно. Я как раз собирался пропустить там стаканчик. Ты до одиннадцати?

— Точно не позже.

— Вот и славно. Тогда завтра увидимся.

Не меняясь в лице, Адам вяло махнул рукой на прощанье и сел в только что подъехавший поезд. Не оборачиваясь, он прошёл в конец вагона и занял место у двери, густо раскрашенной граффити.

Когда поезд тронулся, Адам тупо уставился в окно напротив, пытаясь осознать масштабы собственной наглости. Ужин в «Магнолии»? И что его дёрнуло? Лицо Тома, когда он об этом услышал, было неописуемо. Хорошо, что поблизости не было патрулей, а иначе их скупой диалог вызвал бы подозрение даже у таких недоумков.

Но Адам знал, что его инстинкты мудрее — они не подводят. И если вдуматься, то в безумной на первой взгляд идее есть зерно здравого смысла, ведь заявиться в «Магнолию» он может только в случае полной невинности своих помыслов. Если весточку от Бернарда подбросило не Управление, то в этом роскошном заведении, у всех на виду, Адам будет выглядеть просто эксцентричным молодым человеком, решившим погулять как следует хотя бы раз в своей никчёмной жизни. Над ним лишь посмеются, а кто-нибудь даже снисходительно пожалеет.

Ну а если это их рук дело, то беспокоиться тем более не о чем, потому что роли в пьесе уже расписаны и Адаму уготована главная, а отвертеться от спектакля, поставленного Управлением, ещё никому не удавалось.