Жестокеры

Алиса Рува (2024)

Есть люди, которые «питаются» нашей болью, страхом, отчаянием, унижением и бессилием. В свое удовольствие они совершают «тихие преступления», за которые не полагается никакого наказания. И это не маньяки. Это обычные на вид люди. Мы работаем с ними в одном коллективе, вступаем с ними в отношения, не понимая, что имеем дело с «психологическими хищниками». Это книга о девушке, сложной и чувствительной, которая живет с огромной душевной болью и не может встроить себя в мир этих «странных людей». Она мечтает стать художницей, но «всю жизнь идет не туда», в итоге оказавшись «на обочине»: нелюбимая работа, личная и творческая нереализованность, одни «не те» рядом. Как найти себя? И как найти «тех»? Любовь, дружба, счастье и свобода творчества — возможны ли они в мире, полном жестокости и цинизма? В мире, в котором искаженные ценности и хищническая стратегия существования стали чем-то вроде нормы? В мире, в котором тебя убедили, что ты «кролик» и что у тебя никогда ничего не получится?

II. НА ОБОЧИНЕ

— Мой двадцатидвухлетний опыт —

Сплошная грусть!

М. Цветаева. Безумье — и благоразумье

А я иду — за мной беда,

Не прямо и не косо,

А в никуда и в никогда,

Как поезда с откоса.

А. Ахматова. Один идет прямым путем

Не знаю, любит ли меня этот город.

Гр. Мумий Тролль. Вечер

Чем он раздражал этих деятелей от рекламы? Впрочем, он был бы наивен, думая, что только они сочли его нежелательным. Нежелательным, вероятно, признали его и другие. Что-то наверняка произошло с его образом, хотя сам-то он этого не осознавал. Что-то произошло, а он и не знает что и никогда того не узнает. Уж так повелось, и это касается всех: мы никогда не узнаем, почему и чем мы раздражаем людей, чем мы милы им и чем смешны; наш собственный образ остается для нас величайшей тайной.

М. Кундера. Бессмертие

Однажды в городе…sk

Уже и не вспомню, зачем я вышла на улицу в то хмурое, промозглое ноябрьское утро. Шквалистый ледяной ветер пробирал до костей. Я повыше подняла воротник своего старенького пальто, но это, конечно, не могло спасти меня от пронизывающих порывов.

Пройдя несколько шагов, я заметила, что впереди, вдоль забора, огораживающего стройку, странной неустойчивой походкой, шатаясь, плетется высокий мужчина в длинном сером плаще. Сделав еще несколько шагов, он упал. Я подбежала к нему и с трудом перевернула его на спину. Красная рана зияла у него в боку. Незнакомец зажимал ее рукой. Я в ужасе отпрянула.

— В вас что, стреляли?

Раненый не отвечал. Только слабо водил глазными яблоками из стороны в сторону, избегая зрительного контакта. Я осмотрелась в поисках ближайшей телефонной будки.

— Держитесь! Я сейчас позвоню в скорую.

Несчастный, наконец, остановил на мне взгляд и слабо прохрипел:

— Не звоните… Они не приедут…

— Почему?

Он долго молчал, прежде чем ответить. Я пыталась зажать ему рану краем его плаща.

— Я им… не нравлюсь… — наконец с трудом выдохнул раненый.

Я опешила и замерла. А потом, вспыхнув от ярости, вскочила и попыталась поднять его, поставить его на ноги. Я не смогла этого сделать — слишком тяжелый. Но я упрямо тянула его за руку, и, должно быть, причиняла ему невыносимую боль, потому что раненый морщился и стонал.

— Идемте, я сама отведу вас в больницу! Только вы помогайте мне — я вас не дотащу.

Раненый застонал еще громче и, казалось, внезапно стал еще тяжелее. Он тянул меня вниз, словно огромный камень, привязанный к моей шее.

— Оставьте меня здесь. Это все… все… бесполезно…

Я все-таки смогла кое-как поставить его на ноги. Раненый обхватил меня сзади за плечи. Мы с трудом сделали несколько шагов. Точнее, я сделала несколько шагов. Последние силы покидали несчастного: он просто повис на мне и тащился за мной, волоча ноги по асфальту. Я шла, до предела напрягая каждый мускул. От неимоверных усилий, казалось, вот-вот треснет мой позвоночник. Раненый висел на моих плечах, как тяжелый-тяжелый мешок, больно придавив собой мои длинные распущенные волосы. Он сползал вниз и тянул их за собой, и я думала, что сейчас он выдернет их из моей головы! Я подняла подбородок вверх, чтобы хоть немного уменьшить это болезненное натяжение. С каждым моим шагом раненый как будто становился все тяжелее и тяжелее. Повернув голову вбок, я крикнула ему:

— Эй, вы! Не отключайтесь там! Помогайте мне вас нести!

Легче мне не стало. Может, раненый меня не слышал, может, действительно отключился. Не знаю. Но каждый шаг давался мне неимоверным трудом. Несколько раз мы падали и поднимались снова. Шапка моя сбилась на бок и держалась каким-то чудом — казалось, она вот-вот спадет с головы. Злой холодный ветер дул мне в лицо — от боли ломило скулы.

Путь показался мне бесконечным. Наверно, прошло несколько часов, прежде чем мы дошли до приемного покоя. С трудом взобравшись со своей ношей на крыльцо, я открыла дверь. Мы ввалились внутрь, упав на пол оба: я от потери сил, раненый — от потери сознания. Люди в белом не спеша вышли навстречу. С пренебрежением осмотрев раненого, они сказали мне, лежащей у их ног:

— Зачем вы принесли нам это?

И, посмотрев на мое ошарашенное лицо:

— А у вас тушь потекла!

Нахмурившись, я смотрела на их ничего не выражающие лица. Они поняли, что надо пояснить:

— Нет, лечить мы его не возьмем. Но, если хотите, мы можем его похоронить.

И начали переодеваться в черные халаты.

Все еще сидя на полу, я обхватила руками голову и сжала ее, до боли, до треска.

«ОНИ ТУТ ЧТО, С УМА ВСЕ СОШЛИ ЧТО ЛИ?»

С ужасом смотрела я вокруг, переводя взгляд с одного равнодушного лица на другое. Я уже привыкла к тому, что в этом городе любят разыгрывать жестокий, циничный, бредовый фарс. Но то, что я видела сейчас, переходило всякие границы.

— Пойдите прочь от нас! — крикнула я из последних сил, кинув в них свою шапку.

Черные люди, равнодушно пожав плечами, удалились. Я поняла, что нам никто не поможет. Тяжело дыша, я сидела на полу, глядя на подстреленного. Он был в отключке и ничего не слышал.

.……………………………………………………………………………………………………………

Когда человек пришел в себя, я помогла ему подняться и вывела его на улицу. Мы с трудом доковыляли до лавочки и тяжело опустились на нее. Не помню, сколько мы там просидели, глядя на слепые, тусклые больничные окна, безразличные ко всему. Наверно, в одной из таких больниц умер когда-то мой отец. Раненый дышал хрипло, прерывисто, с каким-то свистом, и все больше клонился на бок. Я понятия не имела, что с ним делать. Я напрасно пыталась собраться с мыслями.

— Так, слушайте. Мы сейчас пойдем в другую больницу…

Он долго копил силы, чтобы ответить.

— Нет, больше никуда меня не носите… Я… больше не могу.

Рукой он зажимал свою рану. От злобы и отчаяния я закричала на весь больничный двор:

— Значит, мы не уйдем отсюда, пока в них не проснется совесть, и они не выйдут, чтобы нам помочь!!!

Мой голос громко прозвенел в окружавшей нас тишине.

Ответом было равнодушное молчание. Я закрыла ладонью рот и разрыдалась. Меня трясло. Раненый положил руку мне на плечо. Я бросила на него виноватый взгляд поражения. Он слабо улыбнулся в ответ. Он смотрел на меня с сочувствием и успокаивающе похлопывал по спине.

.……………………………………………………………………………………………………………

От усталости и отчаяния я забылась. Когда я вновь осознала себя, было уже совсем темно. Я по-прежнему сидела на той самой лавочке, во дворе больницы. Раненого рядом не было. Я жутко замерзла. Нужно было куда-то идти. Не сразу я вспомнила, что в этом чужом городе у меня есть мой чужой дом, куда мне совсем не хотелось возвращаться.

Не разбирая дороги, брела я по улицам. Пуговицы пальто оторвались — наверно, когда я тащила на себе раненого, и он судорожно хватался за мой ворот. На моих руках до сих пор была его кровь. Редкие прохожие с опаской поглядывали на меня. Студеный ветер трепал мои спутанные волосы и распахнутые полы пальто, продувая меня насквозь — до самой души — но мне было на это плевать. Я не чувствовала ничего. Я подошла к какому-то рубежу, за которым ничего нет — ни чувств, ни мыслей.

Мегащиты (хотя и некому было слушать их ночью) орали что есть мочи, рассказывая пустой улице о каком-то предстоящем грандиозном карнавале. Пестрые яркие перья и стразы на экране отражались в темных стеклянных фасадах небоскребов, от чего казалось, что все вокруг лихорадочно мигает разноцветными квадратиками. Я попыталась воскресить в памяти лица всех родных и близких людей, которые у меня есть и когда-либо были. Дим, отец, мать, бабушка Фрида, Неля… Я поняла, что забыла, как они выглядят. Имена, события, лица — все стирается на расстоянии…

В глаза мне смотрел большой город, равнодушный к чужой боли. Огромный город, который не прощает сентиментальности. Этот город уродлив и люди его жестоки. Им нет никакого дела до того, что кому-то сейчас так плохо среди этих бездушных, давящих, нависающих сверху массивов бетона и стекла. Я почувствовала себя оторванным куском от себя же самой, брошенным на потраву его день и ночь лающим собакам. Меня словно придавила плита невыносимого одиночества и отчаяния.

«Как ты до этого докатилась, АЕК?»

Я подняла глаза к равнодушному черному небу, которое как всегда молчало в ответ. Я устало опустилась на бордюр, вытянув перед собой ноги. Чулок порвался на коленке — наверно, когда мы падали. Пальцем я машинально ковыряла эту дырку. Я безвольно опустила голову, и мои спутанные волосы почти касались земли. Новый спазм рыдания тряс мое тело, судорожно вздрагивали мои плечи.

«Я не могу больше жить в этом городе! Мне нужно уехать отсюда! И как можно быстрее! Но куда? Мне некуда бежать».

С ненавистью смотрела я на окружавшие меня темные силуэты небоскребов.

1

Разинув рот и запрокинув голову, я уставилась на высоченную высотку, которая выросла вдруг передо мной. Ее зеркальный фасад уходил отвесно вверх — в самые облака, которые в ней же и отражались. Потеряв равновесие, я чуть не завалилась назад. Вот было бы зрелище: глупая провинциальная девчонка с тяжелыми сумками и каким-то ящиком под мышкой нелепо растянулась посреди улицы!

Неудивительно, что после родного захолустья город… sk показался мне Городом Будущего! Моего Светлого Будущего. Да, что-что, а пудрить людям мозги он умеет!

В поисках дома бабушки Фриды я шла по оживленным улицам, заглядываясь на стеклянные фасады и яркие витрины. Город…sk предстал передо мной во всей своей манящей перспективе, во всем своем размахе: широченные проспекты, высоченные дома… Потоки людей текли мне навстречу по улицам. Сюда, в этот индустриальный рай, стекались жители всех близлежащих городков, в надежде, как и я, найти здесь свое счастье. Сейчас вспоминаю об этом и словно вижу себя в тот первый день: восторженную дурочку в огромном мегаполисе. С горящими глазами и вздернутым носом. Худенькую девчонку с тонкими ножками и непомерно тяжелым багажом, который она мужественно тащит за собой — в новую, как ей кажется, жизнь. А ведь в тот теплый воскресный вечер действительно легко было поверить, что все будет хорошо, и все у этой девчонки получится! А как иначе? Казалось, возможности подстерегают тебя в этом городе повсюду, сами выпрыгивают тебе под ноги из-за каждого угла. Несмотря на то, что на сердце у меня было тяжело, с каждым шагом я наполнялась ощущением новой жизни, которая непременно ждет меня здесь. Да вот же она, уже начинается! С воздухом города…sk я вдыхала не выхлопные газы нескончаемой вереницы машин, а Надежду и Вдохновение.

Я шла, заглядываясь на разноцветные вывески дорогих бутиков, предлагающих недоступные мне радости, о существовании которых я раньше даже не подозревала. Равно как и том, что я могу их хотеть. На каждом шагу было что-то новое, неожиданное, заманчивое. Во многих оживленных местах были установлены огромные экраны. Яркие сюжеты менялись на них с такой скоростью, что казалось, сам город подмигивает тебе множеством разноцветных глаз. Я улыбнулась: в этом городе мне никогда не будет скучно. Здесь я никогда не почувствую себя одинокой.

Судя по адресу, записанному на бумажке, искомый дом был где-то здесь, прямо в центре, совсем рядом. Но по иронии судьбы случилось так, что в этом огромном и красивом городе бабушке Фриде почему-то досталась комнатушка в старом-старом доме, а по сути — ветхом бараке. Он стоял в небольшом пятачке похожих лачуг, каким-то чудом сохранившихся в самом сердце шумного мегаполиса.

Впрочем, я не сразу поняла, какая это развалюха. Но когда вошла в подъезд, долго стояла на месте, в жутком разочаровании от увиденного. Оказалось, дом был демонстративно «отполирован» с фасада, потому как одной своей стороной выходил на центральную улицу. Именно эту его свежевыкрашенную сторону я и увидела, когда подходила к нему. Внутри же, где никто не мог этого увидеть — кроме горстки жителей, — дом был совсем ветхим и рассыпающимся, с облупившимися грязными стенами, которые десятилетиями не знали ремонта.

Со всем своим нехитрым, но довольно тяжелым скарбом стояла я перед пугающе высокой лестницей с нестандартными ступенями, по которой мне предстояло вскарабкаться наверх. Я долго не решалась начать ее штурм. Но потом упрямо сдула со лба светлую прядь волос.

«Ничего, бабушка Фрида!»

Покрепче прихватив свои сумки и собравшись с духом, я приступила к нелегкому «восхождению».

***

Вам всегда будет не хватать либо времени,

либо денег.

Закон Лермана

За три месяца до знакомства с комнатушкой бабушки Фриды

Вбив последний гвоздик, я отступила на несколько шагов назад, чтобы со стороны критически оценить свой «шедевр».

Передо мной на небольшой деревянной подставке стояла человеческая «голова», слепленная из белой самозатвердевающей массы и надетая на металлический штырь, торчащий из подставки. В «голову» со всех сторон были вбиты гвоздики. На каждом из них по первоначальной задумке должна была быть проставлена дата — каждый день, проведенный мной в колледже, начиная с того дня, когда я поняла, чем это для меня обернулось. Особенно я хотела выделить дату заговора — о, эту дату я планировала сделать крупными буквами! Или раскрасить шляпку гвоздика красным. Но, приступив к изготовлению «головы», я поняла то, о чем почему-то не задумалась вначале: для того, чтобы обозначить каждый день как вбитый в мою голову гвоздь, мне понадобятся сотни гвоздей. И они просто не поместятся на этой небольшой заготовке!

В итоге я оставила порядка сорока штук, намереваясь проставить на них выборочные даты. Но к сожалению, за гравировку никто не взялся: шляпка гвоздика — слишком маленькая поверхность. Это как подковать блоху! В нашем городке таких умельцев просто не нашлось. А те, кто услышал о моей просьбе, очевидно, сочли меня сумасшедшей. Может, они и правы. Рассудок мой, с детства затуманенный страданиями, видимо, совсем повредился за эти несколько последних несчастливых лет.

Что же произошло со мной с той самой поры, как в старших классах я оплакивала уход Дима, свое разбитое сердце и свою загубленную юность? Что же случилось с бедным рецессивном человеком АЕК в этом жестоком мире, управляемом грубыми и злыми доминантами?

После окончания школы я три года провела в местном педколледже, усердно изучая английский. Не могу сказать, что именно об этом я всегда мечтала. В отличие от тех, кто с детства знает, что хочет быть врачом, учителем или космонавтом, я долго не могла решить, кем стать. Я всегда понимала, что хочу быть частью чего-то красивого, большого и доброго, очень важного для всех остальных людей. Но когда встал вопрос о том, куда поступать, было совершенно непонятно, куда себя с такими мечтами пристроить, особенно в нашем маленьком городке. Интерес к литературе и гуманитарный склад ума в конечном итоге определили мой выбор: я поступила в педагогический колледж на факультет иностранных языков. Я поступила туда от безысходности, отсутствия других вариантов и от того, что мне, по сути, было глубоко наплевать, чем я буду заниматься и что со мной дальше будет.

Что рассказать о колледже? То, что там меня ждало еще большее разочарование в людях и дружбе. Скажу так: о каждом дне, проведенном в стенах этого заведения, я горько пожалела. И теперь мой протест против очередной порции странных людей в моей жизни вылился в столь неожиданную и непонятную творческую работу, как та, что стояла передо мной на столе. Я назвала ее «Колледж».

«Так вот получите — это то, что я о вас думаю! Это то, что вы со мной делали».

Я критически оглядела утыканную гвоздиками «голову». Эх, жаль, что не вышло все-таки с гравировками! Теперь непонятно, что символизируют гвозди. Замысел автора не раскрыт в полной мере. Впрочем, наверно, я зря сокрушалась: ведь кроме меня самой мой странный «шедевр» все равно никто не увидит. Разве что мать. Когда она зашла ко мне в комнату (как всегда, без стука) и впервые увидела утыканную гвоздями белую фигурку на столе, она сперва отшатнулась, а потом взглянула на меня и тяжко вздохнула.

Мать с неудовольствием смотрела на мои занятия «художеством».

— Какая же ты бесполезная! Не работаешь, не рожаешь! Вот дочь тети Люси, соседки со второго этажа, какая хорошая девочка! Серьезная, ответственная. Отучилась на бухгалтера, устроилась в счетную палату, теперь вот замуж выходит за…

Дальше я отключилась. Если ты взрослая «неправильная» дочь с неустроенной личной жизнью и ежедневно выслушиваешь бесконечные сравнения со всевозможными «правильными» люсями, которые твои ровесницы, но уже вышли замуж и даже не по одному разу родили, рано или поздно ты научишься отключаться от подобного звукового шума. Просто перестанешь его слышать. Мать недоумевала, почему я не ищу работу и мужа, а занимаюсь вместо этого какой-то ерундой. Надо сказать, что я всегда видела свое будущее несколько иначе, чем его видела моя мать. Украдкой бросила я тоскливый взгляд на мольберт, стоявший в углу. Этот мольберт — отдельная история. Дим, восхищенный моими художественными способностями, решил, что мне нужно обязательно освоить масляную живопись. В будущем он видел меня настоящим художником — который ездит по всему миру и выставляет свои работы в крупнейших галереях. Надо сказать, что Дим умел вдохновить: я так загорелась этой идеей! Дим сделал мне настольный мольберт — небольшой складной чемоданчик. Его можно было устанавливать для работы прямо на стол, при этом выстраивая нужный угол наклона, а потом в него же, как в ящик, складывать краски и кисти. Этот чемоданчик был среди немногих вещей, которые я взяла с собой, когда уезжала.

До того как переехать в город…sk, я несколько месяцев была одержима идеей реанимировать нашу с Димом мечту: научиться писать маслом. И вот я приставила к шкафу табурет, чтобы достать, наконец, заветный мольберт, который, к моему стыду и сожалению, все это время пылился без надобности на антресоли. Ведь пока я училась в колледже, у меня совсем не оставалось времени на живопись. Достав мольберт и сдув с него пыль, я прижала его к груди. Что я напишу в первую очередь? Мои мысли перелетали с одного объекта на другой, пока не остановились на букете луговых маков и васильков с «нашего» поля. Они там сейчас как раз цветут! Я представляла себе невероятно сочные, живые оттенки алого и синего, которые я намешаю на палитре… Стоп! Да ведь палитры-то у меня нет!

Я слезла с табурета, положила мольберт на пол и села рядом с ним.

«И всего остального тоже нет — ни холста, ни кистей… ни самих красок! Впрочем, как и денег…»

Жестокая ирония судьбы: уйма свободного времени на то, чтобы заняться живописью, но заняться ты ей не можешь! Потому что так и не купила себе палитру, холст и краски!

В итоге они все же были куплены — на последние деньги, которые остались от моей последней стипендии. Мать ничего не знала об этом, иначе прибила бы меня. Помню, как я украдкой принесла покупки домой. Закрывшись в своей комнате, я разложила на столе разноцветные тюбики. Сначала я просто смотрела на них, радуясь тому, что теперь они у меня есть. А потом открыла один из тюбиков и выдавила немного краски на палитру. Странно, что кто-то ругает запах масляных красок — я много раз об этом слышала. Мои пахли вкусно, пшеницей. Как те поля, по которым мы с Димом гоняли на «байке».

Мне не терпелось приступить к работе немедленно, поэтому я не пошла за васильками и маками, а принесла из кухни металлическую чашку, наполненную черешней. Я поместила ее на фоне маминого бирюзового палантина, постаравшись красиво его задрапировать. Сочетание цветов восхитило меня! Я начала замешивать краски. Вкуснее любых духов был для меня пшеничный запах размешиваемого по палитре яркого сочного масла. Наверно, надо бы сначала попробовать на картонке, которую если что не жалко выбросить… Но, боясь потерять то редкое драгоценное время, когда меня оставили в покое, я сразу приступила к работе на единственном имеющемся у меня холсте. Основное поле холста я заполнила бирюзовым. Посередине грубыми широкими темно-серыми мазками наметила форму чашки и пурпурную горку ягод на ней. Я наметила будущие блики, полутона. Затем приступила к отработке деталей. Я не знала, правильно ли я действую, в том ли порядке, в каком нужно: учиться и спрашивать мне было не у кого. Я не сразу приспособилась к работе с маслом: мне, привыкшей к работе с цветными карандашами, было непривычно ощущать жирную податливость красок. Но я быстро «приручила» материал. Краски слушались меня!

Итоговый этюд на скорую руку получился простым и незамысловатым. Но первый опыт работы с маслом наполнил меня диким восторгом: у меня получилось.

***

Мать демонстративно пересчитывала мелочь, вытрясая ее из кошелька — всю до копеечки. Она проделывала это по несколько раз в день — звон монет я слышала даже из своей комнаты. Я не сомневалась: мать специально делала это так, чтобы я слышала. На самом деле не было нужды в этих недвусмысленных намеках: я и сама прекрасно понимала, что денег нет и нужно придумывать, где их достать. Я чувствовала невыносимый стыд перед матерью за то, что сижу у нее на шее. Мое воодушевление и жажда творчества быстро сошли на нет, уступив место тревогам о хлебе насущном. Я пыталась найти работу. Но оказалось, что это не так-то просто в нашем городке! Идти в школу учителем английского я и не думала: слишком свежи были собственные воспоминания о школе. Стоять продавщицей в душном павильоне, как та, что обсчитывала меня, когда я была ребенком, тоже не хотелось. Другой работы для меня здесь не было. Я нашла себя в ловушке безысходности. Сидеть без денег и ежедневно выслушивать упреки матери, слушать перезвон монет, вытрясаемых ею из кошелька, было невыносимо.

Выход был один: ехать в областной центр — город…sk. К моему удивлению, мать поддержала меня:

— Правильно! Поезжай! Поможешь бабушке Фриде, она уже очень старенькая. Она же тебе помогала, вот теперь ты поможешь ей. Поживешь у нее первое время. И работу там найдешь. А главное — мужа! Здесь-то одни дураки да неудачники…

***

Автобус медленно катил по извилистым улочкам, покрытым неровным потрескавшимся асфальтом. В руке я сжимала только что купленный билет на поезд.

Несмотря ни на что, мне было непросто проститься с городом. Поначалу я воодушевилась: побег от пошлости — разве не об этом я всегда мечтала? Но теперь, когда я проезжала по всем этим до боли знакомым местам, к моему воодушевлению примешалась какая-то странная грусть.

«Вот здесь мы гуляли после занятий музыкой… А здесь он нес меня на руках — от этого дома до этого…»

Сердце мучительно сжалось в груди, когда автобус проезжал мимо стадиона. На секунду вдалеке, в прорезь между зданиями, мелькнул знакомый бледно-розовый фасад Дома Молодежи.

«Здесь мы с ним встретились…»

Я обернулась, пытаясь получше разглядеть. Краска на фасаде совсем облупилась за эти годы, местами проступала кирпичная кладка. Дом так и не отреставрировали… Я поняла, что никогда не отреставрируют, сколько бы лет ни прошло. Никогда ничего не поменяется в этом городе — хоть сто лет здесь проживи! Я отвернулась и хмуро уставилась в спинку переднего сидения. Нет. Все правильно: надо отсюда уезжать. Иначе и моя жизнь будет такой же, как этот несчастный облупившийся фасад.

Вечером я собрала небольшую сумку со своими нехитрыми пожитками. Представляя, как мы будем жить вдвоем с бабушкой Фридой, я улыбалась: она наверняка перед сном немного выпьет и опять начнет распевать свои смешные матерные песенки… Вот только теперь без гитары: ее я с собой не возьму — неудобно в дороге.

Но повидать бабушку мне было не суждено. Она скончалась накануне моего приезда. Телеграмма пришла за пару часов до вечернего поезда. Мы с матерью в замешательстве сидели в коридоре. У наших ног стояли собранные в дорогу сумки. После молчаливого разглядывания друг друга мы решили: все равно ехать. Так, с тяжелым сердцем я отправилась в город…sk, расстроенная тем, что новый виток своей жизни начинаю с такого трагического события.

В поезде я думала о бабушке, как она изредка приезжала к нам. Мы редко с ней виделись и не стали друг другу близкими людьми. Но бабушка была последней ниточкой, которая связывала меня с отцом. Теперь и она отправилась на небо. Мой невеселый вид привлек внимание соседки по плацкарту. Она предложила перекинуться в карты. Я равнодушно согласилась — заняться все равно нечем, а ехать всю ночь. К моему удивлению, соседка оказалась интересным собеседником. Она много где успела побывать и теперь, тасуя колоду, рассказывала о своих странствиях. Когда она услышала, что я еду до конечной станции, то есть в город…sk, она вдруг перестала раздавать. Изменившись в лице, она воскликнула:

— Я ненавижу этот город! Что он делает с людьми! Он сводит их с ума! — Она обреченно опустила голову и руки с картами. — Я давно уехала оттуда, но ничего не изменилось. Теперь я несу город…sk в себе — везде, куда бы я ни пошла. Он отравил меня. Пропитал до самого основания.

Она резко подалась вперед и посмотрела на меня безумными округлившимися глазами. Я невольно отстранилась. Моя попутчица продолжила свой рассказ. Оказалось, что пока она жила в городе…sk и училась там на медика, один ее однокурсник спился, другой повесился.

— Если решишься жить в этом городе — главное не спиться и не повеситься, — раздавая карты, мрачно резюмировала она. — Хотя лучше бы тебе вообще держаться от него подальше.

Я невесело улыбнулась. Ее слова тут же вылетели из моей головы.

Потом я приехала, и были похороны бабушки. Все организовали ее соседки, такие же одинокие старушки, как она сама. Одна из них передала мне ключи от ее комнаты.

Жилище покойной бабушки Фриды представляло собой небольшую комнатенку, с тесным закутком возле входной двери, в котором была установлена душевая кабина. Кухонная плита располагалась прямо в комнате, здесь же стояли холодильник, небольшой раскладной диванчик и буфет. Этим нехитрая меблировка ограничивалась. Я открыла дверцы буфета, и в нос мне ударил резкий запах специй — черного перца, кориандра, гвоздики — и каких-то лекарств, которыми за эти годы пропитались его стенки. На одной из полочек лежала сухая заплесневелая корка хлеба. Глядя на нее, я ощутила укоры совести. Бабушка никогда не жаловалась на свою судьбу — она всегда хохотала над ней, громко, заливисто, запрокинув голову. Еще умудрялась помогать нам с матерью. Но теперь я видела, как бедно, покинуто и одиноко она жила…

Буфет у бабушки выполнял сразу несколько функций. Шкафчики были вместилищем лекарственных пузырьков, круп, приправ и посуды. А на горизонтальной поверхности бабушка нарезала продукты для приготовления обеда, а также использовала ее в качестве письменного стола — об этом говорили чернильные следы.

Я раздвинула шторы и открыла окно, чтобы впустить в комнату свежий воздух и выпустить воздух, запертый здесь на долгое время. И занялась уборкой. Пыль стояла до потолка, когда я выметала деревянный пол растрепанным старым веником. Целый ворох каких-то пожелтевших бумажек, записок, вырезок из газет — чужая прожитая жизнь — был вынесен вниз к мусорным бакам.

Уборку я закончила только поздно вечером. Усталая от трудов, разочарования и какой-то смутной неясной тревоги, я подошла к окошку. В темноте шелестела листва. Напротив дома, метрах в пяти, стояли в ряд несколько высоких деревьев.

***

По наследству от бабушки Фриды мне досталась эта крохотная комнатенка в старом, неуютном, словно на глазах рассыпающемся доме, который стоял в маленьком островке похожих лачуг, придавленных со всех сторон шумной жизнью высокомерного мегаполиса. Нас окружали новехонькие многоэтажки, модные стеклянные офисы. Они наступали со всех сторон, угрожая когда-нибудь нас раздавить. Тишина маленького дворика оставалась позади, как только ты сворачивал за угол: там по оживленной центральной магистрали вихрем мчались автомобили, по тротуарам текли нескончаемые потоки офисных работников. Даже не верилось, что посреди всего этого шума и толчеи есть такой тихий, богом забытый уголок.

На следующий день я вышла на «разведку»: на поиски продуктовых магазинов, больницы, аптеки — всего, что может понадобиться для самостоятельной взрослой жизни. Я шла мимо офисных зданий с прозрачными фасадами. Я поняла, что здесь, в этом городе, все любят находиться на виду, за стеклом, с гордостью демонстрируя себя всем, кто смотрит. В офисах свет горел даже днем, и сквозь стекла я видела сидящих в кабинетах людей. Мне показалось, что они с вызовом смотрят на меня сверху вниз и высокомерно улыбаются, словно говоря: «Мы-то сидим здесь, наверху, а где ты? Кто ты?» На этот раз я чувствовала себя неловко — совсем не так, как накануне. Мне почему-то вдруг стало стыдно за свою немодную и порядком поношенную одежду и за то, что я поселилась в таком бедном ветхом домишке.

Каких только чудиков не было ни улицах этого города! Навстречу мне летел растрепанный старик в широкой выцветшей блузе, которая, судя по всему, когда-то давно была цвета морской волны. Длинные седые волосы, давно нечесаные, развевались вокруг его головы. А на голове был красно-коричневый берет, порядком полинявший и сбившийся набекрень. Через плечо у старика был перекинут какой-то деревянный ящик на ремне, похожий на мольберт, который мне смастерил Дим. Еще издалека я увидела, что старик что-то декламирует, при этом отчаянно размахивая руками и распугивая тем самым прохожих. Когда он поравнялся со мной, я услышала:

— Ах, все не то! Опять не то. Они все — не те!

Старик совсем не смотрел, куда идет, и едва не сшиб меня. Но, казалось, он этого не заметил. Даже не извинившись, он продолжил свой ход, не переставая жестикулировать и разговаривать сам с собой. Глядя ему вслед, я покрутила пальцем у виска.

Гуляя по улицам города…sk, я заметила еще одну странность: как будто здесь, в этом просторном городе, мне чего-то не хватает. Я словно задыхалась. Проходив несколько часов, я чувствовала себя неважно. Но день не прошел впустую. В квартале от дома я нашла подходящие магазинчики. Здесь был даже супермаркет и маленький открытый рынок с фермерскими продуктами. Гуляя, я сделала круг и теперь приближалась к дому с противоположной стороны. Оказалось, что там располагалась стройка, которую не было видно из окна. Подъемный кран перемещал по воздуху огромную связку кирпичей. Квартал бараков постепенно исчезал с лица города.

«Интересно, как скоро они подберутся и к нашим домам?» — не без тревоги подумала я.

Когда я проходила мимо стройки, из-за забора на меня бешено залаяла свора уличных собак. От неожиданности я вздрогнула, положила руку на грудь и прибавила шаг. В груди бешено прыгало мое напуганное сердце…

Зайдя во двор, я поняла, почему во время прогулки мне как будто не хватало воздуха: в отличие от утопающего в зелени Города Высоких Деревьев, в городе… sk не было ни одного деревца, ни одного кустика! Удивительно: за все время пока я гуляла, мой глаз не встретил ни одного зеленого островка. Деревья уцелели лишь в нескольких дворах, таких же закрытых и старых, как наш. Город…sk при более близком рассмотрении оказался сплошным царством асфальта, бетона, стекла и выхлопных газов. Я подумала, что если выключить все эти мегащиты и витрины, поразившие меня вчера своей многоцветной яркостью, от этого красивого города останется одна глухая неуютная серость.

Я встала под деревьями, запрокинув голову. Высоченные липы — это их силуэты я видела вчера из своего окна — уже наполовину были тронуты желтизной осени. Внезапно налетевший легкий ветерок поиграл листвой. Я жадно вдохнула этот свежий воздух. Деревья! Кислород! Наконец-то!

Подойдя ближе к дому, я почувствовала сильный запах канализации. Накануне, усталая с дороги, я его не заметила. Но сейчас он был настолько явным и так бесцеремонно лез в нос, что я поморщилась от отвращения. Подъем наверх с тяжелыми пакетами продуктов дался мне нелегко — из-за нестандартной высоты ступеней приходилось высоко поднимать колени. Сложновато будет каждый день сюда карабкаться… Мне с непривычки нужно было посидеть на диванчике и отдышаться после такого подъема. Я представила, как наверх, в свою каморку, забиралась бабушка Фрида. Я распахнула створки, чтобы было легче дышать. Ветер за окном шелестел желто-зеленой листвой. Липы, судя по их исполинским размерам, были посажены несколько десятилетий назад. Они давно переросли дом и теперь закрывали мое окно от чересчур любопытных взглядов из расположенных напротив офисов. Я вспомнила эти маленькие фигурки, хаотично снующие по ярко освещенным коридорам и лестницам. Нет, я бы так не смогла — сидеть вот так у всех на виду, напоказ. Как хорошо, что меня никто не видит.

На следующее утро, проходя мимо аптеки, я зашла и купила себе кислородный коктейль. С ним прогулка по улицам этого душного города далась мне намного легче.

***

Потом я узнала, что наш район в городе…sk презрительно называли «трущобами». Считалось, что там селились одни отбросы общества. К числу этих отбросов теперь относилась и я.

Дом бабушки Фриды по документам не считался коммуналкой, но являлся таковой по сути, со всеми вытекающими последствиями: длинным коридором, общим туалетом и маленькими тесными комнатушками, разделенными не полноценными стенами, а тонкими перегородками, которые не мешали прекрасно слышать друг друга (спасибо, что хоть не видеть!), а также вынужденным соседством с представителями самых низов человеческого общества — хронически безработными алкоголиками, наркоманами, мелкими жуликами, проститутками. Шум, грязь, толкотня, пьянки, ругань и постоянные выяснения отношений стали неприглядными декорациями моей новой жизни. Пока бабушка была жива, она держала в порядке весь этаж. Был введен график дежурств. Более или менее поддерживалась чистота в местах общего пользования и видимость уважительного отношения друг к другу. Но теперь, после ее смерти, жильцы совсем распоясались. За довольно короткое время они развели на этаже такую скотскую грязь и такую антисанитарию, что если бы их самих можно было хоть чем-то унизить, то это было бы самым жутким из унижений. Но носорожьи брони невозмутимости, а также полное отсутствие брезгливости спасало этих людей от осознания того, как они унижены.

Мои новые соседи просыпались еще до рассвета. Они нигде не работали, а только и делали, что толклись в общем коридоре и громко перекрикивались, стоя на противоположных его концах, словно им больше нечем было заняться. Весь этот неумолкающий человеческий улей непрестанно гудел — денно и нощно. Казалось, он облепил весь наш старый дом, и тот вот-вот рухнет под этим копошащимся роем. Я не знала, что написать матери в ответ на ее вопросы о том, как я там устроилась. Я боялась, как бы она не надумала приехать навестить меня. Я успокаивала себя:

«Ну ничего, АЕК! Найдешь работу и будешь целыми днями отсутствовать, не видеть всего этого… А потом съедешь отсюда. Как можно скорее, при первой же возможности…»

Но все-таки я вырвалась! Я вырвалась — и это главное!

Поначалу эта пьянящая мысль заслоняла собой все эти и еще предстоящие мне разочарования и невзгоды самостоятельной взрослой жизни, предчувствие которых меня тогда накрыло. В беззаботной эйфории первых недель своей иллюзорной свободы я бесцельно гуляла по городу. Было такое чувство, как будто меня с рождения держали в плену, в тесной клетке, а сейчас вдруг выпустили на волю. Во время одной из таких прогулок я вышла на широкий проспект и увидела высокое помпезное здание с колоннами. Над входом крупными золотыми буквами было написано: «ИНСТИТУТ ИСКУССТВ». Когда-то давно чудесная, похожая на инопланетянку женщина с белыми волосами и волшебным именем Нонна Валерьевна приглашала меня сюда — именно сюда, я поняла это! Я улыбнулась своим наивным детским мечтам. Да, ведь когда-то давно — в прошлой жизни — у меня были мечты о том, что я стану певицей! Как Бунтарка! Сейчас это казалось таким смешным.

И все же было любопытно увидеть это здание воочию. Я долго ходила между колонн, любуясь на их лепные капители. А ведь я могла бы учиться не в нашем жалком педколледже, а здесь — если бы в свое время у меня хватило смелости. У меня сохранилась визитка Нонны Валерьевны с номером ее телефона. Но когда пришла пора поступать, я не решилась ей позвонить. Кем я была тогда? Глупой девчонкой, у которой нет музыкального образования, нет денег и связей. Странной девчонкой в черной кофте, которая полжизни провела в больнице и в депрессии? Да Нонна Валерьевна и не помнит меня, наверно. Сколько таких, как я, ей довелось в своей жизни прослушать?

Я сразу же сдалась, не предприняв даже попытки штурма.

И вот теперь я стояла перед своей мечтой, на которую у меня в свое время не хватило смелости, и снова не решалась открыть дверь и войти внутрь.

Я сделала это не с первой, и даже не со второй попытки. Долгое время я просто приходила сюда, убеждая себя в том, что хочу еще раз посмотреть на прекрасные резные верхушки, венчающие эти колонны. В конце концов, в один из таких приходов, я решилась.

«Я ведь просто спрошу и все».

Собравшись с духом, я потянула на себя тяжелую створку огромной деревянной двери. Дверь со скрипом отворилась. Я шла по коридорам института, с любопытством рассматривая все, что попадалось мне на пути. На стенах висели портреты лучших учеников. Глупо, но я представила, как в ряду с ними мог висеть и мой портрет. Я ощутила какой-то странный трепет при этой мысли.

Когда я проходила мимо одной из аудиторий, оттуда раздалось пение. Я невольно замедлила шаг. Я вспомнила свои занятия вокалом в Доме Молодежи, а до них свои репетиции перед спектаклем — в том актовом зале, когда я пела легко и свободно, и мой голос летел, как сейчас летят эти сильные молодые голоса.

«Сейчас я, наверно, не спою ни строчки», — с горечью подумала я. — Голос заскрежещет как эти старые дверные петли на их входной двери».

Хотелось стоять и слушать это пение вечно. Я с усилием заставила себя оторваться и пойти дальше.

— Милочка! Вступительные экзамены давно закончились! — высокомерно заявила худощавая чопорная женщина, с длинным носом и высокой прической в виде башни. Хотя слово «женщина» неприменимо к такой важной особе — правильнее будет назвать ее «дама».

— Учебный год уже начался! Где вы были раньше?

— Я знаю. Но… дело в том… я все равно не смогу себе позволить очное обучение… Меня интересует… какие еще есть варианты?

Я всегда смущалась и невнятно что-то лопотала, когда на меня вот так смотрели — с выражением высокомерной недоброжелательности. «Дама» смерила меня презрительным взглядом — от макушки до пят. Сделала она это мастерски — я сразу почувствовала себя ничтожным насекомым. Видимо, она частенько практиковалась.

— На какую специальность вы претендуете?

— Живопись.

«Дама» на всякий случай смерила меня еще одним таким же взглядом.

— Ваша подготовка? Педагоги, которые с вами занимались? Чья школа?

Я совсем смутилась.

— Дело в том, что я никогда не занималась с педагогами. Я совсем начинающий художник. Самоучка.

Зря я это сказала. Слово «самоучка» заставило «даму» презрительно поморщиться. Она даже нагнулась вперед над своей конторкой и поправила очки, чтобы получше рассмотреть: что за диковинный зверек тут перед нею? Когда ей все стало про меня окончательно ясно, «дама» откинулась на спинку стула и придала своему лицу выражение язвительной насмешливости.

— То есть ваши умения и способности никогда не были оценены кем-то, кто в этом разбирается? А вдруг вам только кажется, что у вас есть способности?

Я молчала, стоя перед ней, не зная, что ответить.

— Могу дать стопроцентную гарантию, что вы, девушка, не поступите — ни на следующий год, ни когда бы то ни было. Даже платно мы вас не возьмем. Для того чтобы учиться в нашем институте, нужна многолетняя работа за плечами, нужна база, нужна школа. Понимаете, школа!

Этот ушат холодной воды, который вылили мне на голову, заставил меня содрогнуться.

— Ну, может, у вас есть вечерние курсы, чтобы у меня появилась эта самая база? — предприняла я еще одну попытку. — Понимаете, я ведь не претендую на то, чтобы учиться очно… Мне… все равно придется работать и… много времени у меня не будет…

«Дама» всем своим видом демонстрировала, что вот на этот раз ей нанесено глубочайшее оскорбление. Взгляд ее потух. Казалось, она разочаровалась во мне окончательно. Она наполовину прикрыла глаза веками, сложила руки на груди и отрезала, не глядя на меня:

— Милая девушка! Искусством не занимаются после работы. Ему либо посвящают всю свою жизнь и все свое время, либо не занимаются им вообще!

Это был контрольный выстрел. «Дама» демонстративно развернула газету, и я поняла, что перестала для нее существовать.

— Извините, что отняла у вас время.

Я понуро плелась по коридору.

«В — Высокомерие. И откуда их таких набирают? «Искусству либо посвящают всю свою жизнь, либо не занимаются им вообще», — передразнила я «даму», пытаясь скопировать ее голос и манеру. — И как люди становятся художниками? Кто кормит их, пока они целыми днями сидят и рисуют?»

Я забыла спросить у этой «чудесной» женщины, которая так любезно объяснила мне роль искусства в жизни художника, где мне взять деньги и кто будет меня содержать и оплачивать мои расходы, пока я буду посвящать искусству все свое время. Если мне, конечно, когда-либо, по велению чуда, в принципе посчастливится сюда поступить — без школы и базы.

На стенах в коридоре все так же висели портреты лучших учеников. Мне казалось, что они смеются надо мной и моей незадачей. К своей досаде я поняла, что мой портрет никогда не будет висеть среди них.

***

Я достала из сумки ватрушку с творогом и положила ее на буфет. Это моя еда на целый день. Я обычно покупала ватрушку, потому что творог питательный и на нем хоть как-то можно продержаться. И еще — пакетик жареных соленых семечек, если будет совсем невмоготу. Когда это не помогало утолить голод, я пила стаканами горячий чай: он наполнял желудок, создавая обманчивое ощущение сытости, от чего на время становилось легче.

Приняв решение переехать в город…sk, я не предвидела и половины тех трудностей, с которыми мне пришлось здесь столкнуться. Я искала работу уже больше месяца. Меня никуда не брали, потому что у меня не было опыта. Красный диплом с отметками «отлично» по всем дисциплинам никто даже ни разу не посмотрел, хотя я приносила его с собой. Та небольшая сумма денег, которую мне дала с собой в дорогу мать, стремительно таяла — оставались какие-то крохи. Скоро и их не будет.

Путь домой после сегодняшнего неудачного собеседования занял около часа. Проще было бы доехать на автобусе, но я находилась в режиме жесткой экономии, и пришлось пройтись пешком. Несмотря на то, что стоял октябрь, солнце пекло немилосердно. Дышать было тяжело. Я размотала шарф и расстегнула верхние пуговицы старенького пальто. Проходящие мимо люди оценивающе смотрели на меня, переводя взгляд с моего бледного потерянного лица на мои потертые ботинки. Я по старой привычке мысленно сжалась в комок. Я поняла, что выгляжу слишком бедно для этого города.

Чувство стыда за свою неказистость, усиленное этими бесцеремонными разглядываниями, заставило меня потерять последние крохи уверенности в себе. Мне казалось, что весь город глазеет на меня — глазеет и издевательски смеется. Я шла мимо высоких небоскребов и в раздражении ловила высокомерные взгляды более удачливых, чем я, людей, добровольно томящихся в этих стеклянных клетках. Почему они все так довольны собой? Что хорошего они создали или совершили, чтобы получить основание для такого самодовольства?

Я шла мимо навязчивых, оглушительно орущих мегащитов — гигантских экранов, по которым круглосуточно транслировались рекламные ролики, популярные реалити-шоу, анонсы будущих развлекательных мероприятий, прогнозы погоды и какие-то срочные сообщения. Они вытесняли домашние телевизоры, которые давно уже никто не смотрел — ведь гораздо интереснее поглощать все эти тупые шоу и прочий информационный мусор не дома, в одиночку, а за компанию. Это давало возможность тут же обсудить увиденное и с облегчением убедиться, что и все другие думают так же, как и ты.

Думать самостоятельно, автономно от других, жители города…sk не умели, да и не считали нужным. Лучшим доводом в пользу собственной правоты, а порой и финальным убийственным аргументом в защиту своего мнения была фраза: «Я сам это слышал по мегащитам!». Эта волшебная фраза, как правило, снимала последние сомнения и возражения оппонента: «А, ну раз ты слышал…» Жители города…sk равнялись на мегащиты, подгоняя свои взгляды под то, что по ним вещали — насколько бы странным и абсурдным это ни являлось. А порой казалось, что кто-то специально транслирует с экранов странные и абсурдные вещи, и было непонятно, почему все эти люди стоят и послушно впитывают всю эту чушь — впитывают, как губка. Они словно образовали собой какой-то общий коллективный разум, какой-то единый ленивый мозг, у которого очень туго с критическим мышлением и которому можно внушить все, что угодно.

Избежать мегащитов с их назойливым промыванием мозгов было невозможно: они были понатыканы на каждом перекрестке. Они мигали и галдели ежесекундно, без перерыва, даже ночью — словно пытались захватить у людей все их время, все их мысли. Жители города…sk, словно примагниченные, с открытыми ртами, безвольно зависали напротив этих зомбирующих огромных ящиков. Для них мегащиты были не только источником их собственного мнения, ничем не отличающегося от мнения всех других, но и настоящей отрадой, ежеутренним бесплатным развлечением по пути на работу. На них, вытянув шеи, выглядывали из окон автобусов и такси. На них смотрели, следуя от одного перекрестка к другому и не теряя при этом нити — благо что экраны стояли практически на каждом углу. Из коротких роликов можно было почерпнуть свежие городские сплетни, которые потом целый день мусолились в офисах. Из очередной серии реалити-шоу можно было узнать, что сейчас происходит в жизни персонажа, который тебя бесит. Вдруг его наконец-то выгнали? Ведь с самого начала было понятно, что его надо гнать — не зря его неприятная рожа с первых секунд показалась подозрительной! Особенно им нравилось смотреть, как у кого-то что-то не получилось. Или с кем-то случилась какая-нибудь неприятность. Это давало возможность дружно сказать, что этот человек сам виноват и так ему и надо. Часто любопытные зеваки увлекались и засматривались настолько, что забывали о том, что им нужно спешить на работу! Они пропускали свои автобусы и проезжали свои остановки. Их даже не пугали штрафы за опоздания: важнее было узнать, кого выгнали на этот раз. И как сделать так, чтобы не выгнали тебя самого — уже не на экране, а в реальной жизни.

По мегащитам денно и нощно транслировали истории преуспевающих местных дельцов и их невероятного, головокружительного взлета. Люди, построившие карьеру и заработавшие огромное состояние, были героями этого города, помешанного на деньгах, популярности и статусе. Попасть на мегащит считалось высшей степенью признания твоих заслуг. Герои всех этих роликов были и кумирами, и «занозами» одновременно: на них пытались равняться, им старались подражать, их ненавидели, им втайне завидовали. Но главное — сюжеты про них жадно поглощали.

Один такой мегащит был установлен недалеко от дома бабушки Фриды, и мне вопреки своему нежеланию приходилось ежедневно наблюдать истории очередного чужого успеха. Но вот что необычно: я обратила внимание, что на экраны почему-то не допускали по-настоящему умных и интересных людей, которые бы что-то из себя представляли и которым было бы что сказать. Удивительно, но каждый раз, когда я смотрела на очередного предложенного нам «героя дня», мне почему-то казалось, что ему не место на экране, что его успех как будто случаен и совсем не вяжется с обликом и сущностью самого этого «героя»… Было совершенно не понятно, по какому критерию отбирают этих людей. Каким-то непостижимым образом права появиться на мегащите зачастую удостаивались люди, которые даже толком разговаривать не умели!

На экранах царили весьма странные персонажи, начисто лишенные всякого внутреннего содержания. Это читалось во всем: в том, как они держались, как себя вели, как смотрели, как разговаривали. Как будто это были пустые человекоподобные оболочки, ничем не наполненные. Они ничего не знали и не умели — да и не хотели ничему учиться. При этом они почему-то совсем не стеснялись этого отсутствия внутреннего содержания, равно как и своих бросающихся в глаза недостатков. Напротив: именно эти недостатки — ограниченность, невежество, придурковатость, меркантильность, отсутствие образования и вкуса — они как будто нежно в себе любили и всячески выставляли напоказ, словно гордясь ими. У них была какая-то ненормальная, демонстративная любовь к собственным недостаткам. И — что было для меня совсем уж непонятным — казалось, что именно за эти недостатки зрители и любят своих жалких экранных «героев». Казалось, чем ты тупее, ничтожней и ущербней, чем больше ты бесишь, тем больше у тебя шансов попасть на мегащит. Тем больше шансов, что ты понравишься. Такими и были эти экранные персонажи. Именно на такой сомнительной основе и был возведен хрупкий стеклянный остов их странной славы, из нее он вырастал.

В тот день под мегащитом, установленным неподалеку от дома бабушки Фриды, собралось непривычно много народа. Я невольно замедлила шаг. Я решила подойти поближе и посмотреть, что там такого интересного показывают на этот раз. Оказалось, транслировали сюжет про какую-то жилистую, похожую на выдру, девицу. У нее были длинные, нездоровые, неестественно черные волосы, кончавшиеся метелкой на уровне пояса, крошечные бесцветные глазки, затерявшиеся где-то в дебрях искусственных щеток-ресниц, а также гипертрофированные скулы с глубокими впадинами под ними, словно девица специально втягивает щеки внутрь. Ее огромные толстенные губы напоминали промасленный вареник, а нарисованные черным маркером брови расходились в стороны резко изогнутыми дугами.

— Славненькая, правда! — пихнул меня локтем в бок какой-то толстяк. — Такую красотку я бы…

Я с удивлением и отвращением посмотрела на него, а потом перевела взгляд на экран. Там говорилось о том, какая молодец эта девица. Сделала головокружительную карьеру в гостиничном бизнесе. Безумно любит своего мужа. Странно: сюжет вроде как про девицу и ее успехи. А говорит она все время про мужа… У девицы был смешной голос и смешная манера выговаривать слова — растягивая, по-детски, забавно шевеля при этом толстыми губами. Помимо трудностей с формулированием мыслей, у нее были явные проблемы с окончаниями и падежами. Эх! Сколько я уже видела подобных сюжетов… Герои всех этих бесконечных роликов про успех были как на подбор — пустые, необразованные, неприятные, даже отталкивающие, с необъяснимой заносчивостью и довольством собой (как правило, на пустом месте). И говорили они каждый раз одно и то же. И даже делали одни те же речевые ошибки! На их лицах отражались леность и глупость, привычка к праздному образу жизни и отсутствию необходимости напрягать свой мозг. Я уже привыкла к таким лицам. Но в этот раз, пожалуй, впервые увидела лицо, на котором совсем не было проблеска мысли — ни малейшего, даже в уголке глаза, даже с самого краешку.

«АЕК, не будь такой злой: она ведь не виновата, что она такая».

Мне возразил внутренний голос:

«Тогда почему она, такая, на мегащите? Она виновата в том, что согласилась на нем быть, ничего собой не представляя».

Эх, на экранах должны быть совсем другие герои! А пока я стояла под мегащитом и смотрела на ту «героиню», которую мне показывали. И все-таки я не могла понять, чем она так раздражает меня. Пожалуй, не столько тем, что она глупая и манерная. Было в ней что-то еще… я не могла найти этому определения. Что-то такое, что не должно выставляться напоказ, чего по-хорошему стоило бы стыдиться, но оно почему-то выставляется. И никто этого не стыдится.

— Вы так многого в жизни добились, — тем временем ластился к девице ведущий, пихая ей в лицо мохнатый микрофон. — Как вам это удалось?

Вот уж действительно хороший вопрос: из того, что девица и двух слов связать не могла, а главное по ее абсолютно пустому и бессмысленному взгляду было ясно, что ума она недалекого и способностями особо не блещет. Я решила послушать еще немного: вдруг все-таки доведется услышать какой-нибудь дельный совет. Вдруг я в ней ошиблась. В самом деле, как ей это удалось? Вкалывала денно и нощно?

Все оказалось гораздо прозаичнее и проще. Ее муж был одним из местных магнатов и владельцем той самой сети гостиниц. Собственно, именно с замужества и началась ее «головокружительная карьера» в гостиничном бизнесе. Так вот в чем дело!

Никто из стоящих под мегащитом людей, казалось, не замечал никакого подвоха. Но мой разум воспротестовал:

«Это же обычная содержанка!»

Очевидно, я сказала это вслух: несколько человек обернулись и смерили меня недовольными взглядами.

— Что вы ставите своими целями на ближайший год? Ваш персональный план личностного развития? — поинтересовался у девицы ведущий.

Девица открыла было рот, но за неимением того, что она могла бы сказать, тут же его закрыла. Получился смешной хлопающий звук. Я криво усмехнулась. Больше слушать и смотреть я была не в силах. Я развернулась и пошла прочь.

Поднимаясь по лестнице, я все еще видела перед своим мысленным взором лицо этой девицы с мегащита. Было неприятно, что личностей такого низкого пошиба назойливо пихают нам с экранов, преподносят как идеал современной женщины. Впрочем, ее история точно понравилась бы моей матери: еще бы, одним выстрелом двух зайцев — и муж, и карьера! Мать считала подобные браки небывалой удачей, а таких женщин — ловкачками, у которых стоит поучиться. Я не считала, что мне есть чему учиться у этой девицы. Но меня бесило то, что по сравнению с ней я сама чувствовала себя ущербной неудачницей. Ведь у нее все получилось, а где я? Кто я?

Тяжело дыша, я рухнула на диванчик, нетерпеливо стягивая с себя шарф. Было невыносимо жарко в пальто, но у меня не было сил его снять. Как я устала! Бессмысленная ходьба, пустая и выматывающая… Только на этой неделе я сходила по четырем объявлениям, но тщетно: я никому не нужна. Уже давно я мысленно согласилась на любую работу, на любой график и в любой части города…sk. Но даже на самые низкооплачиваемые должности я почему-то не годилась. Неужели когда-то давно, в прошлой жизни, Нонна Валерьевна считала, что я чего-то стою? Что у меня большой потенциал? Верил в меня и Дим. Верил так, что в какой-то момент я и сама в себя поверила. Но почему тогда здесь, в этом городе, это все оказалось никому не нужным? Я оказалась никому не нужна? Здесь я — никто! До такой степени никто, что даже пустоголовая девица с мегащита лучше, чем я!

Разум тут же нашел спасительный выход:

«А, может, бросить все к чертям и вернуться обратно? Домой, в Город Высоких Деревьев?»

Внутри меня словно что-то закричало, почти взмолилось:

«Да! Да, АЕК, вернуться! Потому что полученный здесь опыт будет слишком тяжел! Ты его не выдержишь. Сломается твой хребет…»

Но я представила себе строгое требовательное лицо матери, ее руки, упертые в бока, и вечный упрек в глазах. Это ежедневное пересчитывание скудной мелочи в кошельке… Я вспомнила наш вечно пустой холодильник и паутину безысходности в углах бедно обставленных комнат, в которых так давно не было ремонта…

«Завтра продолжу поиски».

На следующее утро я шла мимо стройки, и меня снова облаяли собаки. В тот день они не ограничились лаем: они пролезли под забором и, задыхаясь от злобы, долго бежали за мной. Я испугалась, но не подала виду. Я знала: запаниковать и побежать — это дать шавкам сигнал к нападению. Собаки не трогали меня, но и не отставали, пока я не вышла на шумную улицу. До того момента колотилось в груди мое перепуганное сердце: сейчас, вот сейчас они на меня набросятся! Сколько их бежит за мною: три, пять, десять? Я пыталась отгадать их количество по неистовому лаю за моей спиной.

Бежать было нельзя. Бежать было невозможно. Не по собственной воли, но волею судеб я начала обустраивать свою новую жизнь, совсем не такую, какой я ее себе представляла, — в Городе Бешеных Собак.

2

Замирая от восторга, я стояла перед зеркалом в примерочной. Со своей первой зарплаты я в первый раз в жизни покупала себе платье: темно-бордовое, бархатное, с вырезом лодочкой, безумно красивое. Оно облегало талию и, немного расширяясь книзу, спускалось до колен. Я глядела на свое отражение и поверить не могла, что это я. Я и не знала (а, может, забыла), что могу быть такой.

— Не берите это платье! Оно… оно вам не идет! Старит вас!

Я и не заметила, что та вредная продавщица все это время подглядывала за мной из-за шторки. Я ей сразу не понравилась — мне это не показалось. Как только я вошла в магазин и попалась ей на глаза, ее лицо сразу сделалось злым и неприветливым. Я резко задвинула шторку, скрыв тем самым из вида эту неприятную физиономию. Кстати, продавщица соврала, но вот зеркало не врет: платье мне невероятно шло. Оно так гармонировало с цветом моих волос. Еще минуту полюбовавшись собой, я сняла платье и прошла с ним на кассу — к той самой вредной продавщице. Когда я уходила с покупкой, я слышала, как она шипела мне вслед от бессильной ненависти.

Мне с детства казалось, что меня как будто заставляют играть в игру, с правилами которой я не согласна. Больше того — я их даже не понимаю. Здесь — в этом странном городе — это ощущалось еще более явственно. В какой-то момент я даже подумала, что они точно сговорились: настолько это было необъяснимо — то, как они все себя здесь вели. Если мне нужно было что-то купить, продавщицы в местных магазинах по какой-то своей непонятной причуде вдруг решали мне этого не продавать. Едва завидев меня, они делали недовольные кислые мины, а порой и откровенно хамили в ответ на спокойную вежливую просьбу. Иногда, обескураженная этой неожиданной, необъяснимой грубостью, я так и уходила ни с чем. Но в другие дни, разозлившись, все-таки настаивала на своем, находя в этом какое-то странное удовольствие. Мне нравилось наблюдать досаду на лицах этих вредин, когда им все-таки приходилось дать мне то, зачем я пришла, — как бы они этому ни сопротивлялись.

Впервые я заметила причудливые двойные стандарты именно на примере местных продавщиц. Не то чтобы я специально ставила целью за ними понаблюдать, — просто продавщицы были теми, с кем я соприкасалась практически ежедневно. Своеобразная проекция всего населения этого странного города. Я часто вспоминала кошмар моего детства — грубую и нечестную продавщицу из магазинчика в нашем дворе. Но здесь, в городе…sk, они были еще более странные! К одним людям они относились ласково и благосклонно. Буквально расплывались в елейных услужливых улыбках. А других почему-то сразу воспринимали в штыки, отгораживаясь от них стеной недоброжелательного высокомерия. Причем, было совершенно непонятно, что нас объединяло, — тех, кого не любят.

Отношение местных торговок к таким нелюбимым покупателям, как я, можно было выразить так:

«Товар на полках есть, но не для каждого. Он может это купить, а ты — нет».

«Почему?» — глазами спрашивали мы.

«А потому что я так хочу!» — глазами отвечала продавщица. — Просто ты мне не нравишься».

Сначала меня это даже забавляло: я пыталась найти какую-то закономерность и логику в таком избирательном отношении к покупателям, но так и не смогла вывести каких-либо ясных критериев. Самое странное, что реакция этих жриц весов и прилавков не определялась внешним обликом, поведением или финансовыми возможностями покупателя. Их реакция в принципе не поддавалась никакой логике: не понравиться им мог любой — и старый и молодой, и привлекательный и не очень, и вежливый и грубый, и состоятельный и тот, кто зашел лишь за пакетом молока… Как бы странно это ни звучало, но иногда казалось, что неприязнь продавщиц к тому или иному человеку зависела не от того, как он выглядел и как себя вел, а от их собственной прихоти!

Мне с детства казалось, что меня окружают странные люди. Но здесь, в городе…sk, эти странности были просто гипертрофированы! Словно это и правда какая-то тупая злая игра, смысла и правил которой я не понимаю. И дело касалось не только продавщиц: в любой организации или учреждении ты мог столкнуться с подобным непонятным поведением. Когда человека просили о том, что входило в круг его рабочих задач, он нередко издевался и капризничал, прежде чем исполнить свою прямую обязанность. Здесь каждый считал себя едва ли не обязанным поделиться с тобой своим раздражением и своим плохим настроением. Почему нельзя нормально себя вести? Почему нельзя по-человечески относиться к другим людям? Этого я не понимала.

Странный город… Странные люди… Каждый раз, выходя из дома, я примечала все больше и больше таких необъяснимых вещей. Иногда они принимали характер какой-то причудливой фантасмагории!

Вот я выхожу во двор. Идущая навстречу бабка смотрит на меня исподлобья и бубнит себе под нос какие-то заклинания. Я прохожу мимо нее, а потом резко оборачиваюсь: старуха стоит и злобно глядит мне вслед. Поймав мой взгляд, она досадливо шамкает беззубыми челюстями, быстро отворачивается и идет дальше.

На следующий день все повторяется.

И другие старухи, которых я встречаю, ведут себя так же!

«Да что же со мной не так?»

Дома я долго рассматриваю себя в зеркале, в бесполезных попытках найти объяснение в своем облике. Но, конечно, не нахожу его.

Странно, очень странно вели себя жители города…sk. Меня поражала их непонятная враждебность, их неожиданные нападки — на ровном месте. Какая-то необъяснимая неприязнь и даже ненависть к человеку, которого они впервые встречают на улице… Удивительным было не то, что все эти люди испытывают эти чувства — хоть это и странно, но, в конце концов, это их право. Но вот почему они позволяют себе вот так открыто и агрессивно выражать тебе свою неприязнь — вот что было непонятно!

Здесь, в этом странном городе, на меня со всех сторон наваливались грубость, хамство и какое-то больное желание непременно утвердить себя, при этом унизив и обидев другого человека. Совершенно наплевав на то, что он чувствует. По пути на работу я частенько встречала двух девиц, которые курили на углу одного из офисных зданий. Очевидно, они работали здесь, потому что попадались мне на глаза чуть ли не каждое утро. Когда я в первый раз проходила мимо них, то услышала:

— Эй, смотри какая милашка! Настоящий кролик!

За этими странными словами последовал недобрый смешок. Я обернулась. Девицы стояли и бесцеремонно, совершенно не смущаясь, разглядывали меня. Одна даже показала на меня пальцем:

— Смотри-смотри: какая перепуганная! Глазищи! Наверно, недавно в нашем городе…

— Она мне не нравится.

— Дорогая, ну это же чудесно!

Ее подруга внезапно стерла с лица ухмылку, жадно затянулась, буквально всосав в себя табачный дым, и хищно прищурила глаза.

— Эй, а давай-ка…

Она наклонилась и начала что-то быстро нашептывать на ухо второй девице, при этом не сводя с меня хищного взгляда. Я не расслышала, о чем она говорила. Отвернувшись, я пошла прочь. За моей спиной раздался цокот каблуков. Я оглянулась: девицы шли следом. При этом они резко остановились и сделали вид, что просто стоят и болтают — вот так, посреди улицы. Я обеспокоенно нахмурилась. Что им от меня нужно? Я пошла дальше. За спиной снова раздался стук каблуков.

«Оглянуться еще раз? Еще чего! Подумают, что я их боюсь».

Но мне действительно было не по себе. Я прибавила шагу. Несколько долгих минут девицы зачем-то преследовали меня, но потом отстали. Каждое утро, снова завидев меня, проходящую мимо того офисного здания, они тыкали друг друга локтями и бросали на меня насмешливые взгляды, плотоядно кривя свои губы. Все во мне словно не давало им покоя: моя фигура, мое лицо, выражение моего лица. Моя одежда. Я вся.

Однажды до меня донеслись слова:

— Фу, да некрасивая она! У нее слишком длинные ноги. Как ходули! Посмотри сама!

Я пообещала себе делать вид, что этих странных девиц не существует. Но в тот раз не удержалась и метнула в их сторону сердитый взгляд.

«А вы похожи на квадратные тумбы — ни талии, ни бедер! А лица — сухие корки, пожелтевшие от табака!»

Девиц, казалось, позабавила моя ярость. Их рты приоткрылись, а глаза загорелись каким-то странным, непонятным возбуждением. Я ускорила шаг, чтобы поскорее пройти мимо них. Раздраженная, я шла по улице, запахнув полы своего пальто и обхватив себя руками, словно пытаясь загородиться от окружающего мира. Эти психопатки испортили мне настроение на целый день. Чего они ко мне привязались? Почему они так странно себя ведут?

***

Что-то во мне всегда не нравилось людям — все время, сколько себя помню. Но насколько это опасно, я в полной мере поняла, лишь оказавшись в городе…sk, в котором проявления этой загадочной антипатии были доведены до какой-то пугающей крайности. Даже если мне и не высказывали своего недовольства вслух, это читалось в глазах тех, кто шел мне навстречу: в каждом придирчиво сверлящем меня взгляде было одно и то же капризное, непонятное, необъяснимое «ты мне не нравишься».

Они постоянно это делали, эти странные жители города…sk. Они только этим и занимались — оценивали всех, кого видели на улицах и на экранах мегащитов: «мне это нравится» и «мне это не нравится». Причем свои симпатии и антипатии они формировали весьма странно, необъективно. В своих оценках того или иного человека и его действий они отталкивались не от реальных достоинств этого человека, не от того, что на самом деле представляли собой его поступки, а от каких-то своих личных капризов и переменчивых сиюминутных настроений. Но во всей этой непредсказуемости реакций всегда была одна закономерность: в своих нелогичных «не нравится» они были удивительно согласованы. Если жителям города…sk кто-то не нравился, то он не нравился обычно сразу всем. Причем это становилось проблемой для самого человека. Нет, эти люди не скрывали свое раздражение в себе, не ограничивались тем, что поделились им друг с другом. Они яростно, всем скопом, обрушивались на того, кто им не нравился.

Вскоре и я невольно начала наблюдать за ними: а насколько хороши они сами — те, которые вот так бесцеремонно вторгаются в чужую жизнь со своими необъективными вердиктами и почему-то считают себя вправе кого-то осуждать, травить, гнобить? Портрет типичного жителя города…sk — хотите на него взглянуть? Безотносительно пола, возраста, образа жизни и уровня доходов, были, пожалуй, некие черты, общие для большинства из них.

Во-первых, что мне бросилось в глаза: они почему-то не могут спокойно сидеть дома или на работе. Они постоянно кучкуются, собираются в общественных местах: чтобы поглазеть на мегащиты, «почитать» газеты и обсудить интересующие их темы — в основном, спорт, политику, свежие сплетни. А эта их раздражающая потребность непременно высказаться — прилюдно и обязательно во весь голос! Слышали бы вы, как они галдят на улицах и в офисах, в супермаркетах и под мегащитами, задрав свои головы к экранам. Как стая бешеных ворон! И зачем нужно так орать? Что за маниакальная идея — навязать себя, заполнить собой все пространство? Звуками, хаотичными телодвижениями?

Кстати, вас не удивила фраза «почитать газеты»? Я, признаться, была немало удивлена, когда увидела это воочию, на улицах города. Невольно слушая разговоры в транспорте, в общественных местах, я быстро убедилась в том, что жители города…sk в массе своей не являются умными, начитанными и образованными людьми. Но они изо всех своих сил стараются таковыми казаться. Для этого они даже ввели эту странную моду — на «чтение» газет. Тех самых, бумажных, которые уже сто лет никто не читает. Жители города…sk сделали вновь популярным это давно забытое действо. Причем не только популярным, но и публичным. Они читают газеты на улицах и в автобусах, сидя на скамейках в парке. Впрочем, газет они на самом деле не читают, а лишь делают вид. Главное — просто сидеть с газетой. Потому что с газетой в руках даже не самый умный человек кажется гораздо умнее. Особенно если он при этом еще и наденет очки.

Итак, довольно скоро я утвердилась во мнении, что жители города…sk в большинстве своем шумные и невоспитанные, недалекие и агрессивные без всяких на то причин. И совершенно непредсказуемые в своих парадоксальных реакциях. В своей оценке чьих-либо действий и поступков они руководствуются странными, непонятными мне критериями. Они, казалось, вывели какой-то свой внутренний, негласный свод правил поведения и отношения к происходящему. Причем правила эти были какие-то путанные, абсурдные, зачастую противоречащие друг другу. Каждый раз, когда что-то происходило в городе, было совершенно непонятно, как общественность отреагирует в том или ином случае: кого поддержат, кого осудят? То, что легко сходило с рук одному, вызывая на лицах обывателей лишь снисходительную улыбку, другому ставилось в укор и припоминалось до конца его дней. Кому-то прощалось множество разных мерзостей, тогда как карьеру другого человека губили просто так, из-за какой-то мелочи. Это невозможно было предугадать. Как будто кто-то бросает монетку, чтобы решить, какого мнения стоит придерживаться относительно того или иного человека, и все послушно идут у него на поводу!

В городе творились воистину непонятные, непостижимые, жуткие вещи… Я читала местные новости, и часто приходила в ужас не столько от самих описываемых событий, сколько от циничной реакции на них со стороны жителей. Мне было дико от того, как здесь все выкручивали, как все ставили с ног на голову. Как часто я протестовала! Как часто думала о том, что по совести нужно бы поменять местами преступника и жертву — вопреки той оценке их ролей, которая была дана обществом.

24 октября…. года в газете «Городские новости» на первой полосе была напечатана статья, которая начиналась следующими строками:

«Смысл моей работы в том, чтобы представлять людей и события в истинном свете, вопреки тому, что о них судачат в городе. Сегодня я хочу обратить ваше внимание на одно происшествие, о котором все другие издания словно сговорились не писать ни строчки. Я имею в виду мертвую девушку на дверях подъезда».

Я удивленно подняла брови. На самом деле об этом писали другие газеты. Я читала и другие статьи и знала эту историю в общих чертах. Автор этой публикации на всякий случай напомнила ее: жители дома № 5 по улице…ской — старой, ничем не примечательной пятиэтажки — ранним утром 29 сентября с трудом смогли открыть дверь собственного подъезда, потому что на двери со стороны улицы висела мертвая девушка, совершенно голая, с веревкой на шее. В этой сегодняшней газете не было той жуткой фотографии. Но она была напечатана ранее в другом похожем издании. Я невольно поежилась, вспомнив белое тело с противоестественно запрокинутой, свернутой набок головой и толстой веревкой на сине-черной шее… Вид мертвой девушки прочно врезался в мою память. Казалось, я никогда не смогу этого забыть… Но что еще можно напечатать об этом случае? Зачем они опять ворошат это жуткое дело? Там же вроде все очевидно — суицид… Или это не так?

Я нахмурилась. Об этом происшествии практически сразу, словно по команде, перестали печатать. Но в деле действительно были странности… Я вспомнила, что в связи с ним что-то говорили об администрации…ного района, в котором стоял тот злополучный дом, впрочем, до этого случая и не знавший о том, что он злополучный. Был даже короткий репортаж по мегащиту. Чиновник из этой администрации, средних лет мужчина, «приятной полноты», весь такой чистенький и розовенький, с милой усталой улыбкой рассказывал, как эта девушка преследовала его, как она не давала ему спокойно жить. При этом говорил он так жалобно, словно жертва не мертвая девушка, висящая на дверях подъезда, а он сам! И все его пожалели. Помню, как народ выступил в защиту этого чиновника, требуя оставить его в покое.

Я вновь обратилась к статье:

«Казалось бы, в нашем городе ежегодно происходит огромное число суицидов — этим, к сожалению, никого не удивишь. И писать об очередном таком случае вроде бы не стоит. Но в данном деле, как выяснилось, есть кое-какие странности, которые я не могу сбрасывать со счетов. У меня состоялся короткий разговор с одной из соседок этой девушки — неработающей пенсионеркой. Вот как она охарактеризовала случившееся (цитата):

— Ну и хорошо, что подохла. Вот только не надо было делать это на дверях нашего подъезда.

Признаться, у меня волосы зашевелились, когда я это услышала. У вас тоже? Я не сразу нашлась, что ответить, что для меня, как вы знаете, не характерно.

— Да уж, — сказала я. — Я смотрю, не очень-то вы любили покойную. Но все же… «О мертвых либо хорошо, либо ничего». Почему вы высказываетесь об умершем человеке так презрительно? Лишь потому, что девушка лично вам чем-то не нравилась?

Моя собеседница заметно занервничала. Я поняла, что попала в точку.

— Да я-то тут при чем? — возмущенно взорвалась она. — Эта курва всем не нравилась!

Раздраженно что-то бубня, женщина пошла прочь. А я все стояла и не могла взять в толк. Всем не нравилась кто? Хамка? Наркоманка? Злодейка? Преступница? Общественно опасный элемент, который терроризировал соседей, не давал жизни всему дому? Вовсе нет! То, что мне удалось узнать о покойной, не подтверждало этих догадок. Она была тихой спокойной девушкой, студенткой. Изучала ветеринарное дело. Странная ненависть к ней со стороны злобной соседки насторожила меня.

«А может, все дело в этой сумасшедшей — да простит она меня?» — подумалось мне.

Нет. Я лично переговорила и с другими жителями этого странного дома и убедилась, что соседка не солгала: девушку здесь действительно не любили. Все, с кем мне довелось побеседовать. Вот только совершенно непонятно, почему. Никто так и не смог внятно мне объяснить, чем же она им так насолила. Насколько я поняла, она им просто не нравилась. И вот это предвзятое отношение к ней и не дает мне покоя. Вы только вдумайтесь: повесившуюся девушку обсуждают не потому, что она зачем-то свела счеты с жизнью. Ее обсуждают в контексте того, что она, нелюбимая всеми, еще и повесилась у всех на виду! На дверях их подъезда! Вот что возмутило жителей дома № 5 по улице…ской! А вовсе не смерть молодой и красивой девушки, которой бы еще жить да жить!

Чем же так плоха была эта несчастная? Что такого она сделала всем этим людям? Почему она так необъяснимо им не нравилась — до такой степени, что ее смерть вызвала такое дружное, непонятное, противоестественное злорадство?

«Смерть по заключению прибывших на место экспертов наступила в результате перелома шейных позвонков». По официальной версии девушка сама свела счеты с жизнью. Но мое журналистское чутье подсказывает, просто кричит мне, что тут не все так просто, как нам пытаются это представить. Похоже на то, что нас снова пытаются накормить очередной наглой ложью, прикрывая этим чьи-то грешки.

Красивая молодая девушка на дверях собственного подъезда… Что это было? Самоубийство? Доведение до самоубийства? Убийство? Я намерена разобраться в этом. Надеюсь на помощь людей, которые что-то знают об этой истории и которые неравнодушны к тому, что творится в нашем городе».

Алла Королёва

Я свернула газету и отложила ее в сторону. И правда странная история… Странная и жуткая… Я, как и автор статьи, считала, что это чудовищно, — когда люди цинично радуются чьей-то смерти. И была уверена, что девушка была совершенно не такой, какой ее пытаются выставить… Но зачем им это?

Я не могла не отметить, что статья была непривычно смелая для города…sk. Странно, что ее пропустили в печать: автор так непозволительно усомнился в правдивости официальной версии случившегося, которая всех устраивала. Было невероятно, что кто-то — единственный! — не побоялся высказать свое сомнение и пойти вразрез с общественным мнением.

Я еще раз развернула газету и прочла подпись в низу страницы: Алла Королёва.

***

Что-то с ними определенно было не так, с жителями города…sk, хотя я и не могла понять, что именно. Словно они все играли в какую-то жестокую игру с абсурдными правилами и непонятно как выставляемыми оценками — как в одном из тех шоу, которые они ежедневно поглощают, жадно прильнув к этим огромным экранам на улицах. Казалось, они перенесли одно из таких шоу и в свою реальную жизнь.

Я ощущала себя невольным участником этого реалити-шоу. Сценарий был примерно таков:

1)Я выхожу из дома.

2)Я попадаюсь им на глаза, меня рассматривают (почему-то я им жутко интересна, как будто я диковинный зверек).

3)Мне выносят вердикт, для меня неутешительный — я им не нравлюсь.

4)Мне пытаются всеми силами показать свое презрение и неодобрение — через осуждающий взгляд или откровенное агрессивное хамство.

Эта игра была мне непонятна и неприятна. Я не хотела в ней участвовать. Но, так или иначе, вопреки своему нежеланию быть частью этого абсурда, я всегда становилась его невольным действующим лицом. И именно я оказывалась тем раздражающим героем, которого почему-то всеми силами пытаются выгнать с телешоу. Впрочем, не знаю, чем я всегда была так неугодна людям. Но я явственно ощутила последствия этого своего странного воздействия на окружающих в первые же месяцы жизни в городе…sk, когда устроилась на свою первую работу в фирму по производству и продаже межкомнатных дверей. Там меня — с самого первого рабочего дня, с той самой секунды, как мы впервые встретились взглядами, — необъяснимо возненавидела администратор торгового зала, моя начальница по фамилии Кантур.

Сразу отмечу: Кантур далеко не самый важный персонаж в моем повествовании. Но она прекрасно иллюстрирует собой тот тип странных людей, о которых я поведу речь дальше. О них будет сказано еще немало, но упаси бог кому-то счесть их главными героями этой книги! Эта книга вовсе не о них, как бы она ни называлась.

История с Кантур — типичный пример взаимоотношений руководителя низшего звена со своими подчиненными в те годы, когда я только начинала свою «карьеру» в городе…sk. Я не ставила своей целью проводить масштабные социологические исследования, собирать и анализировать статистику — в конце концов, я писатель, а не ученый. Но я больше чем уверена: спросите бывших офисных работников примерно моего возраста о том, как складывались на заре карьеры их отношения с администраторами, старшими менеджерами и начальниками отделов, и каждый третий, а то и второй расскажет вам подобную историю.

Прежде всего, проясним один важный момент: как, мечтая о живописи и поступлении в Институт искусств, АЕК в итоге устроилась менеджером в небольшую фирму по продаже межкомнатных дверей? В сферу, столь далекую от своих интересов и планов? Я и сама не знаю, как это получилось. В менеджеры редко идут для того, чтобы стать менеджером. Обычно люди это делают потому, что нет другого варианта и выхода. В менеджеры идут, потому что надо кем-то работать, чтобы платить за съемную квартиру, чтобы помогать своей семье, чтобы не умереть голоду. Чтобы выжить в одиночку в незнакомом городе. В менеджеры идут, когда идти больше некуда. В менеджеры идут, когда больше никуда не берут, потому что нет опыта, а на твой красный диплом всем откровенно наплевать. В менеджеры идут, когда на то, чтобы стать тем, кем ты хочешь стать, не хватает денег, связей или образования. В менеджеры идут, чтобы, вкалывая днем на работе, по вечерам учиться или наращивать мастерство в каком-то деле, чтобы все-таки сделать когда-нибудь этот отчаянный рывок к своей мечте и лучшему будущему. Которое, возможно, никогда не наступит.

Что из всех вышеперечисленных причин заставило меня пойти в менеджеры? Все. Или мне просто надоело есть ватрушки.

Впрочем, это было «лишь временно». Я и представить тогда не могла, что меня затянет так надолго… Как я на годы стала заложником не своей жизни? С чего все началось? А вот послушайте.

Мудрая мать дала мне важное наставление в дорогу: я должна забыть свои «творческие глупости» и найти «стабильную, престижную, высокооплачиваемую работу», а главное — состоятельного мужа. На это мне даже были назначены конкретные сроки: на работу — месяц, на мужа — год. Посмеявшись над второй частью материнского совета (я представила, как я бегаю по улицам, прикладываю руки рупором ко рту и кричу направо и налево: «Муж» Муж! Где ты?»), я и к первой части ее совета — искать работу — отнеслась по-своему. Я искала ее не как самоцель, чтобы сделать блестящую карьеру, а лишь как способ прийти к тому, чего я действительно хочу. Да не собиралась я забывать свои творческие глупости! Ведь ради них я и приехала в город…sk.

Получив от ворот поворот в Институте искусств, я какое-то время ходила униженной и подавленной. Впрочем, довольно быстро придумала выход: найти несложную подработку. Я планировала уделять этому несколько часов в день, просто чтобы было на что жить. А все оставшееся время заниматься искусством — серьезно и основательно, как им и стоит заниматься.

«Работа — это всего лишь то место, где зарабатывают деньги на мечту — жить по своему призванию, — сказала я себе. — Работа — это временно».

Но как далека оказалась реальность от того, что я себе напридумывала!

Бедной АЕК быстро пришлось понять, что не получится играть по своим правилам. Найти подработку в городе…sk оказалось таким же непростым и практически безнадежным делом, как и посвятить в нем себя искусству! Оказалось, здесь и понятия не имеют о том, чтобы трудиться не полный рабочий день, посвящая этому не все свое время, не всю свою жизнь. Что? Работать не ради работы, как таковой, а чтобы оплатить учебу? Что? Подрабатывать? Отдавать работе не всего себя, а только часть? Иметь вторую жизнь, и даже не личную, а творческую?!

Ну что за дурочка к нам приехала? И она еще надеялась здесь чего-то добиться?

Жители города… sk, в отличие от меня, готовы были фанатично вкалывать от зари до зари. Они строили карьеры с таким остервенением, словно каждый из них — без исключения — был по природе своей способен к построению карьеры и достижению высокой должности. Они терпели и сносили все: низкую заработную плату, регулярные переработки, а также постоянные придирки и оскорбления от таких недоделанных псевдоначальников, как Кантур.

Я даже не помню ее имени. За глаза мы звали ее Рыжая — из-за цвета волос. А в глаза мы к ней обращались… Впрочем, мы старались к ней лишний раз не обращаться, поэтому я и не помню ее имени. Администратор Кантур властно восседала (если слова «властно восседала» уместно применить к ее маленькой неказистой фигурке, с какой-то неестественно большой, словно взятой от чужого туловища головой)… Итак, администратор Кантур властно восседала за стойкой возле входа, на высоком стуле, настолько высоком, что ее коротенькие ножки болтались, не доставая до пола. Ее единственной обязанностью было с милой улыбкой встречать клиентов, распределять их по сотрудникам и наблюдать за порядком и за тем, чтобы мы — не дай бог! — в свободную минутку не позволили себе откинуться в кресле и мечтательно взглянуть в потолок. Писклявый пронзительный голосок Кантур то и дело выводил нас из состояния такой короткой релаксирующей задумчивости и заставлял работать… или, по крайней мере, делать вид, что мы работаем.

Сейчас я понимаю, что Кантур и ей подобные ничтожества были всего лишь стражниками и одновременно жертвами тех глупых корпоративных стандартов для менеджеров, которые не они сами придумали и под которые мы все попали. Сейчас по ним уже давно никто не работает. Нам просто не повезло. Мы родились не в то время. Вот лет бы на десять позже — не застали бы этого всего. Но тогда… Эти нечеловеческие стандарты, по которым нам пришлось трудиться, прописывали, руководствуясь лишь одним интересом — получение максимальной прибыли. Те, кто их придумал, не учитывали физические и психологические возможности людей, которым предстояло эти стандарты выполнять. Они в принципе не учитывали того, что мы люди. Для них мы были лишь расходный материал — офисное сырье.

Они говорили: «Вы должны быть клиентоориентированными» (меня до сих пор трясет, когда слышу это неуклюжее громоздкое слово!). Мы отвечали: «Но нас всего двое в смене. Вы экономите на зарплате, не нанимаете дополнительных сотрудников, и поэтому мы сегодня работали без обеда. И вчера тоже. И завтра тоже будем работать без обеда. А еще мы даже не можем сходить в туалет или выпить стакан воды, потому что клиентов слишком много и они постоянно идут и идут, а нас всего двое».

Они говорили, нет, они требовали: «Вы должны подскакивать со своих мест, как только заходит клиент — в ту же секунду, не позже!» Мы отвечали: «Но мы устали. Мы подскакивали целый день. И вчера тоже. И позавчера. Мы больше не можем подскакивать. К тому же клиентов это пугает. Вы спросите у них!»

Нас регулярно заставляли перерабатывать, только чтобы не нанимать больше сотрудников и не платить им оклады. На нас экономили, как на чайных пакетиках: выжимали из нас все, что только можно — до капельки, — а потом просто выбрасывали. При этом они постоянно считали и высчитывали — не только свой навар, но и нашу эффективность. Выстраивали специальные графики. Да-да, для них мы были всего лишь механизмами, эффективность работы которых можно посчитать! Эффективность человека… Сегодня это звучит дико, не так ли? Бывает эффективность труда, эффективность каких-либо действий или принятых мер. Но может ли быть эффективность человека? Да, может. Они заставили нас в это поверить. Точнее в то, что вот мы-то как раз совсем не эффективны. Нам постоянно открывали эти чертовы графики и таблицы и тыкали ручкой в экран. Помню, как мы краснели, видя, что наш собственный столбик гораздо ниже, чем положено, чем у других наших коллег. Мы чувствовали себя так, словно это не результат чьих-то ошибочных, нереальных ожиданий, а словно мы действительно настолько тупы и никчемны.

Все эти глупые, нелепые и невыполнимые стандарты и правила воплотились для нас в неказистой фигурке нашего маленького, но властного администратора. Все понимали, что большая часть нашего времени и сил уходит не на выполнение наших прямых обязанностей, а на то чтобы стоически держаться под натиском Кантур. Она ежедневно дрючила нас тупыми, бессмысленными придирками — ко всему, к каждой мелочи! Она заставляла нас говорить с клиентами одними и теми же дурацкими заученными фразами из скриптов продаж и ругалась, если мы отступали от шаблона хоть на одно слово. В глазах клиентов мы, должно быть, выглядели нелепыми тупыми марионетками — ряд безвольных идиоток в одинаковых белых блузках, которые талдычат одинаковый текст, загруженный им в мозг. Но ничего не поделаешь. Таковы были правила игры, и мы их приняли.

Но эти глупые правила нас, конечно, корежили. Еще как! Под их давлением давали сбои наши организмы. У моей соседки слева был нервный тик. А еще гиперемия: у нее краснели пятнами шея и лицо, когда она волновалась. А волноваться приходилось часто — вот она и ходила все время пятнистая. Даже стала носить свитера с высоким глухим воротом — под самое горло. И пудрить лицо толстым слоем белой пудры.

Однажды она призналась мне:

— Я не сплю уже месяц наверно, я не помню точно. Я всерьез думаю, не повеситься ли мне.

Моя соседка справа сошла с ума несколько иначе. Она все время твердила:

— Я обожаю двери. Я обожаю все, что связано с дверьми. Или дверями. Как правильно говорить?

Я пыталась узнать о ее интересах: вдруг мы подружимся. Ведь я только приехала в город…sk, и у меня здесь совсем не было друзей. Я спросила, что она читает. Я всем всегда задавала этот вопрос — именно ответ на него давал мне понять, сойдемся ли мы с этим человеком. Но моя соседка фыркнула:

— Если я что-то и читаю, то только про двери!

И продолжила всем твердить, как она их любит. А как-то раз, в конце очередного трудного дня мы вдвоем остались разгребать завал заявок и договоров, к которому Кантур с удовольствием добавила еще пяток «срочных», но на самом деле ненужных поручений. Когда мы остались с ней одни, эта девчонка неожиданно сорвалась, впала в истерику, начала разбрасывать вокруг себя чертежи и, судорожно глотая слезы, призналась мне, что на самом деле она их, эти двери, ненавидит! Ну просто терпеть не может!

— Только никому об этом не говори! Особенно Рыжей!

Я смотрела на нее и недоумевала: так слететь с катушек из-за работы! Ну со мной-то такого точно никогда не будет!

Чуть не забыла про «молчаливую пошлячку». Была у нас там одна девочка, образцово правильная такая, жутко усердная в работе. Казалось, она вознамерилась выполнить все требования Кантур (что — мы-то знали — невозможно). Но эта девица старалась. Из кожи вон лезла. Она покорно сжимала губы, когда Рыжая отчитывала ее при всех. Опустив глаза, она послушно молчала, только маленькая жилка предательски вздувалась под ее правым глазом. А ее длинные обесцвеченные волосы свисали вниз грустными паклями.

Эта девочка без устали штудировала каталоги и техническую документацию (шутили, что она уже знает их наизусть). Она регулярно становилась лучшим менеджером месяца. Но мы невольно задавались вопросом: как она расслабляется? Ну, как отряхивается от этого всего — ежедневного неимоверного напряжения, вот этого вот терпения на грани сил? Казалось, что она робот. Она никогда не разговаривала с нами. Только кратко и по делу. Мы в принципе ничего не знали о ней: что она за человек, почему все время молчит. Мы недоумевали до тех пор, пока однажды утром, когда, воспользовавшись отсутствием Кантур, мы беззаботно шутили и обсуждали какие-то новости, эта девчонка, очевидно, во внезапно проснувшемся желании поддержать беседу, не открыла рот и оттуда не вырвались такие непристойные пошлости… Причем говорила она эти пошлости точно с такой же интонацией и таким же выражением лица, с какими предлагала покупателям наши двери!

Мы все сходили с ума. Неизбежно. Типично или нестандартно, как «молчаливая пошлячка», но все равно сходили. Одни бедняги выгорали и уходили. Или их выгоняли. На их место тут же набирали новых офисных новобранцев. Мы были одинаковые. Мы были заменяемые. Удивительно: ведь это было совсем недавно! Прошло ведь чуть больше десяти лет, но столько всего изменилось за эти годы. Аля говорит, что я сама во многом поспособствовала этим переменам. А мне кажется, все дело в том, что эти перемены были неизбежны, поэтому они и произошли. Сейчас, словно из другого времени, сама удивляюсь, как мы все это терпели, а главное — зачем? Так долго и безропотно. Терпеть такое было нельзя — теперь мы это понимаем. Тогда же это казалось естественным положением вещей, чем-то хоть и ненормальным, но неизбежным.

Упакованные в чехлы своих одинаковых белых дресс-кодовых блузок, мы героически сносили все. Моим коллегам — в большинстве своем таким же девчонкам, которые, как и я, устроились на свою первую работу, — несладко жилось под руководством деспотичной Кантур. А что до меня, то в меня она почему-то вцепилась особенно рьяно. Впилась несколькими рядами своих острющих, как у пираньи, зубов. Вгрызлась, как питбуль вгрызается в чью-то лодыжку. Когда утром я входила в офис и встречалась с ней взглядом, та менялась в лице: злобными огоньками вспыхивали ее широко посаженные глазки, с хитро загнутыми в уголках ресничками, в тонкую упрямую складку сжимались губки в форме бантика, еще сильнее выдвигалась вперед массивная челюсть, с круглым выпяченным подбородочком. Когда я здоровалась с ней, Кантур не отвечала, демонстративно отворачиваясь. Зато днем, занятая работой, я постоянно чувствовала на себе ее едкий упорный взгляд. За что она так на меня взъелась, когда и в чем я перешла ей дорогу, — было непонятно ни мне, ни моим коллегам. Мне доставалось больше других. Все, что бы я ни делала, было, по мнению Кантур, сделано не так, сделано плохо, неправильно. Все вызывало ее визгливую возмущенную истерику. Привыкнув со школы все делать на «отлично», я не могла понять, как так случилось, что я вдруг резко испортилась и стала такой неспособной и бестолковой, какой меня пыталась выставить Рыжая. Мне нужны были деньги, поэтому я терпела любые ее нападки. Я знала, ради чего я терплю.

«Это ненадолго, — успокаивала я себя. — Я уйду сразу, как только накоплю на уроки живописи».

Я выработала свой способ защиты — тактику «вежливого игнора»: когда Рыжая начинала визгливо отчитывать меня, я просто продолжала невозмутимо работать, делая вид, что не слышу ее. А если она была особенно настойчива, я кратко и сдержанно отвечала, что все поняла и исправлюсь. Как же бесилась, как вскипала Кантур от моего нерушимого спокойствия! Казалось, подойди я к ней и затронь ее, раздалось бы «пшшш», как если ты по глупости трогаешь мокрым пальцем раскаленный утюг. Отвесь я Рыжей хорошую оплеуху, она, наверно, не была бы так возмущена. А может… так мне и стоило поступить? Такие стервы, как она, наверняка втайне это любят. Но тогда я была слишком хорошей девочкой. Неопытной и хорошо воспитанной.

Вскоре, убедившись, что ее единоличные придирки не приводят к желаемому результату и что нужны влиятельные сообщники, Кантур начала жаловаться на меня вышестоящему руководству. На первых порах обеспокоенное руководство вызывало меня в свой кабинет и смотрело на меня, строго сдвинув брови. Но вскоре стало ясно, что все эти ситуации либо надуманы, либо я в них не виновата, либо — было даже и такое! — что виновата сама Кантур. Руководство вскоре привыкло к ее постоянным ноющим жалобам и перестало воспринимать их всерьез.

***

Чего добивалась эта маленькая злая женщина? Довести меня до слез и насладиться этим зрелищем? Заставить меня уйти с этой работы? Я не понимала, чего она от меня хочет и зачем ей это нужно.

Я не боялась Рыжей. Она была для меня чем-то вроде назойливой мухи. После того, как руководство перестало реагировать на ее жалобы, она затихла и, казалось, прекратила свои попытки меня уничтожить. Но, как выяснилось, Кантур тихо продолжала свою, правда, уже скрытую борьбу по выживанию меня из офиса. И вскоре ей почти удалось всерьез мне навредить.

Хотите узнать, как из личной неприязни подставляют молодых неопытных сотрудников?

Мастер-класс от Кантур

В тот вечер в пустой зал вошел мужчина. Невысокий, с неприметной внешностью. Он остановился у входа и почему-то сразу уставился на меня. Я удивилась, как быстро подбежала к нему Кантур — услужливо, на цыпочках. Обычно она выжидала хотя бы секунды три, прежде чем возникнуть прямо перед носом у ошеломленного клиента, как чертик из табакерки. Мужчина указал на меня пальцем и громко, театрально произнес:

— Она! Это сделала она!

Кантур подвела его ко мне и усадила на стул. Мужчина смотрел на меня с нескрываемой ненавистью. Оказалось, речь шла о двери, которую он заказал: ее произвели не в тех размерах, и она не подошла при монтаже. Посмотрев на техническое задание, я увидела, что цифры, подписанные замерщиком, кто-то исправил ручкой.

— Здесь переписаны размеры двери. Вы решили внести изменения?

Клиент всеми силами изображал возмущение.

— Девушка, вы что такое говорите?

— Тогда зачем исправили размеры? И кто это сделал?

— Вы. Хотите сказать, что не помните?

Я смотрела на него, ничего не понимая. Кантур внимательно наблюдала за моим замешательством. А потом произнесла:

— Лена! Чертеж с клиентом согласовывала ты. На техзадании стоит твоя подпись.

Она ткнула пальчиком в низ листа. Я посмотрела: подпись действительно была моя. Но я не могла так грубо исправить на чертеже размеры — вот так, перечеркнув ручкой! Это было запрещено внутренним регламентом. К тому же сами цифры были написаны не моим почерком. Я еще раз посмотрела на свою подпись. Я не знала, что сказать. Говорить начала Кантур, с дежурной «администраторской» интонацией:

— Виноват наш сотрудник. От лица нашей компании я приношу Вам извинения. Мы, конечно, изготовим Вашу дверь заново, на этот раз по верным размерам. В кратчайшие сроки!

Мужчина пожал ей руку и ушел. А Кантур повернулась ко мне и, поедая меня глазами, издевательски произнесла:

— Я не буду вычитать у тебя эту дверь из зарплаты. Пока не буду. Дам тебе шанс исправить свою ошибку. Если тебе удастся «пристроить» дверь другому клиенту, у которого — о вдруг! — окажутся такие же размеры проема… В общем, даю месяц. Если нет, то извини, дорогая!

Довольная собой, она пошла за свою стойку и вскарабкалась на свой высокий стул, свесив с него ножки. Я попыталась успокоиться и обдумать ситуацию. Найти проем такого же размера возможно: дверные коробки в типовых домах стандартные. Но как быть со странным оттенком двери — розовый бук? Шанс, что новый клиент с такими же размерами проема выберет такой же, минимальны!

Со своего места Кантур, счастливая, с возбужденно горящими глазками, наблюдала за ходом моих рассуждений. Мне не было нужды проговаривать их вслух — наверно, они бежали по моему лицу бегущей строкой, и Кантур без труда читала их. Она даже как будто внезапно похорошела от радости. Глядя на Рыжую, я с досадой подумала о том, что цена двери, пусть даже и себестоимость, равнялась моей месячной зарплате. Что я буду делать, если останусь без денег на целый месяц? Просить их мне будет не у кого. Спала я в ту ночь плохо. И в последующие ночи тоже.

Чтобы не затягивать эту историю, скажу, что мне каким-то чудом повезло. Через месяц, к неудовольствию Кантур, я все-таки пристроила эту дверь. Попался клиент с такими же размерами проема. Правда, цвет он изначально выбрал другой, но я показала ему этот, и клиент согласился. Помню, как с досадой кусала себе губы злющая Кантур!

Уже пристроив эту дверь, я не могла избавиться от ощущения, что здесь что-то не так. Я решила проверить, чья подпись стоит в реестре изделий, помещенных в производство. Я достала толстую папку, нашла там по номеру этот злополучный заказ и вдруг застыла: подпись была другого сотрудника, не моя! Я ничего не могла понять: если чертеж согласовывала я, то почему не я передала заказ в производство?

Я пошла в бухгалтерию и подняла договоры с клиентами. Неудивительно, что и на самом договоре красовалась не моя подпись, а того же сотрудника, что и в реестре! Но все-таки… как такое могло случиться, что подписи разные?

Я подошла к коллеге, чья фамилия значилась в договоре и реестре. Она взглянула на меня с деланным равнодушием. Я спросила, как все было, и она сказала, что не помнит этот случай. Но по ее недоброй улыбке мне стало понятно, кто исправил цифры на чертеже и по чьей указке это произошло. Я досадовала на себя за то, что не провела это простейшее расследование раньше. Какой же я наивный ребенок! Мне просто ткнули в лицо листок с моей подписью, и я во все поверила!

Когда я увольнялась из салона дверей, я узнала, как все произошло. Этот клиент действительно приходил ко мне, но успел только согласовать чертеж (поэтому там и стояла моя подпись). Но по какой-то причине договор он в тот день не заключил и оплату не внес. Он пришел через неделю, и сделку с ним завершала моя коллега. Кантур случайно увидела на чертеже мою подпись и ручкой исправила размеры двери. Она на это и рассчитывала, что я увижу свою подпись и, растерянная, не стану ничего проверять. Моя коллега видела исправленные цифры, когда отдавала дверь в производство, но Кантур ей шепнула на ухо, как она должна себя повести. Потом, когда клиент обратился с претензией, Кантур сама ему перезвонила и попросила показать на меня. Ей повезло, и он согласился это сделать, причем, как я узнала, за бутылку дорогого спиртного. За бутылку спиртного!

Понятно, зачем вся эта история была нужна Кантур — она меня терпеть не могла. Но я никак не могла выбросить из головы поступок этого клиента. Как легко он согласился вот так прийти и показать пальцем! Вот так просто подставить человека… Он совершил эту непонятную подлость и совершил ее легко, даже без какой-то ощутимой для себя выгоды. За бутылку спиртного! Этот его необъяснимый поступок осадком лег на моей душе.

Увольнялась я вовсе не из-за этого случая. Как раз тогда мне предложили более выгодное, как мне показалось, место, и я ушла из этой фирмы. Невероятно, но Рыжая, казалось, была расстроена тем, что я ухожу, несмотря на то, что сама так усиленно выживала меня все это время. В мой последний рабочий день она сидела и, не отрываясь, смотрела на меня, и было в ее глазах что-то умоляющее. Не знаю, как это назвать, но Кантур смотрела на меня так, как будто ей… будет меня не хватать что ли. Как будто у нее забирают ее любимую игрушку. Любимого домашнего кролика.

Впрочем, мой недоброжелатель не преминул сделать мне маленькую гадость напоследок. Кантур пустила слух, что, хоть я и выкрутилась, но все-таки я виновата в том злополучном случае с дверью и я ухожу, не выдержав позора своей ошибки. Я получила этот булавочный укол в свою уходящую спину, но мне было все равно. Неприятно начинать карьерный путь с такой истории, и я была рада, что у меня так быстро появился шанс устроиться на другую работу и поскорее все это забыть.

***

Именно тогда я и начала осознавать, что легко могу оказаться в ловушке… Что я уже в нее чуть не попалась…

Придя домой после своего последнего рабочего дня, я впервые за эти десять месяцев заметила в углу сложенный мольберт Дима. Я временно поставила его туда в самый первый вечер, как заехала в комнатку бабушки Фриды, — просто чтобы не мешался под ногами. И мольберт все это время простоял неразобранным в углу! Хотя я поклялась себе, что буду пробовать что-то писать. Даже купила кое-что из недостающих красок… И дело было даже не в том, что мне постоянно не хватало времени. Я в принципе забыла про существование этого мольберта. Равно как и про свое обещание, данное самой себе. Работа, суета повседневного пустого общения, хозяйственные хлопоты целые десять месяцев загораживали, отодвигали от меня мою мечту. Десять месяцев или больше? Я и сама точно не помнила, сколько отработала в том салоне дверей.

Я провела пальцем по запыленной деревянной поверхности мольберта. Я словно вновь увидела перед собой светлое доброе лицо человека, который сделал его для меня, его нежные зеленые глаза, любящие и обеспокоенные, под тенью длинных загнутых ресниц.

— Вот чего я не хочу, так это чтобы из-за нехватки денег ты запрятала свои способности в долгий ящик и не развивала их. Если ради денег тебе придется пойти на какую-нибудь дурацкую работу, ты будешь несчастна. Этого я не допущу.

Дим переживал из-за того, что материальные проблемы помешают мне идти за своим призванием, заниматься тем, что мне действительно важно. Так и вышло. Впрочем, когда я соглашалась на работу в салоне межкомнатных дверей, я планировала учиться живописи по вечерам. Но я не знала, не понимала тогда всего ужаса этой ловушки: деньги на занятия я, может, и заработаю, но моих сил и времени точно больше ни на что другое не хватит, кроме как на саму работу. Так и произошло: я так дико уставала, что все другое мне стало безразлично. И теперь, впервые за долгое время, я словно очнулась.

«Не теряю ли я ценное время своей жизни, занимаясь чем-то несущественным, вместо главного?»

Конечно, теряю. Я подумала о том, что весь последний год я провела среди чуждых мне людей, а также среди множества межкомнатных дверей, ни одна из которых не вела в мое будущее. Как это горько и досадно! Чувство сожаления и стыда согнуло меня пополам. Я опустилась на пол возле дивана, обхватив голову руками. А потом резко потянулась, схватила мольберт и начала остервенело смахивать с него пыль. Сидя на полу и развинчивая все тюбики подряд, я принялась выдавливать их содержимое прямо на свои пальцы и мазать ими по своей белой офисной блузе, которую принесла с работы. Как она надоела мне за этот год! Я ее ненавижу! Ведь я — не эта блуза! Я гораздо больше! Я совсем другое! Я жадно накладывала мазки, буквально пригоршнями. Я наслаждалась этим актом бешенного, неожиданного, спонтанного творчества. Вдоволь насладившись, я посмотрела на измазанную красками блузку.

— Ну вот! Так намного лучше.

Внезапно ворвавшийся в комнату ветер с шумом отдернул занавески. Я подбежала к окошку: там колыхались и одобрительно перешептывались друг с другом высокие липы. Золотеющие листья, озаренные уходящим за горизонт солнцем, весело подрагивали в такт моим мыслям. Была годовщина со дня смерти бабушки Фриды.

Потом я с воодушевлением готовила ужин, то и дело бросая взгляды на мольберт и весело ему подмигивая:

«Ничего, Дим, все еще впереди! Я все успею. Ты еще будешь мной гордиться. Главное, что я вовремя опомнилась. Больше я об этом не забуду. Теперь я буду правильно распределять свое время и силы. Помнить, что для меня самое важное. Я займусь живописью, я стану настоящим мастером, я напишу множество прекрасных картин».

Я часто разговаривала с Димом так, словно он меня слышал. До сих пор. А с кем мне еще было разговаривать?

Пока я работала, готовить мне было некогда. Я питалась сухой лапшой или картофельным пюре быстрого приготовления, просто заваривая их кипятком. И теперь первые за долгое время я ощутила вкус настоящей домашней еды и радость от такой простой житейской мелочи. Как мало надо для счастья: просто уволиться с нелюбимой работы и вспомнить про свою давнюю юношескую мечту. И приготовить вкусный ужин!

После ужина я сидела на диванчике, обхватив колени и мечтательно глядя в окно на веселых шустрых стрижей, которые с радостными пронзительными визгами носились туда-сюда, словно играя в догонялки. За окном сгущались сумерки. Меня охватила мягкая уютная полудрема. Она словно сжала меня в своих нежных объятиях, не желая отпускать… Не знаю, сколько я так просидела. Нужно было все-таки встать и умыться перед сном… Но было так лень… Лень шевелиться… И вдруг…

«Нет, АЕК ты не можешь просто так лечь спать. Разобранный мольберт, принятое решение… Это все хорошо, это верно… Но ты еще не все сделала сегодня. Осталось кое-то еще. Что-то самое важное. Не сделав этого, невозможно закончить этот день».

С трудом разлепив веки, я оглядела комнату. И что это? Что я вижу? От сонного оцепенения не осталось и следа. Все, что меня окружало, — диван, буфет, стены, — все было какое-то не такое, неправильное, чужое. И еще кое-что… В комнате кроме меня никого не было. Но здесь словно кто-то был. Кто-то, кого здесь быть не должно. Кому бы я ни за что не позволила здесь находиться. В недоумении я какое-то время огладывалась вокруг. И тут я поняла. И вспыхнула. Как я могла сразу об этом не подумать! Я ведь и правда не смогу спать, пока она тут! Да! Здесь и сейчас я должна забыть этого гадкого человека, забыть саму память о нем. Не вспоминать больше никогда!

Хотите знать, что делать с такими гадинами, как Кантур, когда они зачем-то встречаются в вашей жизни? Я вас научу.

Мастер-класс от АЕК

Раздевшись, я залезла в душевую кабину и до упора включила воду. Я долго стояла под душем, позволяя мощным теплым струям воды смыть с себя Кантур — всю, без остатка. Она стекала с меня потоками грязной мыльной пены и устремлялась в водосток. Больше я ее никогда не увижу.

Я вылезла и завернулась в полотенце. Комната вновь стала такой, как прежде, — и диван, и буфет, и стены. Порядок в моей жизни был восстановлен. В ней больше не было Кантур. Так, в тот вечер, стоя под душем, я избавилась от нее. Смыла и забыла, с твердым намерением никогда больше о ней не вспоминать.

На следующий день, в субботу, вдоволь выспавшись, я встала и первым делом разобрала мольберт Дима. За неимением стола я поставила его на стул и разложила разноцветные тюбики на диване возле себя. Я не знала, что хочу написать. И нужно было покупать холст, поэтому я пока просто начала замешивать на палитре краски, в поисках цветовой гаммы своего настроения. Осень за окном заставила меня смотреть на теплые, желто-красные тона: охру, краплак, умбру, английский красный… Из-под кисти выходило интересное сочетание: от горячих и острых горчично-желтых тонов, через обжигающие красно-коричневые, я перешла к густому бордовому цвету, терпкому и вязкому, как гранатовый сок. Для контраста я намешала на палитре своей любимой пронзительно-яркой бирюзы, но все равно не она являлась для меня в тот день центром притяжения. Тот самый оттенок — багряный — манил меня в свою таинственную глубину, рождая в голове какие-то смутные образы, которые не могли найти своего физического воплощения. Это было то, что я переживаю и пережила, это была моя затаенная, скрытая ото всех боль, запекшаяся кровь на старой ране…

«ЧТО ты? И в какую форму тебя облечь? Ты будешь дерево, человек или птица?»

Задумчиво я размазывала кисточкой багрянец по палитре. Казалось, что я стою на пороге создания чего-то большого, мощного, важного… Но оно почему-то не дается, уходит, ускользает от меня… Выходные закончились быстро. Искомый образ так и не был найден. Мучительные творческие поиски в тот раз закончились ничем. Я вновь ничего не успела.

А в начале следующей недели я вышла на новую работу.

3

Я вышла из подъезда и, повыше подняв воротник, чтобы скрыть свое лицо от любопытных взглядов, быстро пересекла двор. Меня все же заметили, и я снова услышала гоготки у себя за спиной.

«Ну почему я не умею сжиматься до размера щепки и выскальзывать на улицу незаметно?»

Так не хотелось выходить, но пришлось: дома не было даже хлеба. Я знала, что они снова будут там — на лавочке у дома. А что им еще делать — других-то занятий у них нет! Раньше, когда я уходила рано утром и возвращалась поздно вечером, мы редко попадались друг другу на глаза, чему я была только рада. Но теперь, когда я в очередной раз осталась без работы и вынужденно сидела дома уже два месяца, они, к несчастью, «разглядели» меня. Особенно я чем-то зацепила двух алкашей из соседней комнаты, которые, казалось, намеренно делали все для того, чтобы мы с ними постоянно сталкивались в общем коридоре. Я старалась выходить из комнаты как можно реже и делать это очень тихо. Но едва открывалась моя дверь, как тут же открывалась и их дверь и эти двое выскакивали в коридор — словно только этого и ждали. И во дворе они каждый раз возникали как из-под земли — не иначе как следили за мной. Что-то в моем облике как будто не давало им покоя, заставляя постоянно на меня пялиться. А их женщин, хмурых и злых, больше похожих на мужчин, окатывать меня ледяным душем молчаливой враждебности. Из-за этих людей просто выйти на улицу было испытанием. Каждый раз эти недобрые или похотливые взгляды, эти усмешки или злобное бормотание у меня за спиной…

А ведь я планировала переезд сюда, как побег от пошлости… Как так вышло, чтобы здесь, на новом месте, все устроилось еще более пошло, чем было там? Раньше я имела смутное представление о тех, кто живет по соседству. Я знала, что контингент в большинстве своем пьющий, опустившийся, деградировавший. Сейчас я узнала этих людей получше, и это стало пренеприятным открытием.

Чего стоит дед-полупаралитик! Он днями напролет просиживает у окна, и каждый раз, когда я подхожу к дому, буравит меня глазами за круглыми стеклами очков, выглядывая из-за шторки. Однажды — всего раз! — он, еле волоча ноги, выполз на улицу. Я столкнулась с ним нос к носу в темном подъезде, где никогда не горела лампочка, и страшный маньяческий взгляд его глубоко запавших глаз заставил меня заледенеть. Мне показалось, что дед зачем-то хочет схватить меня за руку. Я понеслась наверх по крутым ступеням, так быстро, как только могла! Краем уха я слышала про этого деда совсем жуткие вещи… Поговаривали, что он только притворяется таким слабым и с трудом передвигающимся, а сам украдкой при помощи трубочки выпускает из окна зубочистки, пропитанные каким-то неизвестным паралитическим веществом. Когда жертва — обычно молодая девушка — обездвиживается, дед тихонько выходит во двор и утаскивает ее к себе в квартиру. Что он там делает со своей «добычей», никому не известно. Но никто из тех, кто побывал у него, уже не выходил оттуда прежним. Вспоминая безумные глаза этого старика, я без труда верила во все эти байки.

«Бежать мне надо куда-нибудь подальше от этого гиблого дома… — думала я. — Да и из этого города».

Но бежать мне было некуда.

Выйдя на центральную улицу и пройдя немного вперед, я увидела растрепанного седовласого старика, с безумным взглядом и каким-то ящиком на ремне, перекинутом через плечо. Он шел мне навстречу, оживленно размахивая руками и подняв взгляд — словно смотрел на что-то поверх моей головы. Странно: я как будто уже видела его где-то. Ну, конечно: это же тот самый чудик, который шел по улице, ничего вокруг не замечая и разговаривая сам с собой. Да он и сейчас что-то бормочет.

— Что они сделали с истинной Красотой? Той самой, златоволосой, полной добродетели и достоинства, которая когда-то царила на полотнах великих мастеров? Порядком извратили и переврали. Объявили красивым совсем не то. Объявили красивым какую-то мерзость, убожество, уродство. А истинную Красоту — спрятали подальше от наших глаз. С проклятых мегащитов ее совсем убрали. Да и на улицах ее не встретишь. Ууу, проклятые!

Старик погрозил кулаками — неведомо кому. Я улыбнулась. Я уже ничему не удивлялась. Здесь было много городских сумасшедших. Пожалуй, побольше, чем в любом другом городе. Этот чудик тем временем продолжал свой странный монолог:

— Где она сейчас, эта истинная Красота? Та златоволосая Красота, полная внутреннего света, благородства и достоинства, которая веками взирала на нас с портретов великих мастеров, в наши дни лежит попранная, в пыли. Как она чувствует себя сейчас? Нетрудно догадаться… Но что я хочу сказать вам, идиоты! — старик вдруг резко повысил голос до крика. — Крикнуть вам в лицо, презренные глумители: Красота ни в чем не виновата. — Он погрозил пальцем. — Оставьте в покое Красоту! Не трожьте ее своими грязными руками! Вы ничего не понимаете. Ваша нелепая уродливая мода скоро пройдет, а истинная Красота — вернется. И останется. Она вечна. Да, она неоспорима и вечна! Она…

Тут старик встал, как вкопанный, так и не опустив палец, которым он грозил всем вокруг. Он словно только сейчас раскрыл глаза. И смотрели они прямо на меня.

— О боги мои! Венера! Она! Та самая! Она вновь родилась из пены! И я вижу ее. Я ее лицезрею. — Старик протер глаза. — Это невероятно! Разве такое возможно? Куда вы? Умоляю вас, постойте! Не убегайте от меня!

Я резким широким шагом шла прочь. Обернувшись, я увидела, что старик бежит следом, протягивая ко мне руки. Я прибавила шаг.

— Умоляю вас, постойте! Да постойте же!

Я остановилась и повернулась к нему.

— Слушайте, что вам от меня нужно?

Подбежавший старик смотрел на меня восторженными глазами. Он приложил ладони к губам и замотал головой, словно сам себе не веря. Он стоял совсем близко от меня, и я заметила на его грязной темно-бирюзовой блузе разноцветные следы засохшей краски.

— Это она! Это точно она! Златоволосая Богиня! Воплощенная Красота! Она не покинула нас. Нет, не покинула… Значит, мы не брошены. Мы еще можем спастись.

«Псих какой-то!»

Я развернулась и пошла прочь. Безумный старик поплелся за мной. Через плечо я крикнула ему:

— Перестаньте меня преследовать! Вы не в себе.

Пройдя метров десять, я остановилась и оглянулась. Я увидела, что старик сидит на земле и плачет, обхватив голову руками.

Зайдя в магазинчик, я не сразу вспомнила, что мне нужно было купить. Уже направляясь к выходу, краем глаза я увидела, как продавщица вышла из-за стойки. Я обернулась и посмотрела на нее: продавщица стояла, скрестив руки на груди, и мерила меня ненавидящим взглядом. Я развернулась и толкнула входную дверь.

— Не нравишься ты мне, — услышала я себе вслед.

«Кто-нибудь мне объяснит, что здесь происходит, в этом сумасшедшем городе?»

Я вышла из магазина и пошла к дому. Мне хотелось укрыться, спрятаться от всего, что меня окружало. Войдя в подъезд, я опрометью понеслась вверх по лестнице, забыв про высокие ступени.

***

Все отнято: и сила, и любовь.

В немилый город брошенное тело

Не радо солнцу.

Анна Ахматова. Все отнято…

На стройке за окном истошным лаем заливались собаки. Скорее всего, это опять на всю ночь. Значит, я снова не сомкну глаз.

Город Бешеных Собак…

Я его просто ненавижу.

А ведь как все начиналось! С какими надеждами, с каким воодушевлением я приехала в город…sk, показавшийся мне по наивности самым прекрасным городом на свете! Я верила, что все получится, что здесь все возможно — даже для такой бедолаги, как я. Я с досадой вспоминала свой глупый смешной восторг от этих широких, ярко освещенных улиц, от этих разноцветных витрин и огромных мигающих мегащитов. Переезд сюда был моим отчаянным рывком: от гнетущих обстоятельств, от мучительных воспоминаний, от себя самой. От всего опостылевшего. От Прошлого. Закрыть трагичные страницы прожитого и открыть новые страницы, светлые и счастливые, написать на них все, что я хочу, — вот о чем мечтала. Как все могло устроиться вот так бессмысленно и пусто? Бессмысленно и пусто…

Тогда я часто перечитывала «Северную элегию» Ахматовой:

Меня, как реку,

Суровая эпоха повернула.

Мне подменили жизнь. В другое русло,

Мимо другого потекла она,

И я своих не знаю берегов.

И снова чьи-то стихи про меня! Мне действительно казалось, что это какая-то роковая ошибка — все, что происходит со мной сейчас. Мне подменили жизнь. Повернули ее в другое русло. Закинули меня в этот нелюбимый город. Который не принял меня… Что я здесь делаю? И куда мне теперь идти? Я снова достала карты Таро, чтобы сделать очередной расклад — впрочем, без малейшей надежды на утешение. Так и случилось.

— О, снова он!.. Что бы это все-таки значило?

В последнее время во всех раскладах мне выпадал перевернутый Повешенный. На картинке он стоял на одной ноге, словно пойманный в петлю, и глупо, виновато улыбался. Я смешала карты. Все безнадежно. Ничего никогда не изменится. Твои собственные действия бесполезны. А то спасение, о котором глупая девочка когда-то просила свою любимую певицу Бунтарку, — оно никогда не придет. Никто нас не спасет. И самим нам не выкарабкаться.

Моя жизнь была как мутное отражение в старом, засиженном мухами зеркале — такой она виделась мне тогда. Очередной год был скомкан и брошен мне в лицо. И их было много — таких годов.

Тяжелые мысли посещали меня в тот затяжной период безработицы и депрессии. Когда было совсем паршиво, я открывала пакетик с чипсами. Под их хруст становилось немного легче. Легче выносить свое одиночество и неприкаянность. Свою тотальную ненужность. Знаете, что случается с людьми, которые в юности хотели изменить этот мир? Они, в конце концов, скатываются до того, что коротают вечера с пивом и чипсами. И — в полном одиночестве.

Впрочем, я была не совсем одна. Компанию мне составляли воспоминания. Я доставала из памяти разные временные пласты своей никчемной, неудавшейся жизни. Я прокручивала ее назад, как старую кинопленку. В тот вечер пленка остановилась на серии

«Институтские подруги»

Свое тотальное невезение в дружбе я в полной мере осознала еще в годы студенчества.

Об этой «самой светлой в жизни каждого человека» поре не могу сказать ничего, кроме того, что это были годы одиночества и разочарования. И здесь моя нетипичная жизнь продолжала развиваться по своим законам! А ведь именно на студенчество я возлагала особые надежды. Я даже как-то ожила и воспрянула духом в последние месяцы перед школьными экзаменами: скоро, совсем скоро начнется долгожданная новая жизнь! Годы без Дима, годы боли и одиночества, все эти невыносимые годы остаются позади. Школа, в которой меня никто не понимал, остается позади. А впереди будут новые открытия, новые возможности. Новые люди — в кои-то веки умные и мыслящие! Ведь будут же такие люди в моей жизни, и наверняка кто-то из них, хотя бы один, станет моим другом! Ведь так?

Нет, не так. Потому что и здесь были они — странные люди, которым я не нравлюсь. В моем окружении всегда находилось хотя бы несколько таких человек. Не исключением стал и колледж. Я уже говорила, что я неформат. Я была такой еще в детском саду. Я продолжила быть такой и в школе. Когда я поступила в колледж, ничего не изменилось — я по-прежнему была неформатом. Именно этого мне почему-то не прощали. И все время грубо указывали мне на то, кто я. Но то, что происходило в школе, — это были цветочки, как выяснилось. Несмотря на козни со стороны «троицы», в школе меня, по сути, никто не трогал. Здесь же, в колледже, мне на каждом шагу пытались показать, что со мной что-то не так. Точнее, все со мной не так. Я не так училась — хорошо, в отличие от многих. Не так выглядела, не так одевалась. Не тех поддерживала, не против тех выступала. Все решения, которые я принимала, все мои поступки, каждое мое телодвижение — все было неправильным! Они не высказывали это вслух, но это читалось в каждом их взгляде: «Ты не такая, как мы. Ты неправильная». Я каждый раз мысленно отвечала: «А какая разница?». Но разница была.

То, что я знала о веселой и бесшабашной студенческой жизни, полной общения, единения, приключений и романтики, — все оказалось ложью. Вскоре я поняла, что и здесь меня ждет все то же самое. То же глупое школьное соперничество, только со стороны подросших и, казалось бы, поумневших людей. В конечном итоге все вылилось в то, что против меня устроили заговор. Первый подлый заговор в моей жизни. За которым последовал ярлык «изгой», который на меня с удовольствием налепили…

Это была вторая порция странных людей в моей жизни. Потом их будет много. Меня всегда поражали они, эти странные люди. И как они умеют все устроить так, что нахождение рядом с ними становится для тебя сущим адом? А главное, зачем им все это нужно — вот так себя вести? Откуда это в них — какая-то врожденная любовь к издевательствам? Почему они такие? Почему те поступки, которые у меня вызывают омерзение и внутренний протест, эти люди делают легко и даже как будто с удовольствием? Словно им это нравится? Да, это видно со стороны — что им и правда это нравится… Помню, как в довершение издевательств, на семинаре по психологии, мне на лоб прикрепили записку с надписью «проблема». Мы играли в игру, в которой, задавая вопросы, нужно было угадать, кто ты: какой термин или понятие. И мне на лоб приклеили бумажку с надписью «проблема». Эта жестокая глупость показалась им забавной… Они хихикали, когда перебирали бумажки и подыскивали ту, что для меня… А потом хихикали, когда я долго не могла угадать, кто я. Внезапная острая жалость к себе больно кольнула меня в сердце. Я тогда провалиться хотела от обиды и унижения. Я вспомнила, как в тот день после учебы ехала домой. Сидя одна на заднем сидении автобуса, я закрыла глаза и подумала: «Господи, а ведь я самый несчастный человек на свете. А все эти люди даже не знают этого. Им невдомек, кто едет с ними в одном автобусе». И так думала девчонка в восемнадцать лет! Такая молодая, но уже сломанная!

Впрочем, в колледже у меня действительно появился свой круг общения. Некоторых из этих людей я какое-то время считала своими друзьями. Мы вместе ходили на дискотеки (которые я терпеть не могла, но ради своих новых подруг пошла), в библиотеки, на дополнительные занятия, на какие-то кружки. После лекций и семинаров мы делились друг с другом планами и мечтами — как когда-то с Нелей мы делились книжками и сладкими творожными сырками. Но какой лицемерной и пустой оказалась эта «дружба»! Хитрыми лисами прокрадывались «институтские подружки» в мою жизнь… А потом на тихих лапах мягко уходили, унося с собой выведанные секреты. Чтобы присоединиться к тем, кто…

Ежедневно встречая своих обидчиков в коридорах, я задыхалась в молчаливом бессильном возмущении. А что же мои «друзья»? Именно одна из вчерашних подруг и прикрепила мне на лоб записку с надписью «проблема». И засмеялась вместе со всеми. Даже громче и радостней, чем все. Такие вывихи человеческой натуры, какие я увидела тогда… Так, в очередной раз друзья оказались «друзьями» и разлетелись, как шелуха. Как пустые фантики от конфет. Они всегда разлетались, так уж повелось: и в детстве, и в колледже, и потом в течение жизни. Как-то, когда учиться оставалось меньше года, я ехала домой — на том же седьмом автобусе, на котором потом ездила на вокзал покупать билет до города…sk, — и вдруг меня осенило (меня почему-то частенько осеняет, когда я еду в автобусе):

«Какая это будет радость: исчезнуть из их жизни и навсегда вычеркнуть их из своей. Никогда больше не думать о них!»

Помню, мне стало так легко от этой мысли: представить только, я их и правда никогда больше не увижу! Уеду, начну все сначала, без них. Так, как и должно было быть; так, как будто их никогда и не было. Помню, как билось тогда мое сердце — от радости этого открытия. Иногда это такое счастье — просто знать, что больше никогда кого-то не увидишь. Особенно когда речь идет о странных людях. Впоследствии это и стало моей стратегией психологической защиты — просто забыть о них. Их не было. Я так решила. Но к моей досаде жизнь подбрасывала мне все новых и новых странных людей — тех, кого я не хотела бы помнить. С годами их становилось все больше и больше…

Я с хрустом разжевала тонкий картофельный ломтик. Чипсозависимость. Еще одна дурная привычка, которая у меня появилась в городе…sk. Когда все плохо, все, что я могу, — это грызть чипсы. Однообразный механический хруст отвлекает. Позволяет не думать о плохом. Но в тот вечер это почему-то не срабатывало… Сделав глоток пива, я перемотала пленку воспоминаний на следующую главу:

«Офисные подружки»

В городе…sk мне всегда попадались исключительно женские коллективы. Точнее, я в них попадала. В какой-то момент мне даже стало казаться, что они преследуют меня. Как карма. Как проклятие.

Мои новые «офисные подружки» разительно отличались от «институтских», и тем более от моих немногочисленных провинциальных приятельниц из Города Высоких Деревьев. Цели, устремления, амбиции — вот чем жили эти высокомерные энергичные леди. Они были помешаны на достигаторстве. Они хотели неприлично многого. Они вечно куда-то спешили и очень боялись не успеть. Они хотели хорошо устроиться и делали для этого все возможное. Изображали из себя все, что было для этого нужно. Они из кожи вон лезли, чтобы любыми путями прорваться, пробиться к другой жизни — лучшей, чем та, что у них была. Для этого они непрестанно совершенствовали себя, правда в каком-то странном, очень узком смысле — исключительно внешне, совершенно не думая о том, чтобы стать хоть чуточку умнее и добрее. Например, прочитать какую-нибудь хорошую книжку. Или посмотреть фильм, который заставит задуматься.

«Офисные подружки» все как одна придерживались культа стервозности, столь популярного тогда. В те годы считалось, что у тебя нет никаких шансов добиться чего-то в жизни и привязать к себе завидную мужскую особь, если ты не стерва. Хотя лично мне стервы никогда не казались хоть сколько-нибудь привлекательными. Я ни за что не хотела бы быть одной из них. Но мои «офисные подружки» старались быть именно такими — и надо сказать, у них это неплохо получалось.

У нас не было никаких шансов подружиться. Мы были слишком разные, из разного теста. «Офисные подружки» постоянно сравнивали меня с собой и неизменно констатировали наше различие. Я действительно была не похожа ни на них самих, ни на кого другого из тех, кого они встречали до меня. Я вызывала недоумение и раздражение. «Офисным подружкам» пришлось не по вкусу, что я не разделяю их любви к сплетням. А это было основное содержание их рабочих бесед: поделиться своими личными «она мне не нравится», непременно донести это до всех остальных. Они и общались-то друг с другом, казалось, только для того, чтобы высказать свои глупые и предвзятые «она мне не нравится». «Офисным подружкам» было не понять, что кому-то может быть совсем не интересна личная жизнь других людей. Равно как и охота на состоятельных мужчин. Они готовы были выпрыгивать из трусов, чтобы выйти замуж. И соревновались, кто из них сделает это раньше и на более выгодных условиях. Они фыркали, когда я сказала, что меня интересуют не поиски богатого мужика, а живопись и поэзия. И, кажется, мне не поверили.

Другими словами, дружить с такой, как я, им было неинтересно и непрестижно — с точки зрения того, что понимали под «дружбой» эти амбициозные и пустые молодые самки. Они презрительно наморщили носики, услышав, в каком доме я живу. Именно от них я и узнала, что этот район города…sk, оказывается, называют «трущобами». Мне, в свою очередь, тоже было неинтересно с ними. Все, что они могли, — это обсуждать шмотки, богатых мужиков и других девиц, которые лично кому-то из них не нравятся. «Офисные подружки», ни одна из них, не могли удовлетворить мой специфический голод — голод по общению с умным, глубоким, близким мне по духу человеком.

Я не помню их имен и лиц — ни одной из них. Все, что я помню, это общее для них всех странное желание зачем-то подкрасться поближе и, под видом дружбы и симпатии, выведать, чем ты живешь, о чем болит твое сердце. Они и «дружили»-то со мной лишь до тех пор, пока им нужно было что-то про меня разузнать, чтобы, узнав это, ударить в то самое место, укусить побольнее (не понимаю только, зачем). А потом — когда навредить мне больше было нечем, — «офисные подружки» просто уходили. Зачем они так делали? Оставалось только гадать. Может, эти хищницы боялись, что другая «хищница» окажется более скорой и удачливой в охоте. Урвет себе добычу пожирнее, будь то лакомая должность или состоятельный муж. Вот и работали на опережение, стараясь заранее тебя «обезвредить» — даже когда ты и не помышляла делать свой «бросок».

Оказалось, что я сама совершенно не способна к такому пустому, поверхностному, лицемерному взаимодействию. В котором люди делают вид, что дружат с тобой, в глаза улыбаются тебе, но ты никогда не можешь знать, что они в действительности думают о тебе и что они в один прекрасный день выкинут. Мое понимание дружбы входило вразрез с тем, как ее себе представляли «офисные подружки». Для меня дружба — это когда ты можешь доверять человеку и можешь на него положиться. Когда он желает тебе добра и никогда тебя не предаст. Именно это я сама готова дать тому, кого назову своим другом. Но взамен я всегда получала что-то иное, совершенно неравноценное. Это были суррогаты дружбы. Мы куда-то ходили с «офисными подружками», куда-то ездили, где-то развлекались, шлялись по торговым центрам и супермаркетам, покупали себе косметику и наряды. Кто-то из них меня предавал и продавал. Выпытывал мои секреты и использовал это против меня. Доверчиво подпущенные слишком близко, некоторые из них смогли серьезно меня ранить. Но я кое-чему научилась за годы жизни в городе…sk — легко избавляться от этой «дружбы». Отсекать от себя таких «подруг» — быстро и решительно, без сожаления. А самое главное: ЗАБЫВАТЬ их, забывать их лица, забывать окончательно, не давая им возможности когда-нибудь вновь воскреснуть в моей памяти. Я регулярно чистила свой круг общения, безжалостно отсеивая тех, кто не прошел проверку. «Офисные подружки» мелькали, как красочные пустые фантики от конфет, и так же легко, как фантики, разлетались, уносимые ветром под названием Время.

Оглядываясь назад, понимаю: именно этот опыт пустой и фальшивой дружбы повлиял на то, что я стала необщительным, замкнутым и недоверчивым человеком. Точнее, я всегда была такой, просто теперь эти черты еще больше обострились. Этот негативный опыт взаимодействия усугубил мою природную тягу к одиночеству. Я стала хронической одиночкой. Не было того, кто мог бы меня понять. Люди, с которыми сводила меня жизнь, — им нельзя было довериться и им нельзя было верить. После «офисных подружек» я больше не пыталась заводить дружбу с кем бы то ни было. Совсем замкнулась в своей раковине — той самой, из которой меня когда-то своими любящими добрыми руками ненадолго сумел достать мой заботливый и терпеливый Дим.

***

Сколько я друзей

Своих ни разу в жизни не встречала…

Анна Ахматова. Северная элегия

И все-таки в глубине души я верила: есть в этом мире люди, предназначенные мне в друзья. Они где-то есть, они непременно где-то есть, но я не знаю, где их искать. Я почему-то никак не могу их встретить. Корень всех моих несчастий в том, что я все время встречаю не тех, а тех почему-то не встречаю. Или встречу — и тут же потеряю, как потеряла Дима… И вот я застряла здесь одна, в этой тесной убогой комнатушке, в этом старом доме, в этом ненавистном городе, где одни не те… Одни не те… Все, что меня окружало, было какое-то пустое и бестолковое. Все мое общение в городе…sk было сплошной лицемерной суетой. Другого общения жаждала моя душа — основанного на родстве душ, на глубокой сердечной привязанности, на притяжении, на честности и взаимном уважении. Это общение должно было стать, как мне виделось, результатом судьбоносных встреч, но… Таких встреч, после Дима, в моей жизни больше не было.

Я, правда, пыталась уверить себя, что все нормально. Что я уже привыкла жить одна. Но я обманывала себя. Мне так не хватало близкого человека… Чувство тотального одиночества только усугубляло мои бытовые и финансовые проблемы, делая мое существование в городе… sk еще более тяжким и невыносимым.

Лишь один человек за все эти годы отнесся ко мне с теплотой и участием.

Мы встретились в супермаркете недалеко от дома. У меня тогда было совсем туго с деньгами, и я взяла только самое необходимое из продуктов. Я старалась не смотреть на все эти разноцветные баночки и пакетики, которые словно специально дразнили меня, соблазнительно выстроившись на полках в идеально ровные ряды. Проходя мимо хозяйственного отдела, я вспомнила, что в доме нет еще и стирального порошка. И средства для мытья посуды.

«Ну почему бытовая химия заканчивается вся одновременно, причем, вместе с деньгами?» — сердито пробормотала я себе под нос.

Я открыла кошелек и пересчитала мелочь — точно так же, как когда-то делала моя мать. За все эти годы (а прошло уже несколько лет, как я переехала в город…sk) я ничего не накопила на черный день — такой, как этот.

«Нет, — я вздохнула. — Не сегодня».

Отдав на кассе последние сбережения, я направилась к выходу, но, зацепившись каблуком о резиновый коврик, споткнулась и выронила из рук пакет. Все его содержимое вывалилось на пол. Я присела на корточки и начала собирать свои покупки, но тут же все бросила и опустила руки. Это было последней каплей в череде моих неудач.

— Давай я тебе помогу!

Ко мне подбежал невысокий симпатичный паренек, в джинсах, бейсболке и огромной бесформенной толстовке. Присев на корточки рядом со мной, он начал быстро подбирать с пола мои продукты и ловко складывать их в пакет.

— Я помогу тебе их донести. Я тебя знаю — мы с тобой живем в соседних домах.

Паренек весело подмигнул мне. Кудрявая прядь пушистых каштановых волос выбилась из-под его бейсболки. Эта прядь, а также огромные голубые глаза в пол-лица, маленький аккуратный носик и высокие скулы вдруг навели меня на странную мысль…

— Ты девушка?!

— Тише! Пойдем скорее! Мы сидим на дороге и всем мешаем.

Она взяла меня за руку и вывела из супермаркета. По дороге мы весело болтали. Моя новая знакомая проводила меня до самого подъезда.

— Ну вот, ты и дома. А я живу вон там. Видишь серую двухэтажку? Квартира 3. Заходи в гости! — девушка сделала смешную гримаску и закатила глаза. — Здесь мало адекватных людей, буду тебе рада. Ну пока!

— Подожди. Это не мое дело, но можно тебя спросить: зачем ты так одеваешься? Ну, просто можно подумать, как будто ты…

— Парень?

— Ну да.

Моя новая знакомая снова состроила ту же гримаску.

— Так просто безопасней. Разве ты сама этого еще не поняла?

Она хитро мне подмигнула, помахала на прощание рукой и побежала к своему дому.

— Ты правда заходи! — обернувшись, крикнула она. — Если что-то будет нужно. Или просто так!

В гости я к ней почему-то так и не зашла. Но мы часто встречались на улице. Моя новая знакомая каждый раз махала мне издалека рукой и приветливо улыбалась. На душе становилось тепло от ее дружеской улыбки.

Кроме этой добродушной соседской девушки у меня в городе…sk не было никого — ни одного близкого человека. А я даже не спросила, как ее зовут. Мучительно желая найти настоящих друзей, я, видимо, безнадежно разучилась это делать — открываться и верить.

***

Когда-то, в прошлой жизни, я умела и любила петь. Когда-то у меня был голос. Пытаясь напомнить себе, что я не всегда была вот этим, я тихонько затянула песенку. В стену тут же постучали. Да что ж такое! Ни жить, ни петь здесь нельзя!

Да, я по-прежнему жила в крохотной комнатушке бабушки Фриды, в этом жутком старом доме, откуда мне захотелось сбежать в первые же дни. За эти годы у меня так и не появились деньги на «улучшение своих жилищных условий». Странно, не правда ли? Если из меня высасывают все мои силы и соки, если забирают все мое время, все, без остатка, то почему я не получаю за это более достойную компенсацию? Но где бы я ни работала — а за эти несколько лет я сменила уже столько контор, — обязанностей и внеурочного труда было неизменно много, а заработная плата всегда была маленькая. Просто смешная.

Мне часто приходилось менять работу. Я сама не понимала почему, но после того злополучного салона дверей как будто все пошло наперекосяк. Те варианты, которые на собеседовании представлялись так себе, на деле оказывались еще хуже. Но от безысходности и безденежья я соглашалась и на них — на должности в каких-то непонятных конторах, без перспективы и финансовых выгод. Там из меня выжимали всё, все соки. Превращали меня в отжатый чайный пакетик! С работы я приползала уже поздно вечером, совершенно измотанная и ничего не соображающая. Сил хватало только на то, чтобы просто раздеться и завалиться спать. Иногда я просто падала на диванчик животом вниз и засыпала прямо в одежде. И лишь часа через два вставала, чтобы переодеться и поужинать. Были года, которых я не помню. Они стерлись из моей памяти. Помню только, что мне постоянно хотелось спать. Больше ничего.

При этом я жила от зарплаты до зарплаты. Денег едва хватало на существование, а взамен у меня забирали не только все мои силы, но и все мое время. Довольно циничным образом хитрые работодатели умудрялись похищать его все — в том числе и то, которое я не собиралась им предоставлять. Ведь даже придя домой, я в каком-то смысле оставалась там, в офисе. О, сколько ночей я мысленно провела «на работе» — не в силах успокоиться, пытаясь переварить то, что произошло за день! Раньше рабов заковывали в цепи, лишали свободы физически… Сейчас они полонят нас психологически, не только покупая за гроши наше рабочее время, но и похищая (нагло, вероломно и, разумеется, бесплатно) наше личное время. Когда ты не освобождаешься от рабочих вопросов ни на минуту. Когда, придя домой, ты мыслями остаешься там, в ненавистном офисе…

Находиться в этих офисах по большей части было не то что не комфортно, а просто невыносимо. Наши бережливые работодатели экономили на всем и не считали нужным хоть как-то улучшить условия труда. Да что там, сделать хотя бы температуру воздуха в офисе пригодной для обитания! Зимой нам приходилось сучить коленками в плохо отапливаемых помещениях, а летом наоборот изнывать от жары и духоты из-за проблем с вентиляцией, которые никто не решал годами. Когда единственный на весь офис кондиционер был давно сломан, и в нем даже поселилась плесень!

И если бы только это! Нет, кроме нашего времени и нашего здоровья нашим работодателям зачем-то нужны были еще и наши нервы — все, без остатка! До последней нервной клеточки! Руководству зачастую было глубоко плевать на то, что творится в коллективе. Ненормальная, нездоровая обстановка, когда одни съедают других, была в порядке вещей. Моббинг и боссинг… Сейчас этим явлениям даны названия. Аля уверяет, что скоро им будет дана и соответствующая оценка с точки зрения закона (впрочем, в этом я сомневаюсь). А тогда мы и слов-то таких не знали. Не знали их и те, кто производил над нами все эти психологические «эксперименты». Часто основанием для увольнения человека становились сплетни и козни его коллег. Опыт, профессиональные и личностные качества работника, отзывы его клиентов в расчет не принимались. Поиском правых и виноватых никто не занимался: наказывали зачастую именно того, кто итак был пострадавшим. «Уволить на месте», как любила повторять самодурка Кантур — такой принцип действовал в большинстве компаний, в которых мне довелось поработать. «Уволить на месте» было гораздо проще и быстрее, чем попытаться во всем разобраться и найти истинных виновных.

Постоянно думать о том, что малейшей твоей ошибкой кто-то обязательно воспользуется. Постоянно думать о том, что тебя могут подставить — в любой момент. Знать, что у тебя нет никакой подстраховки — все вокруг спят и видят, чтобы ты допустила оплошность. И если ты споткнешься, тебе помогут упасть — одним конкурентом меньше! А еще адский график, без времени не то что на обеденный перерыв, даже на стакан воды! Наспех засунутые в себя бутерброды всухомятку, от которых портится твой желудок. А потом еще бессонные ночи, когда ты ворочаешься с боку на бок, не в силах забыть события прошедшего дня… И зная, что завтра будет точно такой же день… Представьте, в каких условиях нам приходилось трудиться! И выхода не было: даже если ты уйдешь из этого офиса, на новом месте будет ровно то же самое! Ничего другого тебе нигде не предложат.

Впрочем, вынужденно соглашаясь на очередную работу, я каждый раз наивно верила, что вот в этот раз все будет по-другому и эта сделка между мной и работодателем будет такой:

«Любезный! Я на время действия трудового договора соглашаюсь добросовестно выполнять свои трудовые обязанности, но взамен прошу сущую мелочь: регулярную заработную плату в том размере, о котором мы договорились на собеседовании, сносные условия труда и наличие свободного времени после работы. То есть от меня — мой труд и часы моей жизни, которые я буду на него затрачивать, от вас — деньги и свободное время по вечерам, чтобы я могла отдохнуть и на время забыть о вас».

Но каждый раз выходило так, что эта сделка получалась какой-то нечестной, однобокой, невыгодной для меня. В те времена много говорили о том, что мы должны уметь продавать себя. Это почему-то никого не коробило. Считалось даже в порядке вещей — вы можете себе такое представить? Продавать себя… Если именно так на все это смотреть, то я совершенно не умела этого делать. Себя я продавала без всякой для себя выгоды. Все снова происходило по навязанному мне сценарию. Я проводила в офисе все свое время, не оставляя ничего для себя. Я работала добросовестно и знала, что приношу своим работодателям неплохие деньги. Но что я получала взамен? Было ли то, что я получала, равноценным тому, что наши боссы у меня — и у всех нас — нагло забирали? Однозначно нет. За наше время, здоровье, нервы нам платили сущие копейки… Моя зарплата… она была заплатой на вечной дыре моего бюджета… Получив эту «заплату», я шла в магазин и покупала то, что к тому времени успевало закончиться (а заканчивалось обычно все), вынося с собой толстенные пакеты и изрядно похудевший кошелек. Иногда, в особо тяжелые периоды, после увольнения из очередного офиса, мне снова приходилось довольствоваться солеными семечками и ватрушками с творогом.

Мать подливала масла в огонь моей и без того уязвленной гордости:

— Что? Кем ты работаешь? Магазин канцелярских товаров? Моя дочь вполне заслуживает места получше! Тебя там никогда никто не высмотрит, потому что богатые мужики в такие места не ходят. Нет, надо приехать и взяться за тебя! А не то еще пара таких пустых годков, и твою жизнь можно будет смело выкидывать на помойку!

Она думала, что все так просто в городе…sk! Наслушавшись матери, я и правда пыталась претендовать на более перспективные вакансии, в том числе, в тех компаниях, где на тот момент работала. Но всегда выбирали кого-то другого. Когда я узнавала, кому в итоге доставалась должность, я каждый раз недоумевала: предпочтение тому или иному человеку отдавалось не по его достоинствам, не по личным и деловым качествам и даже не по блату, а словно по прихоти. Необъяснимо. Непредсказуемо.

«Чем же они руководствуются в своих решениях и симпатиях?» — недоумевала я.

Я, наверно, никогда не пойму, что не так с жителями города…sk.

Ясно было одно: никогда я ничего не добьюсь в этом странном городе… Странные люди вырывались здесь вперед. А для меня годами все оставалось таким, каким было. Упахиваться в жутких условиях за мизерную плату, когда тебе к тому же постоянно внушают, какая ты никудышная — постепенно это стало чем-то вроде привычки. Частью обмена веществ. Жить так было невыносимо, но я так жила. Я и представить себе не могла, что может быть как-то по-другому. Я терпела все. Я не знала, как из всего этого выбраться.

***

Следующему поколению повезло больше, чем нам. Они умнее. Они целеустремленные. Они с юного возраста знают, чего хотят и как к этому прийти. Сейчас много молодых да ранних. Мы были совсем другими. В отличие от них у нас не было цели. Не было какого-то четкого плана, как реализовать себя и добиться в жизни того, чего ты хочешь. Мы не задумывались о будущем. Нам внушили, что наша жизнь сложится как-то сама, без нашего участия. Достаточно просто не быть глупым, не быть упрямым и плыть по течению. Для парня главное выучиться в институте на кого-нибудь типа юриста. А для девушки — выйти замуж.

Но никто никогда не говорил нам, что делать, если вдруг что-то не получается, идет не так. У нас не было плана Б. Нас просто не учили его готовить.

Мы не готовились к взрослой жизни. Мы собирались умчаться от нее на Димином «байке». Но взрослая жизнь настигла нас, и она оказалась такой:

«Ты вынужденно занимаешься совсем не тем, что тебе нравится. На то, что тебе нравится, у тебя нет либо времени, либо денег. Чаще и того, и другого. Тебя окружают чужие и чуждые тебе люди, среди которых нет ни одной родственной души. Миф о родственных душах вообще разбился вдребезги! Ты либо живешь один, либо затыкаешь дыру одиночества одним из тех чужих и чуждых людей, что тебя окружают. И ваши отношения даже отдаленно не смахивают на Любовь. Ни одна твоя мечта не сбылась. Тебя словно нет. Ты никто.

А Институт искусств — не более чем красивое здание с колоннами».

В юности я не знала, куда идти, но всегда надеялась, что куда-нибудь я выйду, и из меня как-нибудь что-нибудь получится. И хотя у меня не было никакого продуманного сценария, никакой дорожной карты или плана и я просто куда-то шла, тем не менее я совершенно точно не была готова к тому, что зайду туда, где я оказалась сейчас. Казалось, всем, кроме меня, есть чему порадоваться: в таком-то году они закончили престижный институт — тот, учиться в котором мечтали с детства. А не педколледж — лишь потому, что в твоем городке есть только он. А потом эти «все» устроились на хорошую работу и получают за нее не «заплату», как я, а неплохие деньги. В таком-то году они встретили того, с кем теперь счастливо живут вместе. А чему было радоваться мне? Я представлялась себе клубком никчемности и бессилия.

«Они все говорят, что все так просто, что все так легко получается — стоит только захотеть. Это не так! Зачем они все врут? У меня не получается ничего! И я не понимаю, почему».

Моя жизнь представлялась мне чередой испытаний и неудач. Меня мотало, как щепку в бурном водовороте, и я ничего не могла с этим поделать. В какой-то момент мне стало совершенно безразлично, что происходит с этой щепкой и что с ней будет дальше. С такой же глупой и виноватой улыбкой, как у того перевернутого Повешенного на одной из карт Таро, я шла на очередное собеседование и ввязывалась в очередную сделку по невыгодной продаже себя.

Весь год до увольнения, за которым последовали затяжное безденежье и накрывшая меня депрессия, я проработала в цветочном салоне. Об этом не знала моя мать — иначе она стала бы презирать меня еще больше. Коллектив снова был женский, если не считать работника, который занимался доставкой букетов. Девушки в глаза говорили друг с другом прохладно и настороженно, за глаза же проявляя нездоровый интерес к личной жизни своих товарок. В вопросах интимных, которые их совершенно не касаются, некоторые люди умудряются быть чрезвычайно любопытными и настырными. Почему я до сих пор одна? Почему не выхожу замуж? Но у меня ведь кто-то был? Почему ничего не получилось? В ответ я пыталась объяснить, что как творческая личность я нахожусь в постоянных творческих поисках, а не в поисках мужа. Коллеги-цветочницы смотрели на меня, как на умалишенную. Думать так было не принято. Да такого не может быть: ну какая девчонка не мечтает поскорее выскочить замуж? Чтобы можно было жить на содержании мужа, не работать и ни о чем не думать. Ведь это единственное, чего ты можешь и должна хотеть. Девицы не верили в то, что у кого-то это может быть иначе. Меня считали хитрюгой и лицемерной лгуньей.

— Ну вот почему у тебя всегда такое лицо? — в раздражении спрашивала одна из цветочниц, с которой я часто оказывалась в смене.

— Да с лицом-то моим что не так? — в ответ смеялась я.

Коллега не отвечала, лишь неодобрительно косилась на меня. Я знала, что я ей не нравлюсь. Просто не нравлюсь и все. Без всякой причины. Признаться, и я была не в восторге от этой докучливой особы. Она задолбала меня своими бестактными вопросами, которые, поначалу редкие и сдержанные, с каждым днем становились все более и более бесцеремонными. Они назойливо повторялись изо дня в день: коллега методично, не спросив моего согласия, брала каждый год моей жизни, начиная со средних классов школы, и пыталась выяснить, чем именно я занималась в том или ином году и что конкретно помешало мне тогда выйти замуж.

— Вот лично я вышла замуж в двадцать один год, — заявила она, с остервенением затягивая бант на готовом букете, словно пытаясь задушить его. — А что тебе помешало выйти замуж в двадцать один год? Где ты была и что делала?

Я подумала о том, что зря я тогда побоялась играть в мюзикле и учиться вокалу. Если бы мне повезло, то сейчас гастролировала бы по миру и не видела бы всех этих лиц. Ну вот что отвечать на подобные пошлые глупости? К тому же я прекрасно знала, как плохо коллега живет со своим мужем. Ее поучительные интонации были просто смешны. С сочувствием смотрела я в ее несчастное, ожесточенное лицо, раньше времени покрывшееся морщинками разочарования.

«Нет, так, как вы, я не хочу».

Коллега не унималась. Изо дня в день с занудством электродрели повторяла она свои докучливые расспросы, изо дня в день я получала новую порцию ненужных и неуместных советов.

— Да, ты хорошо выглядишь. Пока. Но я-то видела твой паспорт, когда тебя оформляли сюда.

«В чем дело? Что она хочет этим сказать?»

Меня осенило не сразу. Потерявшаяся среди кипы цветов и ворохов пестрой оберточной бумаги, заваленная разноцветными атласными лентами и бумажными бабочками, я и не заметила, как подошла к тому самому критическому возрасту, когда просто «положено быть замужем»: мне исполнилось двадцать пять лет. Вот так! Оказывается, прошло уже почти четыре года моей жизни в городе…sk. А казалось, я окончила педколледж и уехала из дома только вчера. Как летит время! Нет, оно не летит, оно утекает сквозь пальцы, как песок!

Вернувшись в тот вечер домой, я впервые за долгие месяцы увидела мольберт Дима. Еще тогда за неимением стола поставленный на стул (сколько — год, два года тому назад?), он так и простоял все это время на стуле! Я, конечно, ничего не написала за эти годы. Да что там: я снова забыла и про мольберт, и про то обещание, которое дала себе и Диму. Да, я помнила об этом какое-то время… Но я так уставала… Я совсем закрутилась и замоталась — до такой степени, что перестала видеть у себя под носом этот разложенный мольберт. Он так долго стоял на стуле, что стал для меня предметом мебели, частью привычной обстановки, которую я просто перестала замечать! Я провела рукой по деревянной поверхности — в пыли остался след от пальца. Да и краски уже наверно засохли… Когда, сколько лет назад я их купила? Я не смогла вспомнить. Охваченная внезапным щемящим чувством сожаления, я вытряхнула из деревянного чемоданчика металлические тюбики, открутила колпачок от тюбика с охрой и слегка надавила на него. На мою ладонь вытекла желтоватая мутная капля масла…

В тот вечер моего очередного болезненного прозрения я в очередной раз задумалась о своей жизни, которую я продолжала растрачивать бессмысленно, впустую. Вспомнив тесную подсобку, где я ежедневно собирала и перевязывала атласными ленточками все эти нескончаемые букеты, я почувствовала, как волна горечи поднимается в моей душе. Да как же я сумела так далеко, так безнадежно далеко отклониться от того, о чем когда-то мечтала! А ведь тогда, после первой подобной ситуации, я давала себе зарок не попасться в эту ловушку… Помнить, ради чего я приехала в этот город. Как же я допустила, чтобы это все меня так затянуло? Я взяла в руки пыльную палитру со следами того давнего багрянца. Я так и не довела те свои наброски до ума, до готовой картины. Или хотя бы до эскиза. А ведь мне казалось, что у меня столько образов и идей. Столько воодушевления! Столько запала! И где это все? Снова перегорело. Почему? Мой взгляд упал на пакет с продуктами, который я, придя домой, поставила у порога и еще не успела разобрать.

— Конечно, — в сердцах крикнула я, — если все мое время, вся моя жизнь уходит на то, чтобы зарабатывать деньги на то, чтобы есть, и больше меня ни на что не хватает! Как это досадно! Как это задерживает! Но что я могу поделать? Видимо, это единственная возможная судьба для такой нищебродки, как я!

«Работа — это то место, где зарабатывают деньги на мечту — жить по своему призванию. Работа — это временно». Так я думала когда-то. Очень давно. Сейчас работа была всей моей жизнью. Работа забирала все мои силы и все мое время. Мечта? Да не было уже никакой мечты! Вынужденная думать о деньгах, я позабыла о том, для чего я их зарабатываю. В отупении каждодневной гонки, я смутно помнила, что должна много работать, чтобы накопить на что-то. Но на что и зачем — забыла. Зарабатывание стало самоцелью, подменив собой цель реальную.

Когда-то я приехала в город…sk, чтобы начать здесь все по-новому. Чтобы заниматься живописью, писать картины. Стать той, кем я хотела стать. Но вовлеченная в борьбу за выживание и измотанная этой борьбой, я снова забыла о тех высоких целях, которые себе когда-то ставила. Я предала себя и даже этого не заметила. Сколько прошло лет? Два года? Три? Больше? Как много времени прошло и как мало сделано! В моих руках все еще была палитра, на которой я тогда замешивала краски. На многолетнюю пыль упала слезинка, оставив на ней маленькое темное пятнышко. Я безвольно опустила руки, и палитра выпала на пол. Мне было стыдно за себя — такую слабую и безвольную. Стыдно за тот опыт, который я получила и продолжала получать. За то, каким горьким, бессмысленным и безрадостным он оказался. За невозможность этому противостоять. Я опустила голову. Слезы сожаления и бессилия текли по моим щекам. Покрытый пылью мольберт Дима стал для меня символом моих нереализованных возможностей, творческих и личных. Согнувшись пополам, я рыдала, сидя на холодном полу.

***

Наш главный враг — суета и заботы дня сегодняшнего. Потом, потом, я успею сделать это потом — когда-нибудь в будущем. Сейчас я так устаю, что у меня ни на что не хватает сил. Вот и я постоянно себе это твердила, оправдывая этим свое многолетнее бездействие. Но когда долгожданное будущее становилось настоящим, продолжалась все та же суета. И не было сил из нее выбраться. Тягомотина. Меня взяла в плен ежедневная тягомотина. Когда ты так устаешь, что забываешь, что когда-то к чему-то стремился. Что когда-то у тебя была мечта.

Я часто вспоминала ту женщину из поезда. Которая говорила, что в городе…sk самое главное — не спиться и не повеситься.

Я не спилась и не повесилась. Но жизнь свою я потеряла. Моя жизнь превратилась в тупое бессмысленное прозябание вымотанного измученного существа, вечно желающего спать. Выкраивая редкие минутки для своих скудных творческих попыток, я продолжала перебиваться скудными заработками на случайных работах, в надежде накопить на рывок в новую жизнь, который я, наверно, так никогда и не совершу. Или все-таки сумеет это безвольное существо взять в руки свою неудавшуюся жизнь и направить ее, наконец, в нужное русло — пока еще не совсем поздно?

Моей очередной отчаянной попыткой выйти на верную линию своей жизни было то, что я решительно, без объяснения причин, уволилась из цветочного салона, чтобы посвятить себя на ближайшие месяцы — насколько хватит моих скудных сбережений — исключительно занятиям живописью. А попутно искать работу, связанную с тем, что я уже умею — рисовать портреты. Больше никаких цветочных магазинов и мебельных салонов!

Мой пыл быстро охладили в кадровом агентстве.

— Вы говорите, что хотели бы рисовать. На чем вы специализируетесь? На портретах, я верно поняла?

— В основном.

— Боюсь, в нашем городе это совсем не востребовано. Даже придумать не могу, где и кому могло бы пригодиться ваше умение. Не представляю, кто ваш потенциальный работодатель. К тому же у вас ведь даже портфолио нет. Эти несколько рисунков, которые вы показали, — этого мало. Совсем мало, понимаете?

— Я мало рисовала в последние годы. Приходилось зарабатывать, и времени на что-то другое совсем не оставалось.

— Я вам верю. Но как я буду вас предлагать нашим клиентам? Как они поймут, что вы действительно хорошо рисуете? — Девушка-рекрутер какое-то время молча меня разглядывала. — И зачем вам в принципе менять сферу и уходить в творчество? Вы столько лет шли в одном направлении, накопили опыт. Вас с охотой возьмут компании с похожей спецификой. Вы легко сможете устроиться менеджером. Зачем вот так резко все менять?

— Но я хочу рисовать! Я не хочу больше устраиваться в магазин! Это совсем не мое. Я была вынуждена это делать!

Последние слова я не сказала, а выкрикнула — громко, с надрывом. Получился какой-то дикий отчаянный вопль. Девушка-рекрутер смотрела на меня с каким-то не полагающимся ей по должности сочувствием. Как будто мое отчаяние по-человечески тронуло ее. Она еще раз перелистала мои работы.

— Вот что. Я, конечно, не художник, и не могу оценить ваши рисунки с профессиональной точки зрения. Но мне кажется, они очень даже неплохи. Правда, я пока не понимаю, где могло бы пригодиться ваше умение рисовать людей — если вести речь о трудоустройстве. Допустим, вы могли бы рисовать иллюстрации для каких-нибудь журналов. Это я так, предполагаю… Это будет, конечно, не полноценная занятость, но какая-никакая подработка в виде разовых заказов. Думаю, в вашей ситуации это уже кое-что.

Очевидно, что-то внутри нее откликнулось на мое отчаяние. Наверно, я невольно затронула ее собственные потайные струны. Иначе как можно объяснить, почему она так терпеливо возилась со мной?

— Буду вас помаленьку предлагать. Попробуем устроить вас иллюстратором в какой-нибудь журнал. Но, повторяю, подготовьтесь! Идите домой и рисуйте.

Она улыбнулась. Я кивнула и встала со стула.

— И еще! Чтобы я больше не видела таких потухших глаз! Здесь, в этом городе, очень непросто оставаться собой. Но вы не сдавайтесь, слышите? Боритесь! Если вы хотите рисовать, рисуйте! Пообещайте мне, что вы не смиритесь! Что не смиритесь хотя бы вы!

Я улыбнулась ей благодарной улыбкой.

— Я не смирюсь. Надеюсь, у меня получится.

— А не получится, так снова найдем вам работу продавцом в каком-нибудь цветочном салоне.

Этот аргумент подействовал. Я подняла глаза и твердо сказала:

— Получится.

***

Через пару дней мне позвонила та девушка из кадрового агентства.

— Ну что, будем устраиваться в магазин?

Наверно, я долго не отвечала, потому что она обеспокоенно спросила:

— Эй, вы там?

— Да.

— Про магазин я пошутила. Завтра у вас собеседование. В редакции детского книжного издательства. Они ищут иллюстратора. Правда, не на постоянной основе, временно. Но для вас ведь это лучше, чем ничего, ведь так? У вас есть, куда записать? Я продиктую, куда завтра нужно подъехать.

В редакции меня встретила невысокая девушка с пышной кудрявой шевелюрой. Она сразу заявила, что они будут переиздавать сказку про Золушку, и попросила показать работы, чтобы оценить мой авторский стиль. Я показала ей портрет хрупкой светловолосой девушки, которую нарисовала из головы. Эта работа больше всех, на мой взгляд, подходила для образа Золушки. Губы редакторши недовольно сморщились.

— Ну, стиля-то у вас никакого нет. Вы просто рисуете людей.

Я не нашлась, что ответить.

— И потом… Какая-то немодная эта ваша Золушка… Неактуальная. Светлые волосы… Это же вообще антитренд. А ее лицо? Ну, вы сами посмотрите на ее лицо! Что оно выражает? Глупость и наивность. Такую раздражающую наивность!

— А может, доброту, доверчивость и чистоту души? Юность? Она же еще совсем юная…

— Вам нужно ее как-то стилизовать… Почему бы вам не нарисовать ей большую голову?

— Большую голову?

— Ну да. Тело маленькое и большая голова.

— Но зачем ей большая голова?

Редакторша в недоумении уставилась на меня.

— Все так делают. Такой художественный прием, понимаете?

— А разве это красиво?

Редакторша снова взглянула на меня и тяжко вздохнула.

— Как с вами сложно. А зачем красиво? Красиво никому не нужно.

Какое-то время мы молча смотрели друг на друга.

— Вот что: я вижу, что рисовать вы в принципе умеете. Но если вы хотите работать с нами, вам нужно нарисовать другую Золушку. Новую Золушку. Скажем так, Золушку наших дней — как если бы она жила в это время. Я вам сейчас объясню, какой она должна быть. Во-первых, она будет брюнеткой…

Редакторша много еще чего говорила. Показывала кучу картинок — все из выпущенных ими книжек. Я молча слушала ее и думала о том, что если бы я нарисовала то, что она от меня хочет, «новая Золушка» предстала бы этакой злой, прожженной, многоопытной стервой, с написанным на лице презрением к этому миру и всем людям, которые в нем есть.

— Это будет не Золушка. Это будет…

Я не придумала, как закончить фразу. Редакторша смотрела на меня, словно сочувствуя моей безнадежности.

— А ваша старомодная наивная Золушка, какой вы ее видите, — это просто лохушка. Она не выживет в этом мире. Не выйдет замуж за принца. Современная Золушка должна быть стервой!

Боже, неужели это просочилось и в детскую иллюстрацию… Я ушла из редакции, с твердым убеждением в том, что совсем не гожусь на роль иллюстратора детских книжек.

***

Следующее собеседование было в глянцевом издании, посвященном моде и стилю. Его высокомерной, одетой с иголочки редакторше хватило беглого взгляда, чтобы оценить весь мой «творческий багаж».

— Моделей вы выбираете каких-то странных… В вашем портфолио одни красотки! Это неинтересно. Такая классическая красота сегодня вызывает раздражение. Нам нужно совсем другое. Лицо, которое увидишь и точно больше не забудешь. Подождите-ка!

Она встала и взяла с полки пачку журналов. Раскрыв несколько из них, редакторша выложила их на стол передо мной. С глянцевых страниц на меня смотрели одинаковые лица с одним и тем же выражением высокомерной недоброжелательности, написанном на каждом из них. Я давно заметила, что с мегащитов, со страниц журналов на нас смотрят только такие лица: с гипертрофированными скулами, нарисованными бровями неестественно выгнутой формы и неприятно вывернутыми наружу губами — точные копии той похожей на выдру девицы с мегащита, сюжет про которую я когда-то смотрела. Кто и почему решил, что это красиво?

— И нужно что-то более стилизованное. Не такое прорисованное, как у вас.

— Мне придется рисовать их… вот таких?

Редакторша непонимающе на меня уставилась.

— Да. А что вам не нравится?

— Они мне не нравятся. Я не хочу участвовать в том, что их будет еще больше…

Какое-то время редакторша смотрела на меня.

— У нас модное издание. Наши модели выбраны на основе анализа последних трендов и…

Я вышла из редакции, с твердым убеждением в том, что совсем не гожусь на роль иллюстратора модных журналов. Обратно домой я шла пешком. Мне нужно было пройтись и освежить голову.

«”Красота сегодня вызывает раздражение”. Какой абсурд! Но неужели она права? Неужели сегодня это действительно так?»

Но ведь я и сама давно заметила это — массовую враждебность к тому, что прекрасно. Нет, мне не показалось — я видела это повсюду. В том, что они выбирали, в том, на кого они смотрели, в том, кого они любили или ненавидели, я видела одно — враждебность к Красоте. Упрямое стремление выбрать что-то противоположное ей. Почему?

На перекрестке я остановилась под мегащитом, который своим громким ором привлек мое внимание. Показывали историю очередной девицы с толстыми губами, искусственными волосами, крошечными глазками и гипертрофированными скулами — точь-в-точь такой, каких мне сейчас показывала в журналах та модная редакторша. Я собралась было идти дальше, но зачем-то вернулась. Какое-то время я стояла и смотрела на эту жалкую девицу. Мегащиты и журналы навязывали нам стандарты какой-то странной красоты. Вернее, «красоты». Поддельной, ненастоящей. Эти стандарты живо перенимались, копировались, шли в народ, тем самым множились и распространялись. На улицах в невероятном количестве я встречала такие суррогаты красоты, подобные тому, что видела сейчас на экране. Ежедневно я видела сотни пустых лиц с одним и тем же выражением глупости и превосходства. Сотни одних и тех же капризно надутых губ — другого положения они не знают. Капризно надутые губы и хищнические глаза. А еще мертвые, наращенные волосы, длинными черными змеями ползущие по спинам… Казалось, этих одинаковых девиц где-то штампуют — целыми партиями. Казалось, они вышли на улицы города прямо из-под копирки! Такие и шли мне навстречу — каждый раз, как я выходила в город. Никого, ни одну из них я не выбрала бы своей моделью. Впрочем, местных «красоток» это бы не сильно расстроило. Убежденные в своей исключительной привлекательности, идущие мне навстречу девицы ленивыми движениями смахивали с лица пряди чужих волос и высокомерно смотрели на меня своими крошечными глазками из-под опахала искусственных ресниц.

Красивые люди… Куда исчезли красивые люди? Чтобы увидел — и дух захватило. Где и когда я видела их в последний раз? Я вспомнила: дома в семейном альбоме, на старых фотографиях полувековой давности. Наши бабушки и дедушки — казалось, это были последние красивые люди на этой земле. Сегодня они как будто куда-то исчезли. Красивых вдохновляющих людей изгнали не только из журналов и с мегащитов. Их словно изгнали и с улиц городов. Внезапно я поняла, что это было. Что мучило меня все эти годы, делая мою жизнь в этом городе еще более невыносимой. Груз Нелюбви — не единственное, что отравляло мне жизнь. Я поняла, что у меня какой-то странный врожденный специфический голод, от которого как будто страдаю я одна и который все никак не могу утолить, особенно в последние годы. Это голод по Красоте. Той самой истинной Красоте, которая, кажется, больше никому теперь не нужна, кроме меня. В сегодняшней действительности мне ее катастрофически не хватает. Особенно в городе…sk. Потому что здесь ее почти не осталось. Потому что кто-то словно очень сильно постарался вытеснить Красоту с его экранов и улиц. Чтобы ее было как можно меньше. Чтобы все поскорее забыли о том, что она когда-то существовала. Но зачем?

Но снова оказалось, что возмущаюсь я одна. И в тот день под мегащитом собралась целая толпа любопытствующих зевак. Они с интересом слушали историю девицы, с восторгом смотрели на нее саму. А я смотрела на всех этих людей, дружно, в едином порыве задравших головы, и ясно видела, что их, в отличие от меня, все устраивает. Им и не нужно что-то иное, нежели то, что им ежедневно скармливают с этих экранов. Я не понимала их.

«Почему они стоят и смотрят с открытыми ртами на эти говорящие щиты? Почему им нравятся те, кого они там видят? Как можно ежедневно поглощать глупость, пошлость и уродство, и даже не возмущаться, что тебя этим кормят? Нет, я не буду рисовать этих страшных пустышек! Множить их своими усилиями! Тратить на них свои карандаши и краски! Вот когда я увижу на экране умного, достойного и прекрасного человека, хотя бы одного такого человека, вот тогда — не раньше — я и напишу его портрет. В принципе начну снова писать портреты. Пока мне этого совсем не хочется».

Я бросила прощальный взгляд на жалкую экранную девицу и медленно побрела прочь. На улице, выходящей к торговому центру, я попала в пробку из людей. Я позволила людскому потоку нести себя. Его создала только что прозвучавшая по другому мегащиту реклама о распродаже шариковых дезодорантов. «Тропический рай для ваших уставших подмышек». Эти тупые раздражающие тексты — и какой идиот их пишет? Они внаглую лезут в мой мозг — без разрешения, помимо моей воли. Кажется, они специально сконструированы так, чтобы залезть в мой мозг. Нет, наверно, их пишет далеко не идиот… Они все верно просчитали… Потому что все, что интересует всех этих людей, — это распродажи и какая-нибудь очередная бездарность с мегащита. Распродажи и бездарность. Распродажа бездарности… Я не хочу жить так, как они: пусто, примитивно, мелко. Но кто поможет мне выбраться из этого омута посредственности, который меня затягивает? Сама я не могу, я пыталась… Кто даст мне сил? В ком найти вдохновение? Нет, не просто другие лица, а других людей хочу я видеть на этих мегащитах. Я хочу видеть личность, а не просто человекоподобные оболочки. Но где она? Где хотя бы один такой человек? Те, кого нам показывают, — красивых, ярких, умных, честных, смелых, талантливых нет среди них. Как будто кто-то с маниакальной страстью выявляет и забраковывает эти уникальные человеческие элементы. Словно против них существует какой-то тайный заговор. Словно их выследили и всех до единого уничтожили. Их просто нет. И не только на экранах… Обезличенная серая масса, закостеневшая в своей злобе и ограниченности, мрачно течет по улицам, по всей планете. Словно в мире больше нет никого и ничего, кроме этой серой массы. И ты сам — всего лишь часть этой массы, не более. Как бы ты ни сопротивлялся…

***

Когда я пришла домой, этот отчаянный, надсадный внутренний монолог в моей голове продолжался против моей воли. Он и вылился в тяжелую затяжную депрессию, во время которой под неумолчный лай бешеных собак я серию за серией просматривала свою неудавшуюся жизнь.

Невероятно, но посреди моего отчаяния судьба неожиданно подала мне обнадеживающий знак. Позвонила девушка из кадрового агентства и сказала, что меня ждут еще на одном собеседовании в крупном иллюстрированном издании, и приехать на него нужно прямо сейчас. Вздохнув, я встала с диванчика, взяла папку с рисунками и вышла из комнаты.

Когда я шла на это собеседование, я и не подозревала, что именно здесь получу не только очередной отказ, но и самую полезную для себя обратную связь. Именно эта неудача (а на самом деле, огромная удача, но я лишь намного позже осмыслила и правильно поняла всю ценность этих ценных слов) в какой-то степени и повлияла на то, что из меня впоследствии получилось.

Главный редактор издательства, женщина с седым каре, огромными очками с бордовой оправой и тонкими губами рубинового цвета, долго и внимательно изучала мои работы. В конце концов, она отрицательно замотала головой. Все было понятно без слов.

— Вы тоже скажете, что они красивы, поэтому они не в тренде и вам не подходят?

Продолжая изучать мои рисунки, редактор подняла брови.

— Нет, я скажу, что они всего лишь красивы, поэтому они нам не подходят. — Она подняла глаза и пристально посмотрела на меня поверх очков. — Мне кажется, вы сосредоточились совсем не на том. Не в том увидели причину. Вам отказывают не потому, что вы выбрали неправильных моделей — слишком красивых. Просто нужно большее, понимаете? Если есть нечто большее, то, по сути, совсем не важно, какой человек изображен. Красивый он или нет. В тренде он или нет. Вы можете выбирать каких угодно людей. Которые нравятся лично вам. Главное, чтобы ваши рисунки не были просто картинкой. Вы понимаете меня?

Я молчала.

— А почему вы решили пойти именно в глянцевый журнал?

Я пожала плечами.

— Вам же нужно иллюстрировать статьи.

Редактор сняла очки и откинулась на спинку кресла. Какое-то время она молча изучала меня.

— А где вы учились рисовать?

Мне было стыдно признаться, что я самоучка. Я по привычке почувствовала себя обязанной оправдаться.

— Я хотела… я планировала поступать, но… не получилось. Жизнь пошла в другом направлении.

Я замолчала. Редактор, прищурившись, какое-то время разглядывала меня.

— А вам самой они нравятся, ваши работы?

— Мне кажется, я способна на большее, — после долгой паузы честно призналась я.

— Вот и я об этом! И дело-то ведь не в том, что вы нигде не учились и теперь вам не хватает навыков. Как раз рисовать-то вы умеете. Но вы застряли в одной точке. Вы много лет делаете то, что неплохо научились делать, но вы застыли в своем развитии. Вы словно боитесь пробовать что-то большее. Эти работы, безусловно, очень красивы, но в них нет вас. Они обезличены, тогда как должны нести в себе какой-то посыл, сообщение. То, что именно вы хотите сказать этому миру. Даже не сказать — крикнуть! А вы не позволяете себе этого. Словно вам и сказать-то нечего. Хотя, — редактор выразительно на меня посмотрела, — я почему-то думаю, что это не так.

Какое-то время она задумчиво изучала меня, прикусив дужку своих очков.

— Я вижу, что рисовать вы умеете, — еще раз повторила редактор. — Но до настоящего художника со своим авторским стилем вам далеко. Но дело вовсе не в этом. Я вам отказываю не поэтому.

Я непонимающе уставилась на нее. Я совсем запуталась.

— Вот скажите: вам будет интересно рисовать по заказу? По четкому техническому заданию? Исключительно то, что от вас будут требовать? В строго заданных рамках? Просто мне кажется, что вам нужно совсем не это.

Видя, что я по-прежнему ничего не понимаю, редактор улыбнулась.

— Мой вам совет: прекратите ваши попытки устроится куда-либо иллюстратором. Вам надо говорить людям то, что именно вы хотите им сказать. Ведь вы же сами прекрасно знаете, что рисовать, кого рисовать и как это делать, — и вам не нужно, чтобы кто-то вам это диктовал. Такому человеку надо создавать свои полотна. Вы не иллюстратор, моя милая. Вы — Художник. Но пока совсем в зачаточном состоянии. Я вижу, что вам еще расти и расти.

Я ушам своим не верила! Невероятно! Ведь, кроме Дима, никто этого во мне не видел. А эта заметила сразу — буквально с первого взгляда!

— Я очень этого хочу — создавать свои полотна! Но я не знаю, как к этому прийти. И что именно я хочу изображать. И как. Я начинаю и тут же бросаю — с разными отговорками.

Это признание сорвалось с моих губ помимо моей воли. Моя собеседница какое-то время смотрела на меня, с доброй улыбкой.

— Если вы этого действительно хотите, если выбираете для себя этот невероятно радостный и вместе с тем невероятно тяжелый путь Художника, вы должны понять, что никто не найдет эти ответы за вас. Никто не проделает за вас эту огромную внутреннюю творческую работу по поиску, осмыслению, художественной переработке действительности, понимаете? Вы сами должны предпринять шаги для этого. И приготовиться к долгому пути, а не взятию этой крепости с нахрапа. Рисуйте! Рисуйте больше! Рисуйте постоянно! Ищите себя! Вы должны постоянно экспериментировать! Вы должны быть смелой! Вы должны искать свои образы и смыслы! Вы должны сформулировать свое собственное уникальное послание и выплеснуть его на полотно.

— Но портрет — это ведь просто изображение человека и все. Как он может нести в себе что-то большее?

— Найдите человека, который вас восхищает, вдохновляет! Который вам небезразличен. Чью историю вам хотелось бы рассказать, донести до зрителей. Нарисуйте его так, чтобы сам портрет рассказывал об этом человеке без слов. Найдите себе вдохновляющую модель, и тогда вы поймете, что портрет — это не просто изображение человека. Тогда вы поймете, что человек — это целая история. Когда вы это поймете, когда захотите рассказать всем историю этого человека, вы будете знать, как его нарисовать. И тогда — все у вас получится!

— Вдохновляющая модель! — я горько улыбнулась. — Да кем сейчас вдохновиться? Героинями с мегащитов?

Редактор улыбнулась.

— Зачем же? Есть много прекрасных достойных людей, которых не показывают по этим огромным говорящим коробкам. Да, таким как вы, непросто. Вы, если выразиться современным языком, «не в тренде». Безусловно, повезло тем, кто попал в эту волну. Жизнь дается им гораздо легче. А когда ты не находишь понимания и поддержки себе и своим взглядам, требуются огромные силы и мужество, чтобы продолжать делать то, что считаешь важным и правильным. Но это и есть ваша проверка — пройдете вы ее или нет? Понимаете, можно бесконечно сетовать на то, какие сейчас тренды. А можно оставить в покое этот несчастный несовершенный мир и начать самой их создавать, эти самые тренды, в соответствии со своими взглядами и идеалами. А там, глядишь, и другие люди захотят разделить их с вами — если вы будете честной, смелой и убедительной. А что касается мегащитов — то их и вовсе не стоит смотреть. Тем более на них равняться.

Я сама не верила, что слышу эти слова от редактора модного журнала! Я смотрела на эту невероятную женщину со слезами благодарности. Мне хотелось подойти и крепко ее обнять.

— И вот еще что… Мне, конечно, не платят за советы, но позвольте дать вам еще один: не относитесь к себе так. Никогда! Вы — в первую очередь вы сами — должны ценить и уважать себя, как художника. А вы словно стесняетесь этого. Словно извиняетесь: извините, люди добрые, так уж получилось, что я рисую… Не надо так! Гордитесь тем, что вы делаете! Гордитесь собой за то, что вы это можете! Придите ко мне в следующий раз и гордо заявите: «Я — художник. И плевать я хотела на ваши тренды. На тот стиль, которой вы от меня требуете. У меня — свой стиль. И вы все его полюбите». Тогда, только тогда я захочу взять вас на работу и при этом разрешить вам рисовать не то, что нужно мне, а то, что рисуете вы, понимаете? Тогда все вас захотят взять и позволят вам делать то, что вы хотите.

От всей души поблагодарив наиважнейшую в моей жизни собеседницу, я в сильнейшем смятении вышла на улицу. Ее слова, истинную ценность которых я пойму гораздо позже, произвели переворот в моей голове. Как будто из нее разом вытрясли целую груду мусора. Мне в очередной раз отказали, но я не чувствовала никакой обиды или горечи. Наоборот: горячую признательность и благодарность. Домой я пришла воодушевленная — буквально взлетела наверх по неудобным высоким ступеням. Я чувствовала всю важность этой встречи и этого разговора и знала, что вот она, та самая точка, которая станет поворотной в моей творческой судьбе.

Значимое. СВОЕ. Я горела желанием создать это настоящее произведение — такое, что оправдало бы все эти пустые потерянные годы. В котором я выскажусь, выскажу все, что передумано и перечувствовано, что наболело. Сразу скажу: тогда я не создала такого полотна. Не набросала даже эскиза. Не придумала образ. Новые заботы снова не позволили мне целиком отдаться этому действу, этой внутренней творческой работе. Да и не готова я еще была тогда к такому росту, когда, к своему собственному удивлению, ты вырастаешь из старой себя. Но я думала об этих сказанных мне словах напутствия и поддержки, постоянно держала их где-то в подсознании. Незаметно для меня самой все это время они работали.

***

Четвертое собеседование было в фотоателье. После такого воодушевляющего разговора я не хотела туда идти, но надо было что-то решать — накопленных денег почти совсем не осталось. Директор фотоателье — добродушный мужчина средних лет, по фигуре напоминающий практически идеально ровный шар — долго крутил мои рисунки в своих больших мягких ладонях. Его открытое лицо сделалось серьезным и сосредоточенным. Наконец он поднял голову и удивленно посмотрел на меня. После того, что мне в последнее время довелось слышать о своем творчестве, я готовилась к любой обратной связи. Но то, что я услышала, выбило почву у меня из-под ног.

— Мне очень нравится.

— Правда???

— Они прекрасны. Где ты этому училась?

Я пожала плечами.

— Да, собственно, нигде. Я планировала поступать, но… В общем, жизнь пошла в другом направлении.

— Да тебе это и не нужно — я имею в виду, поступать куда-то, — директор стукнул тыльной стороной ладони по моим рисункам, которые все еще держал в руке. — Ты готовый художник.

Я все еще не могла прийти в себя.

— Вы в самом деле так считаете? — недоверчиво спросила я.

Он усмехнулся.

— А зачем мне тебе врать?

С минуту мы молча смотрели друг на друга.

— А в одном журнале мне сказали, что они слишком красивы. Поэтому они никому не нужны.

— А у нас именно этого все и хотят — быть красивыми! Но не все могут. Вот ты им в этом и поможешь.

Оказалось, речь шла о художественной доработке снимков: фотографию, распечатанную на холсте, необходимо доработать несколькими мазками краски, чтобы она приобрела вид живописного полотна, а клиент предстал на ней красивым и величественным — в общем, совсем не таким, какой он в жизни.

— Ты сможешь это делать?

— Думаю, да. Ничего сложного.

Директор как-то странно на меня посмотрел.

— Вот только что ты с твоим-то талантом забыла в нашей конуре? Это место явно не для тебя. Тебе нужно что-то большее, что-то более…

Директор запнулся. Я устало на него взглянула. Я три месяца сидела без денег. Пришибленная нуждой, я понимала, что пока не могу себе этого позволить — хотеть чего-то большего.

— Хорошо-хорошо. Ситуации в жизни бывают разные, сам понимаю. Но — говорю сразу — стабильных заказов не будет. Так — периодические услуги.

— Это меня не пугает. Для меня важно рисовать. Пусть и изредка.

Пустой карман и не менее пустой кошелек заставили меня принять это предложение. Так я стала дорисовывать портреты в фотоателье. Я приходила туда, забирала снимки домой и там их дорабатывала — так мне было удобнее. Директор не обманул: стабильных заказов действительно не было. Но эти разовые заработки позволяли мне продержаться.

Через некоторое время директор завел речь о том, что хочет, наконец, вложиться в новую вывеску и рекламу: в кои-то веки у него появились на это свободные средства.

— На мегащит, конечно, пробиться не удастся. Сама понимаешь: там совсем другие деньги крутятся. Но мы напечатаемся в журнале. Разместим там фото этой… как ее…мадам… Ну которую ты рисовала в историческом платье и с пером в голове!

Он показал мне предварительный макет.

— А она согласится, чтобы ее фото напечатали в журнале? В таком виде?

— Шутишь? Эта тщеславная женщина сама на этом настаивает! Ты из нее сделала такую красотку! Хочет, чтобы все ее знакомые это увидели.

Директор с довольным видом положил руки на свой полный живот. Он сказал, что отдельно, короткой строкой, укажет в статье и мое имя.

Нечасто мне везет в жизни, практически никогда. Но в этот раз, конечно, повезло. Еще бы: случайным образом устроиться в маленькое фотоателье, выполнять периодические заказы и тут раз — один из них печатают в журнале. Да еще и с указанием моего имени! Рискнув вложиться в рекламу, директор не прогадал — клиентов заметно прибавилось. Или рекламу нам обеспечили рекомендации той довольной клиентки, оставшейся в таком восторге от своего портрета. Когда я работала над этим заказом, я и не знала, кто она. Оказалась, это была известная и влиятельная в городе женщина.

К моему удивлению, и к удивлению директора салона, услуга доработки фотографий вдруг начала пользоваться спросом: находилось немало людей, готовых платить деньги за то, чтобы их представили в виде живописного полотна. Люди хотели получить не бездушную фотокарточку, а полноценный портрет. Вскоре клиенты стали спрашивать: а можно ли заказать не доработанную фотографию, а просто свой портрет, полностью написанный художником? Это было не совсем в нашем профиле — мы все-таки фотоателье, — но предприимчивый директор с готовностью отозвался на этот неожиданный спрос.

— Будешь рисовать их сразу маслом, если они так хотят!

И я стала писать портреты — по фотокарточкам клиентов. Глядя на меня, директор добродушно покачивал головой:

— Ты ведь скоро уйдешь от нас. Тебя заберут отсюда. Не переживай. Заранее говорю, что проклинать тебя за это я не буду.

***

Вскоре произошло странное событие, истинного смысла которого я долго еще не понимала.

Как-то вечером — я как раз была занята написанием портрета очередного клиента — в мою дверь тихонько постучали. Звонка в каморке бабушки Фриды не было, поэтому неожиданный стук не удивил бы меня, да вот только ко мне редко кто-то приходил. С чувством непонятной тревоги я подошла к двери и какое-то время стояла, не решаясь ее открыть. Стук не повторялся. Не зная, ушел этот человек или нет, я осторожно приоткрыла дверь. И вздрогнула: за ней стоял невысокий щуплый мужчина щеголеватого вида и с дежурной отработанной улыбкой человека, который за эту улыбку получает неплохие деньги.

— Добрый вечер! Я — Вестовой клуба X/Y. Имею честь вручить вам приглашение на сегодняшнее вечернее мероприятие.

И пока я размышляла над значением слова «вестовой», он всучил мне конверт нехорошего бледно-розового, какого-то неживого цвета. Я задумчиво вертела конверт в руках, не решаясь его открыть. Я поймала себя на странном, мне самой непонятном ощущении брезгливости.

— А… это точно мне?

— Совершенно точно. Я уверен.

Вестовой неприятно улыбнулся.

— Странно… Но я никого не знаю в этом клубе. Кто мог меня пригласить? Что за мероприятие?

— Не имею представления, я всего лишь Вестовой, — посланник прикинулся равнодушным. — Я знаю только одно: на конверте ваше имя и ваш адрес.

Я посмотрела: это действительно было так. Вестовой не уходил, очевидно, ожидая моего ответа. Я не знала, что ему сказать. Внезапно меня осенила догадка.

— Это как-то связано с тем, что я рисую, да? Ну, с моими портретами? Они увидели рекламу в журнале? Мне хотят сделать заказ?

— Да! — Вестовой радостно ухватился за мою мысль. — В точку!

При этом он ткнул в мою сторону пальцем. Было что-то неприятно фамильярное в этом его жесте. Что-то в этом подозрительном типе и во всей этой ситуации меня настораживало. И потом: откуда эти люди могли узнать мой адрес? Его-то в журнале не было…

— Если вам нужно передать от меня ответ… Вы знаете, скажите, что я не приду.

Я протянула Вестовому так и не вскрытый конверт, но он отвел мою руку и мерзко рассмеялся.

— Да вы прочитайте, девушка! Прочитайте сначала, что там написано. Что ж вы сразу «не приду»? Поверьте: вам нужно там быть. Придите хотя бы из любопытства. Всего доброго!

Манерно раскланявшись и продолжая премерзко посмеиваться, Вестовой удалился в сторону лестницы.

В клубе X/Y меня поразила на редкость неприятная, гнетущая атмосфера. Я не могла понять, что ее создавало: грубые кирпичные стены, которые придавали помещению вид гаража или склада, или единичные светильники, которых было слишком мало, чтобы осветить такой огромный зал. Было темно, тесно, душно и очень шумно. Подвыпившие люди прижимались друг к другу на танцполе, образуя какую-то единую копошащуюся массу. В зале стояло несколько столов для бильярда, но никто не играл. Вместо этого на зеленом сукне сидели и даже лежали в развязных позах особо подвыпившие посетители, продолжая при этом потягивать из прозрачных бокалов золотисто-коричневую жидкость.

Было видно, что клуб, несмотря на всю неказистость его интерьера, пользуется успехом — все столики были заняты. Они были расставлены как попало, хаотично, слишком близко друг к другу, и было неудобно пробираться между ними. Я то и дело задевала кого-то из сидящих и неловко извинялась. Внезапно лежащая на одном из бильярдных столов женщина громко расхохоталась и бросила шар об стену. Я невольно вздрогнула. Мой испуг, казалось, позабавил стоящих вокруг стола мужчин. Они заинтересованно уставились на меня. Я поспешила скрыться в темноте.

В приглашении не было указано, с кем у меня назначена встреча. Я подумала об этом только сейчас, оказавшись в клубе. Собственно, в том весьма вычурно и пафосно составленном послании не было никакой конкретной информации, кроме места и времени — клуб X/Y, вторник, 21.00. Еще я отметила, что в таком коротком и простом тексте было слишком много орфографических ошибок.

Скрестив руки на груди, я стояла возле барной стойки, надеясь, что тот, кто адресовал мне это анонимное приглашение, увидит меня сам. Мне хотелось, чтобы это произошло как можно быстрее: мне было крайне неуютно здесь. Хотелось немедленно уйти. Я все время чувствовала на себе чей-то настойчивый взгляд. Я искала в толпе обладателя этого взгляда, но не находила того, кто мог бы следить за мной. От сигаретного дыма, тесноты и шума кружилась голова. Было трудно дышать. За неимением другой одежды для выхода в такие места я надела свое бархатное бордовое платье и теперь чувствовала себя в нем неловко — слишком торжественное и закрытое, оно явно не вписывалось в формат заведения. Я чувствовала, что выделяюсь на фоне всей этой полуголой лоснящейся публики. Странно, но при этом мне казалось, что голая здесь я — и это в таком-то закрытом платье. По-крайней мере, так я себя почему-то ощущала. Я всматривалась в лица посетителей, по глазам пытаясь понять, кто их них мог назначить мне встречу, а теперь сидит и смотрит на меня. Но когда я встречалась с кем-то из них взглядом, в их пьяных глазах загоралось лишь что-то похожее на похотливое любопытство. Я спешила отвернуться. Было не похоже, чтобы кто-то из этих людей ждал меня здесь. Но кто же из них отправил мне это странное послание?

В конце концов, я присела за столик в самом дальнем и темном углу, где меня никто не мог увидеть. Я быстро провела взглядом по залу, чтобы в этом убедиться. Публика, казалось, была занята своими беседами, курением, поглощением алкоголя и ленивыми развязными танцами. Никто не обращал на меня внимания. Но я по-прежнему чувствовала на себе чей-то пристальный взгляд, от которого по моей спине пробегали мурашки. Я чувствовала его даже здесь — в том темном углу, в котором я спряталась. От неловкости я стала собирать пылинки со своего бархатного платья. Я понимала, что выгляжу глупо. Вдруг передо мной возник официант с бутылкой и бокалом.

— Это вам.

Я удивленно подняла глаза.

— От кого?

Официант, хитро улыбаясь, опустил глаза, наполнил бокал и отошел, ничего не ответив. Не притронувшись к алкоголю, я встала и снова прошла к барной стойке.

— Мне назначили здесь встречу, но… — я смутилась, — не знаю, кто. Может, кто-нибудь вас предупреждал, что-то просил передать?

Не отрывая глаз от тщательно протираемого им бокала, огромный бородатый бармен отрицательно покачал головой. Я отошла от стойки и еще некоторое время походила по залу. Я чувствовала себя здесь не в своей тарелке. И зачем я только сюда пришла? И с чего я взяла, что меня пригласили ради моих рисунков? Какая же я наивная! Это просто чья-то дурацкая шутка. Сквозь толпу я продвигалась к выходу. Тот самый взгляд, невидимого хозяина которого мне так и не удалось вычислить, напоследок больно резанул мне голени. Открыв дверь, я вырвалась на ночную улицу. Отойдя на несколько шагов, я обернулась и посмотрела на здание клуба.

— Жуткое место!

Я почти побежала в сторону дома. Мне не терпелось поскорее укрыться, а также — почему-то — непременно встать под душ.

***

Странности продолжились на следующий день необычным телефонным звонком. Я как раз была в фотоателье, получала очередной заказ. От неожиданного звонка я вздрогнула. И очень удивилась, когда администратор, удивленная не меньше меня, передала мне трубку.

— Я слушаю.

В ответ меня поприветствовал хриплый вкрадчивый голос. Женщина на том конце провода представилась директором салона «Искусство жить».

— Вы наверняка про нас слышали!

«Искусство жить»? Я точно никогда не слышала этого смешного претенциозного названия. Не дожидаясь моего ответа, женщина перешла к делу:

— Я хочу пригласить вас на собеседование.

Я посмотрела на администратора, которая стояла рядом. Встретив мой взгляд, она отошла и занялась разбором конвертов.

— Простите, но у меня уже есть работа.

Хриплоголосая женщина усмехнулась.

— Такая девушка и хватает редкие заказы в захудалом фотосалоне… Что ждет вас там?

— Что, простите?

— Я говорю, что фотоателье, наверно, не самое подходящее место для столь перспективного работника. Молчите. Вы меня слушаете? — насмешливо поинтересовался голос.

— Да.

— Так вы придете ко мне на собеседование?

— Простите, нет.

Насмешливый тон внезапно сменился обиженным:

— Вот странная! Вы могли бы сверкать в золоте, а вы! Одинокая, нереализованная…

Я вновь не поверила своим ушам.

— Простите, что вы сейчас сказали?

Администратор обернулась и посмотрела на меня.

— Я говорю, что прискорбно, когда талантливый работник не реализует свой потенциал, — невозмутимо ответила трубка.

Мне снова показалось, что вначале моя собеседница сказала что-то другое, а потом быстро исправилась. Я отвела трубку от уха и зачем-то посмотрела на нее: словно трубка могла дать мне объяснения. Этот странный разговор нужно было прекращать.

— Извините, я больше не могу с вами разговаривать.

— Когда мне перезвонить? — не отцеплялся от меня этот прилипчивый голос.

Я положила трубку. Бесцеремонность незнакомки, ее непонятные двусмысленные фразы вызвали во мне раздражение и какое-то странное беспокойство. Подошедшая девушка-администратор всматривалась в мое лицо.

— С кем это ты?

Я попыталась беззаботно улыбнуться.

— Да сумасшедшая какая-то!

В следующий раз «сумасшедшая» позвонила на мой личный номер (и где она только его достала?).

— Простите мою назойливость, но это опять я — директор салона «Искусство жить».

«Интересно, кто дал ей мой телефон?» — подумала я.

Незнакомка сама ответила на мой незаданный вопрос:

— Мне дали ваш номер наши с вами… общие знакомые, — в ее голосе мне послышалась насмешка. — Вот я вам и позвонила.

Я подняла брови: общие знакомые?

— Я все же приглашаю вас на собеседование. Мне очень нужны работницы. А найти путнего человека так трудно…

Мне еще больше захотелось от нее отделаться, но я не могла придумать, как. Я отвечала совсем не то, что хотела.

— А чем занимается ваша фирма? — зачем-то спросила я, хотя мне это было совершенно не интересно.

— Об этом давайте поговорим при встрече.

— А нужно ли нам встречаться? Вы же ничего обо мне не знаете. И о себе ничего не говорите.

Женщина рассмеялась.

— О, я знаю о вас все! — И быстро добавила: — Ведь передо мной лежит ваше резюме.

Сказать, что я была удивлена еще больше — это ничего не сказать. Я молчала, пытаясь вспомнить, как давно и кому я рассылала свое резюме.

«Кадровое агентство, — внезапно осенило меня. — Только зачем: я ведь уже нашла работу?»

— Вы знаете, у меня уже есть работа, и менять ее я пока не собираюсь.

— Временная, как всегда, — услышала я презрительный голос. — Что, неужели нравится скакать с одной работы на другую? Не надоело еще?

Кровь бросилась мне в лицо.

— Что?

— Я говорю, текучка кадров сейчас огромная! — невозмутимо заметила женщина.

И опять мне послышалось, что сначала она сказала что-то другое.

— Жаль, что такая девушка и не может найти себе подходящее место, на котором ее достоинства были бы оценены в полной мере. В том числе и размером заработной платы.

— Простите, но моя нынешняя работа меня вполне устраивает.

— Ваш фотосалон все равно скоро закроется… А наша фирма перспективная. Мы крепко стоим на ногах. Подумайте!

Я положила трубку. Об этом странном звонке я думала всю ночь. А потом еще и весь следующий день. Откуда у этой женщины мой номер? Кто она такая? Зачем она мне названивает?

Пришел директор. В тот день он был каким-то грустным и удрученным. Он словно избегал встречаться взглядом с кем-либо из сотрудников. Спросить его, в чем дело, я не решилась.

***

Через несколько дней весть о закрытии фотоателье прозвучала как гром среди ясного неба. Для всех, но не для меня.

Каким непривычно поникшим был наш обычно такой жизнерадостный, румяный и оптимистичный директор. Казалось, за эти несколько дней он даже похудел от переживаний, сдулся, как воздушный шарик, из которого выпустили воздух. Я смотрела на него с грустью и сочувствием. Он сам не понимал, почему закрывается его маленький бизнес. Понимал только, что сделать ничего не может. И кому он перешел дорогу?

— Я сам не могу взять в толк, как это произошло. Как им это удалось? Вот, — он протянул мне какую-то измятую записку, — на днях прислали. Не знаю, кто и зачем. А потом прислали и официальный документ. Предельно ясный и понятный.

Я развернула листок и прочла:

«Это будит забавно».

И все — ни подписи, ни объяснений.

— Как думаешь, что все это значит? — спросил директор. — Я ничего не понимаю.

Я пожала плечами и отрицательно помотала головой. Я тоже ничего не понимала. Но сердце сжалось от какого-то неприятного предчувствия.

Той ночью мне в очередной раз приснился этот мучительный, повторяющийся сон: про раненого, которого я таскаю по улицам города…sk, но ничем не могу ему помочь. К тому времени я уже глубоко ненавидела этот чертов город. За то, что все в нем так непонятно, так абсурдно. Не так, как должно быть! Лишившись с таким трудом найденной подработки, я совсем упала духом. Мне казалось, что все мои начинания терпят крах и так будет всегда. Я снова заперлась в своей тесной комнатушке и — от разочарования и от избытка свободного времени — в очередной раз погрязла в самокопании. С бутылкой пива и пакетиком чипсов сидела я на диване, укутавшись в старый бабушкин плед и вспоминая все, что со мной произошло за последние годы. Думала я и том, что ждет меня в будущем. Я понимала, что вскоре мне придется снова включиться в эту игру: искать очередную работу, притворяясь, что я всю жизнь мечтала продавать пластиковые плинтуса или садовые фигуры, получать в ответ лживое заверение, что ко мне будут относиться по-человечески и вознаградят мои усилия достойной зарплатой и хорошими условиями труда. Мне придется вновь пойти на эту сделку по невыгодной продаже себя и всего своего времени, и меня вновь поглотит та же суета и тягомотина. Снова начнется жизнь, растрачиваемая на то, чтобы зарабатывать деньги на то, чтобы просто питаться.

Я бесцельно скиталась по городу, словно не зная, куда себя приткнуть. Сама не помню, как в тот вечер я оказалась в том отдаленном районе. Стоял декабрь, и была дикая стужа. И еще — резкий ледяной ветер, который пронизывал до самых костей. Я долго стояла на остановке, напрасно ожидая автобуса, который потерял совесть и не собирался приезжать. Его все не было и не было, и пальцы моих рук закоченели — согревать их дыханием было бесполезно. Пальцев ног я не чувствовала совсем. В своей тоненькой куртке я замерзла так, что до боли закололо в сердце. Рядом с остановкой был цветочный павильон. Неприятное воспоминание… Впрочем, с этим городом только такие воспоминания у меня и связаны. Потянув за ручку пластиковую дверь, я оказалась в теплом душном помещении, наполненном запахом мертвых цветов. Встав у стеклянной витрины и глядя на ночной город, я разминала замерзшие пальцы. Их ломило, и они не хотели слушаться.

— Девушка, выйдите отсюда!

Я обернулась: за прилавком, скрестив руки на груди, стояла цветочница и в упор смотрела на меня.

— Что?

— Если вы ничего не покупаете, тогда вам незачем здесь находиться.

Я долго смотрела в ее лицо — совершенно непроницаемое. Нет, все-таки что-то серьезно не так с жителями города…sk — и не пытайтесь убедить меня, что с ними все нормально. Ничего не сказав этой цветочнице, я вышла из павильона и снова оказалась на пронизывающем ветру. Через десять или пятнадцать минут все-таки пришел автобус.

Я шла к дому, ничего не видя перед собой, даже не замечая задыхающихся от лая собак — я уже к ним привыкла. Собаки нападали каждый раз, как я выходила на улицу. Теперь они поджидали меня у самых дверей подъезда и бежали за мной следом, пока я не сворачивала на оживленную главную улицу. Однажды им даже удалось сдернуть с меня варежку. Две из них, яростно отогнав остальных, тут же проглотили ее, разорвав на части.

«Что они съедят в следующий раз? Мою душу?»

Я пыталась их пожалеть и оправдать:

«Они голодны. Они отчаялись. У них много причин, чтобы кусаться и лаять».

Мне казалось, что сам город…sk вгрызся в меня огромной бешеной собакой. Под его неумолкающий лай выходила я на улицу, чтобы получить все новые и новые неприятные эмоции. По пути в магазин за хлебом я проходила мимо мегащита, а тот назойливо предлагал мне купить перфоратор. Зачем мне перфоратор? Бесконечная нецелевая реклама — вот чем наполнено информационное пространство. Им не важно, в чьи уши ее пихать. Лишь бы запихнуть кому-нибудь. Лишь бы нам всем напихать в уши, а через них в голову побольше вот этой бессмысленной фигни. Засорить ей наш мозг. Чтобы в нем не осталось места для чего-то по-настоящему важного, стоящего…

Целые тонны ненужной информации ежедневно вливались в нас. Мегащиты орали, как невменяемые, пытаясь заглушить наши собственные тихие внутренние голоса. Они трещали денно и нощно, навязывая не только перфораторы и шариковые дезодоранты, но и чуждую мне жизненную философию, вкусы и идеалы, которые я не понимала и не разделяла. Я устала от пребывания в обстановке невыносимого звукового и визуального шума. Я не могла укрыться от него даже в тесной замкнутости своей маленькой каморки: стоящий неподалеку от дома мегащит голосил на всю улицу, и его было слышно даже в квартире. Ему вторил непрекращающийся лай собак со стройки. В раздражении я накрывала голову подушкой, но это не помогало.

Я стала какой-то дерганной, нервной. Все, что я видела и слышала вокруг, раздражало и угнетало, окончательно портило мое и без того перманентно испорченное настроение. Я шла мимо зданий со стеклянными фасадами и на меня оттуда, сверху вниз, смотрели уже не те клерки, которых я видела, когда приехала в город…sk несколько лет назад. Тех уже давно уволили и наняли на их место других. Это были новые офисные люди, но смотрели они все так же надменно, свысока. Как и те, предыдущие, они взглядами говорили мне о том, что я неудачница.

«Где мы, а где ты», — злорадствовали их торжествующие взгляды.

Люди, которых я встречала на улицах, злобно косились на меня. Их не устраивала моя внешность, их не устраивало и мое содержание. То, каким человеком я была. Они вычисляли меня с первого взгляда. Не знаю, как им это удавалось — так быстро меня вычислить и мгновенно проникнуться ненавистью.

Я заходила в магазин, чтобы купить что-то на свои последние деньги, а недоброжелательные продавщицы во внезапном приступе мизантропии снова отказывались мне это продавать. И им я не нравилась. Впрочем, они мне не нравились тоже.

Весь этот город, показавшийся мне таким красивым в первые дни, теперь — несколько лет спустя — стал меня жутко раздражать. Мне были ненавистны его длинные, прямые, пустые улицы — без единого деревца. Я возненавидела это засилье стекла и бетона, эту сплошную бездушную, уродливую геометрию.

Да, к тому времени я ненавидела этот город — Город Невоспитанных Собак. И себя — за то, что вынуждена была провести в нем так много лет своей жизни. Но город я все-таки ненавидела больше: за эту безысходность, за то, что другого выхода у меня просто не было — словно бы сам город не оставил мне другого выхода. Я ненавидела его, с каждым днем все больше и больше — за все то, что здесь со мной произошло. Ведь именно здесь, на этих улицах, в стенах этих домов, я окончательно потеряла себя. Стала заблудшей собакой-неудачницей, идущей по ложному, кем-то подсунутому мне пути — пути в никуда…

Мне все чаще снился Город Высоких Деревьев. Старый оранжевый автобус, который рано утром летит с характерным ревом и треском, так что ты, еще лежа в своей теплой постели, в сумерках, по звукам за окном понимаешь, что это автобус. А когда он проезжает мимо дома, по стенам детской пробегает свет от его фар. И ты, зная, что тебе можно еще поспать, спокойно и безмятежно засыпаешь… Это воспоминание наполняло меня ощущением давно позабытого счастья, тепла, покоя и уюта… Город Высоких Деревьев… Там даже закатное солнце по-другому золотит окна… Здесь, в городе…sk, таких окон нет… И нет такого солнца…

4

Но он исчез, и никто не знал,

Куда теперь мчит его байк.

Гр. Ария. Беспечный ангел

Подставив лицо суровому декабрьскому ветру, я стояла над могилой отца. Когда-то, в одной замечательной книжке, в героях которой я с каждым прожитым годом все больше и больше узнавала себя, я прочла, что «человек не связан с землей, если в ней не лежит его покойник»*. Это действительно так: я никогда не смогу уехать отсюда окончательно.

Когда мы хоронили отца, его ряд был последним. Но за прошедшие с тех пор годы наумирало столько людей, что новые ряды протянулись и вправо, где раньше был пустырь, и далеко вперед, почти до самого оврага, которым завершалось кладбище с северной стороны. Неподалеку слышался стук вбиваемой в мерзлую землю лопаты: копали очередную могилу. Стоял мороз, и земля промерзла на большую глубину. Помимо того, что кладбище расширялось во все стороны, оно еще и уплотнялось: места на всех решивших умереть уже не хватало, и их подхоранивали вплотную к старым могилкам, пытаясь втиснуть их в узкое пространство дорожек и нарушая когда-то ровные ряды.

— Доченька, рядом с папой еще есть место. Нам бы как-нибудь найти деньги и выкупить его для меня, а то займут. Видишь, как плотно делают…

Мать всегда говорила не то, что следует. В этом она вся.

— И меня давайте тоже здесь зароем, — после долгой паузы мрачно ответила я. — Давай мы все умрем. Умрем и сами друг друга здесь закопаем.

— Да что ты! — испугалась мать.

Мысль о том, что я могу лишиться последнего из немногих близких мне людей, выбила меня из равновесия. За свою недолгую жизнь я так устала терять. Все эти годы я только и делала, что теряла: все и всех. Умолкнувшая мать, опустив голову, грустно смотрела на могилу давно покинувшего ее мужа. Я украдкой бросала взгляды на ее суровое лицо. Сколько тягот она перенесла… Вырастила и поставила меня на ноги, несмотря ни на что. С таким трудом выстояла — одна, против целого мира… Мать сильно постарела за эти годы, что мы провели врозь друг от друга. Она перестала следить за тем, что на ней надето, и теперь стояла, укутанная в какой-то огромный коричневый платок, больше напоминающий одеяло. В очертаниях этого бесформенного и, казалось, бесполого существа трудно было узнать ту некогда царственно красивую женщину, которой я, хотя отношения наши были непростыми, всегда втайне восхищалась.

«Мама-мама, что с тобой стало? Ты ведь еще не бабка!» — с укоризной подумала я, косясь в ее сторону.

Казалось, мать сознательно хотела сбросить с себя женственность — как тяжкий груз, как непосильную ношу. Как что-то, что ей в жизни не особо-то пригодилось, а только все время мешало. Я подумала о том, как выгляжу я сама. По быстрым оценивающим взглядам матери, которые она то и дело бросала на меня, я поняла, что и я выгляжу не очень. Годы неурядиц и одиночества никого не молодят. Мне стало обидно за нас. Я еще раз взглянула на мать — на ее профиль, еще сохранивший остатки царственной красоты.

«Почему у нас все так? Почему вместо того, чтобы быть радостными и любимыми, мы с тобой влачим настолько жалкое и серое существование? И кто это для нас придумал и установил?»

— Пошли домой, — я дернула мать за рукав. — Очень холодно.

* Г.Г. Маркес. Сто лет одиночества

***

Купив спасительный билет на поезд до родного города, я купила билет в свое Прошлое.

В моей комнате все было так, как в день отъезда: казалось, что я не покидала ее на эти несколько лет, пролетевшие как один день и в то же время показавшиеся мне бесконечно долгими. Даже портреты Бунтарки остались на стенах — мать их не тронула! Единственное, что она убрала с видного места в шкаф, так это пугавшую ее непонятную инсталляцию «Колледж»: небольшой манекен с гвоздями в голове по числу месяцев, проведенных мною в этом незабываемом учебном заведении.

Я достала с антресоли свою «коробку памяти», в которой хранились дорогие сердцу вещицы: моя детская черно-белая фотография, сделанная отцом; старая куколка с оторванными по неосторожности и неаккуратно приклеенными волосами (как всегда пыталась починить); яркие фантики от конфет и вкладыши от жвачек — из них мы в детстве делали «секретики»; визитка с телефоном Нонны Валерьевны — преподавателя Института искусств, которая одна из первых поверила в то, что я чего-то стою… Визитка так и осталась дома в коробке — я не решилась разыскать Нонну Валерьевну в городе…sk. Поочередно доставала я эти вещицы, подолгу держа каждую из них в руках и отдаваясь связанным с нею воспоминаниям. На самом дне коробки лежал кусок каких-то старых обоев со следами клея и штукатурки на обратной стороне. Их, очевидно, кто-то содрал со стены и зачем-то положил сюда. Я достала этот обрывок: желтоватая выцветшая бумага с полустертыми контурами бабочек. И откуда он здесь взялся? Я задумчиво вертела обрывок в руках, напрасно пытаясь вспомнить.

Мать на кухне жарила оладьи. Кружочки теста шипели и пузырились в масле.

— Мам, откуда это, ты не знаешь?

Мать отвлеклась от сковороды. Едва взглянув на кусок обоев, она вздрогнула и резко отвернулась.

— Где ты это взяла?

— В моей коробке. А как он туда попал — не помню…

Мать обернулась и пристально посмотрела мне в глаза.

— Так откуда эти обои? У нас ведь таких никогда не было?

Мать отвернулась к плите.

— Были. На старой квартире.

Она тут же осеклась и еще раз испуганно оглянулась на меня.

«На старой квартире?» Внезапно, как вспышка, в моей памяти возникло странное, смутное видение: на пятом этаже три двери, наша — посередине, а на соседской, справа — дверная ручка в виде морды льва.

— Ты что, не помнишь? — осторожно спросила мать. В ее глазах я разглядела страх и отчаянную надежду на то, что я действительно не помню.

— Я помню ручку… дверную ручку в форме львиной морды. Я рассматривала и трогала ее, когда была маленькая… Интересно, она все еще там? Как ты думаешь?

Мать молчала, переворачивая оладьи с одной стороны на другую и обратно.

— Расскажи про нашу старую квартиру. Почему мы переехали? Я этого совсем не помню…

Мать молчала. Ей явно не хотелось отвечать. Я видела, что она чем-то напугана, но свой испуг почему-то пытается скрыть. Наконец она взяла себя в руки и как можно более беззаботно произнесла, осторожно подбирая слова:

— Так нужно было, когда умер твой отец. Ты была еще совсем маленькая, вот и не помнишь.

— Да не такая уж маленькая я была. Мне было почти одиннадцать.

Оставив свои оладьи, мать подошла к холодильнику и открыла дверцу. Я дико вскрикнула:

— Убери колбасу! Убери ее немедленно! Ты же знаешь!

С детства не переношу вида колбасы. Все эти жиринки вызывают у меня содрогания и рвотный рефлекс. А еще — безотчетную панику. Я не знаю, почему. Мать засуетилась, быстро убирая в холодильник палку колбасы, которую машинально достала во время нашего разговора.

— Прости… я забыла. Тебя ведь долго не было… Я отвыкла…

— Не доставай ее больше!

— Больше не буду. Я не специально. Я ведь сказала: забыла.

***

Я почему-то совсем не помнила, как умер мой отец. Все, что я знала о его смерти, я знала со слов матери. Сама я ничего не помнила. Разве так бывает? Ведь что-то должно было сохраниться в моей памяти? Но воспоминания как будто прорывались через какую-то не пускающую их преграду. Они были настолько скудные и невнятные, что я не была уверена, что правда, а что лишь предмет моего воображения. Все какие-то куски, обрывки… как вот этот старый кусок обоев… Вот я вижу отца — живого, чем-то сильно обеспокоенного… А потом отца больше нет, и я сразу вижу себя с соседкой — мы покупаем венок. Еще я почему-то вижу… Катю… да, я почему-то встречаю ее у нашего подъезда… Но что она там делает?… Это, наверно, не важно… Впрочем, нет, это важно, потому что Катя говорит мне какие-то ужасные слова, не помню какие, но точно злые, жестокие! Она рушит окончательно мой и без того рухнувший мир. Она рушит его вдребезги, и летят осколки!

Я обхватила голову руками. Я помнила Катю в детском саду… мой сломанный самолет… и потом на спортивной площадке… Дим… ревность… Это все я помнила отчетливо… Но ТОГДА? Что же ТОГДА такого сказала мне Катя — у нашего подъезда? Что она ТОГДА сделала?… Этого я не помнила. И это очень странно. Почему так? Что случилось со мной, с моей памятью?

— Мам, а как умер отец?

Я сама не знала, почему внезапно решила вспомнить об этом именно сейчас, и главное, зачем — ведь столько лет прошло, — но чувствовала, что мне очень важно расспросить об этом мать. Она подняла глаза от швейной машинки и посмотрела на меня, изобразив удивление.

— У него был сердечный приступ. Разве ты не помнишь?

Мать сжала губы и продолжила шитье. Я молчала. Я это слышала от нее уже не раз. Эту же самую фразу — слово в слово. Но сама не помнила, чтобы это действительно было так.

— В зале стоял гроб, ты разве не помнишь? — не поднимая глаз, добавила мать.

— В зале?

— Да. И приходили соседи. И все твои ребята из школы.

— Ребята из школы?

— Конечно. Они все приходили. Поддержать тебя. Ты разве не помнишь?

Я нахмурилась. Исходя их того, что я помнила о своем классе, я сильно сомневалась, что кто-то из этих «ребят» мог прийти на похороны моего отца, чтобы поддержать меня. Я хотела заглянуть матери в глаза и спросить ее, зачем она врет, но мать упорно избегала моего взгляда.

Следующие несколько недель я не оставляла попыток вывести ее на откровенный разговор.

— И мы сразу переехали в эту квартиру? Сразу, как не стало отца?

— Конечно. Она была поначалу такая неприглядная, с обшарпанными стенами и грязным потолком. Ох и долго же мы приводили ее в порядок! На это ушел не один месяц! Ты помнишь эти ужасные зеленые стены? Ну как зеленка — один в один! Кому пришло в голову покрасить их в такой цвет?

Мать явно заговаривала мне зубы.

— А тот кусок старых обоев? Как он оказался в моей коробке?

— Опять ты со своим куском! — разозлилась мать. — Выбрось его! Или лучше дай его мне — я сама выброшу.

Я не отдала ей и не выбросила тот обрывок обоев, а вернулась в свою комнату и положила его обратно в коробку — на самое дно.

Несколько месяцев спустя, уже по весне, во время прогулки я как-то неосознанно, задумавшись, впервые за много лет вышла к нашему старому дому. Я вспомнила его сразу, как увидела. Сколько раз, гуляя раньше по городу, зная и любя здесь каждое деревце, каждый цветок и каждый камень, я, тем не менее, сама не отдавая себе в этом отчета, избегала ходить в наш старый двор. И сейчас я стояла перед серой пятиэтажкой с выцветшими розовато-оранжевыми балконами. Стояла как вкопанная.

«Та дверная ручка в форме львиной морды. Она до сих пор там?»

Я не стала это проверять. Я повернулась и пошла в другую сторону. Все дороги Города Высоких Деревьев были мне открыты, кроме той, которая вела к нашему старому дому.

***

Кроме куска старых выцветших обоев, который почему-то так взволновал меня, породив целую волну смутных и тревожных воспоминаний, лежали в «коробке памяти» и другие вещицы, весьма дорогие моему сердцу. Я держала в руках ту самую кассету, на которую Дим записал свою «поздравительную» песню, написанную им специально для меня. «Мою» песню. За все эти годы я так и не сочинила к ней слова… Теперь я даже мелодию толком не помнила. Я бросила взгляд на гитару бабушки Фриды, одиноко стоявшую в углу. Дим был последним, кто на ней играл, и забытый с тех пор инструмент за эти годы покрылся толстым слоем пыли. Кто мне теперь ее наиграет — «мою» песню? Я взяла гитару, смахнула с нее пыль и начала перебирать струны, пытаясь вспомнить мотив. Дим немного научил меня играть. Припев я вспомнила быстро. Но с куплетом оказалось сложнее: я тихонько напевала себе под нос, но все это было совсем не то…

— Нет, он играл как-то по-другому…

Я отложила гитару.

«Ну ничего, Дим. Я вспомню. А вообще должен был остаться старый магнитофон, на котором мы с Нелей слушали кассеты. Интересно, куда мать его запихнула? Надо найти и прослушать запись. Дим, ведь это все, что у меня от тебя осталось. У меня даже нет ни одной твоей фотографии! Как так вышло? И портрет твой я почему-то не догадалась нарисовать — как я сейчас об этом жалею!»

Я ошибалась: все же еще кое-что мне осталось от моего Красивого. Я достала из коробки небольшую открытку, которую не сразу там увидела — она прижалась к стенке, словно прячась от меня. Дим подарил мне ее на день рождения, вместе с этой кассетой. Из открытки выпал какой-то помятый, свернутый вчетверо листок. Я подняла его, развернула и прочла:

«Ребенку-котенку:

Послушай меня. Прости. Я сейчас уйду. Я могу быть очень далеко, но ты должна знать, что я есть и что я тебя люблю. Я буду думать о тебе каждый день».

Я свернула записку. Бедное сердце сжалось и замерло, а потом надсадно заколотилось в груди.

Подростковой любви не принято придавать какое-то значение. Взрослые смеются над чувствами детей, считают их смешными, несерьезными. Они думают, что все это глупости и что это скоро пройдет. И так же скоро забудется. Я давно не злилась на мать и больше не винила ее в том, что она разлучила нас с Димом. Я очень много думала о том, что тогда произошло. И я поняла, почему мать так сделала, почему она смогла так с нами поступить. Ни она, ни мать Дима, никто из окружающих не допускали и мысли о том, что мы действительно любили.

Они просто ничего не поняли про нас.

Они смотрели на нас и видели двух вчерашних детей, играющих во взрослую игру. Они думали о плохом, боясь, что мы слишком рано вкусим то, что вкушать нам пока нельзя. Я грустно улыбнулась. Напрасно тряслись тогда наши мамы: наши чистые отношения с Димом так и остались «школьными», детскими. Мы ничего не успели «натворить», да нам это и не нужно было. Мы думали, что у нас все впереди — когда мы вырастем.

Мы были просто влюбленными детьми — такими и остались. Чистыми и обреченными.

Как и тогда, стало до дикости обидно, что все это произошло именно с нами. Да, мы не первые и не последние влюбленные, которых развела судьба. Но все равно было так грустно за нас, так горько! Как мало хорошего я видела без него… Моя настоящая жизнь — всего лишь тот маленький кусочек короткого летнего клубнично-пломбирного счастья, который был у меня с Димом. То, что было потом, без него, было совсем другим…

«Дим… Эти несколько месяцев вместе с тобой — это наперсток счастья в моей беспросветно одинокой жизни. Наперсток счастья…»

Меня снова охватило это невыносимое чувство, что я могла бы жить жизнью совершенно другого человека — счастливого, любимого, радостного… А вместо этого… Я нежно поглаживала пальцами записку, словно руку написавшего ее Дима. Теплый привет из моей светлой юности, нежные и грустные слова от человека, который меня любил, воспоминания о тех счастливых днях, которые больше не вернутся, сейчас — в этой взрослой и страшной жизни — выбили почву у меня из-под ног. Я даже не пыталась смахнуть слезы. Я так давно не плакала, не разрешала себе этого в городе…sk. И сейчас слезы, больше не сдерживаемые, струились по щекам. Я и не подозревала, что эта боль до сих пор жива. Что я как была «мешком, наполненным слезами — только тронь», так им и осталась — словно и не было всех этих лет. Я выросла, но внутри я кто? Я до сих пор та несчастная плачущая девочка, похоронившая отца и потерявшая возлюбленного.

Открытка Дима, его прощальная записка показали всю пустоту и ущербность моего нынешнего одинокого существования, одновременно с этим став моей отдушиной, моим тайным успокоением. Тем, что трепетно, украдкой, прижимают к сердцу — пока никто не видит. Кусочками добра, искренности и нормальности в мире, который стал — а мы даже не заметили когда — жестоким и сумасшедшим.

***

Стоял май, и город снова утопал в неистовом белом кружеве. Цветущие деревья каждый год напоминали мне о Диме. До сих пор. Равно как и августовский поток Персеид.

Чтобы любить человека, необязательно, чтобы он был рядом. Можно любить и отсутствующего. Можно любить даже умершего. Я поняла это, когда не стало отца. Я поняла это, когда исчез Дим. Удивительно, но это так: я, уже взрослая, столько лет спустя, до сих пор вспоминала Дима — настолько яркой звездой просиял он на мрачном небосводе моей несчастливой одинокой жизни.

А здесь, в этой комнате, просто невозможно было не вспоминать о нем! Мой взгляд то и дело останавливался на стоявшей в углу гитаре. После Дима ее так никто и не брал в руки — мои неумелые руки не в счет. Я вспоминала мелодии, которые он сочинял и наигрывал, и какой у него был красивый бархатный голос.

«Дим, а интересно: ты меня еще помнишь? Думаешь ли ты обо мне? Екает ли у тебя вот так же сердце, когда ты обо мне вспоминаешь?»

Много лет прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз. Но сейчас, когда я снова оказалась в этой самой комнате, в которой словно закапсулировались наши признания и объятия, наши детские поцелуи и клятвы, на меня нахлынул поток воспоминаний и сожалений. Тоска по моему Красивому вновь взяла меня в плен. Я думала о том, какой он сейчас. Тогда мы считали, что мы оба жутко взрослые, но, по сути, Дим был еще совсем мальчишка! Мальчишка, но с такими правильными установками. Он поддерживал и защищал. Он верил в меня и желал мне добра. В какого мужчину он бы вырос! Я вспоминала, как мы гуляли, катались на «байке», мечтали, целовались, валялись в траве среди одуванчиков. Даже хотели стать рок-звездами. Как с трепетом и надеждой всматривались в ночное звездное небо… И звезды предрекали нам необыкновенное счастье… Вышло по-другому.

Да, я до сих пор скучала по Диму и сожалела о своей потере. А с вами разве такого не бывает? Ведь я не одна такая? Впрочем, если в отличие от меня вам чуждо предаваться сладко-горьким воспоминаниям о своей ушедшей юношеской любви и вам надоели все эти розовые сопли, дождитесь главы «Клетка с гиенами». Обещаю: вы не будете разочарованы.

***

Так уж получилось, но наша зеленая и такая короткая любовь с Димом стала самым сильным чувством за всю мою жизнь. Ничего подобного я с тех пор больше не испытывала. Ни с кем больше не было того солнечно-розового воздуха, в который мы оба погружались, и тех бирюзовых бабочек, которые порхали вокруг нас, и того особого сердечного трепета, когда мы брались за руки и смотрели друг другу в глаза…

Мать наверняка догадывалась, что я до сих пор сожалею о своей давно потерянной любви. И из-за этого «теряю время». Она часто, как бы невзначай, заводила разговор об очередной женитьбе кого-нибудь из наших знакомых. Каждый день я слушала, как очередная «дочь тети Люси» выходит замуж за того, с кем еще полгода назад не была знакома, и все потому что им обоим уже по двадцать восемь.

— Не терпится им!

— А что в этом плохого?

— А что хорошего? Они женятся, потому что «так надо»! «Так положено». Чтобы на них не показывали пальцем. Это просто сделка. Они не любят друг друга. В отличие от нас с Димом.

Последние слова сорвались у меня с языка, прежде чем я успела остановить их. Мать обеспокоенно на меня посмотрела. Ничего больше не сказав, я встала из-за стола и ушла в свою комнату.

Мать пошла за мной следом.

— Ты столько лет прожила в большом городе, где столько людей, столько возможностей познакомиться… Как так получилось, что ты никого себе там не нашла?

Я молчала, отвернувшись от нее.

— Господи, только не говори, что ты все еще его любишь! Только не это… Говорила я тебе — не влюбляйся в красавчиков. И вот что с тобой стало из-за него!

Мать в чем-то была права. Каждый раз, когда мне говорили о необходимости «кого-нибудь себе найти», перед моим мысленным взором до сих пор, столько лет спустя, возникало прекрасное лицо, зеленые глаза и светлая улыбка, такая милая и одновременно дерзкая. Всех, кого я встречала, я мысленно, сама того не осознавая, сравнивала с Димом. Но что поделаешь: хоть он и был со мной так недолго, он успел приучить меня к этому — до невозможности острому ощущению счастья. К тому, что мы думаем об одном и том же и понимаем друг друга без слов. Мне не хватало нашей душевной близости, нашей одинаковости, нашего родства, его безусловного обожания и готовности пойти ради меня на все. Я не могла быть в отношениях, в которых всего этого нет.

Мой прекрасный светловолосый Дим стал для меня не просто красавчиком, который когда-то свел меня с ума и на котором я зациклилась и помешалась. Дим стал для меня символом отношений по любви — в противовес расчетливому «симбиозу»: взаимовыгодному сожительству от скуки или за неимением других, лучших, вариантов. По-настоящему близких отношений, когда два человека искренне испытывают чувства. Когда они не могут друг без друга жить — и это не фигура речи, избитая до пошлости. Когда два сердца тянутся друг к другу, и с этим притяжением им не справиться. Когда взгляды влюбленных ведут друг с другом дразнящую игру, когда в воздухе между ними волнующее напряжение, которое ощущается физически… Как мне не хватало этих волшебных пульсирующих токов! Только с Димом — больше ни с кем такого не было. Но вот беда — только так я теперь и могла! Ну как они не понимают?

«Дим. Тогда, то, что было у нас, — вот это было правильно. А не то, что они пытаются выставить правильным — расчетливое сожительство двух равнодушных друг к другу людей».

Мать «успокаивала» меня, когда рана была еще свежая:

— Забудь про него. У тебя будет еще 100 таких, как он!

О, эти легендарные «еще 100 таких»… Никогда не верьте, когда «добрые» люди начнут говорить вам, что вы встретите «еще 100 таких». Вы просто говорите о разных вещах и подразумеваете разное.

Вы слышите примерно вот что: «Вы хотите сказать, что у меня есть шанс еще раз в этой жизни ощутить это трепетное сердцебиение, которое, раз познав, уже ни на что не променяешь? После того, как у меня это уже один раз было? После того, как я это потеряла? Неужели я могу надеяться?»

Любители давать советы и обещать вам «еще 100 таких» имеют в виду совсем другое: «Какое, к черту, сердцебиение? Глупости! Просто каждой твари по паре — не более того. В мире куча существ противоположного пола, подходящего возраста и уровня достатка. Чего тебе еще надо? При достаточном уме и сноровке можно выбрать одного из них и привязать его к себе — любыми способами. Просто не надо быть глупым сентиментальным упрямцем — вот и все!»

Вот и все. А ты, глупый сентиментальный упрямец, не хочешь просто «существо противоположного пола». Прагматичным и циничным сторонникам теории «еще 100 таких» никогда этого не понять. К твоим особым потребностям они относятся как к причуде и прихоти. Они спрашивают тебя: «Почему ты не вышла замуж?». Сама подобная постановка этого вопроса говорит о том, что они не понимают ценности человеческой личности. Им самим все равно, с кем быть. Они исходят из того, что человеку подойдет практически любой человек. Главное — чтобы это были два homo sapiens и при этом разного пола. Как можно было не выйти замуж? На самом деле им следовало бы задать этот вопрос по-другому: «Как можно было не выйти замуж, когда вокруг столько людей?»

Есть такая устойчивая фраза — «сердцу не прикажешь». Но именно это они и делают, все эти странные люди, — пытаются приказывать твоему сердцу! Убеждая тебя, что любовь — это пустяки и выдумки. Что ее в принципе не существует. Они сами живут, повинуясь этой странной любвененавистнической идеологии. И всеми силами пытаются навязать ее другим.

Моя мать, судя по всему, тоже из таких. Она как-то сказала:

— Ты должна быть благодарна судьбе, что вы расстались. Такая юношеская любовь быстро проходит и никогда не доводит до добра.

Мать уверяла, что мои сожаления напрасны: я ведь не могу знать, во что бы вылились наши отношения в дальнейшем. Вполне могло случиться и так, что совместная жизнь с Димом явилась бы таким адом и кошмаром, что я прокляла бы тот день, когда мы познакомились. Мать говорила, что такое бывает. Я слушала ее, не возражая, но в то же время понимая, что с нами бы такого точно не случилось. Ведь я никогда не встречала такого надежного, умного, доброго, нежного человека, как Дим. Что бы кто ни говорил, я знала: как раз с ним — и, наверно, только с ним — я могла бы быть по-настоящему счастлива.

Каждый раз, когда я слышала о свадьбе кого-то из моих знакомых, я вспоминала белую часовню на горе. Почему я до сих пор не вышла замуж? Ответ прост: если я и хотела когда-либо выйти замуж, то только за моего Дима. Но Дим ушел в неизвестном направлении. А другого такого, как Дим, я больше не встречала… Другого такого нет. Да и как мог еще раз повториться в ком-то этот неповторимый человек?

А за окном — далеко впереди, если хорошенько присмотреться — простирались бескрайние поля, которые, я знала, через пару месяцев покроются золотой пшеницей. Нескончаемые поля… «Наши» поля. По которым мы когда-то с Димом гоняли на его «байке». Мы были молодыми и влюбленными друг в друга. И они могут сколько угодно убеждать меня, что этого не было. Или что было, но теперь это ничего не значит. В отличие от всех этих странных людей я знаю, что в этой жизни по-настоящему имеет ценность.

***

«Такая юношеская любовь быстро проходит», — сказали мне те, кто, очевидно, все знает о любви.

У меня вот не прошла.

Как выяснилось, мое помешательство на Диме никуда не делось даже с исчезновением самого объекта моей подростковой любви. И прошедшие годы этой любви не помеха. Конечно, я понимала, что Дим так надолго «застрял» в моей памяти из-за того, что наша история осталась незавершенной. Ведь я даже не могла спросить у него, почему он так со мной поступил. Покоя мне до сих пор не давали все эти вопросы, на которые я так и не получила ответа: почему Дим уехал, почему не искал меня потом? Это я не знала, где он. Но ведь он-то мог в любой момент приехать или написать: мы-то свой адрес не меняли. Почему он не вернулся, почему не забрал меня, как он и обещал? Что стало причиной? Страх? Малодушие? Все это не имело к моему Диму никакого отношения. Чувство вины? А может, это были какие-то неизвестные мне непреодолимые обстоятельства? Да, он оставил записку, но из нее понятно следствие и совершенно не ясна причина того, почему он так поступил… Неужели мой дерзкий и отважный Дим… все-таки испугался? Или…

«Он бросил тебя. Разумеется, бросил», — убеждал меня голос разума. — Не захотел с тобой возиться».

«Нет. Это не так», — спорило с ним упрямое сердце.

Что подсказывало мне, что Дим меня не бросал, что такого просто не могло быть? То, что я знала Дима — знала, каким он был. Я не могла осуждать и ненавидеть его, равно как и поверить в его трусость и малодушие. Вместо этого я ругала себя: когда нас разлучали, когда нас с корнями отрывали друг от друга, я не проявила твердость и волю, я просто позволила взрослым его отнять. Нельзя нам было разлучаться: с тех пор все в моей жизни пошло наперекосяк! Все, что было в моей жизни после Отчаянного Гонщика, было совсем не то. Мои редкие попытки отношений давались мне тяжело и каждый раз заканчивались разочарованием.

В мире много несчастных людей и каждый из них несчастен по-своему. Но, по сути, нас всех можно разделить на две большие категории:

1) Потерявшие.

2) Не нашедшие.

Когда-то давно, в детстве, а потом и в юности я узнала, как это больно, — потерять. Но с годами я поняла, что есть и иная разновидность человеческого несчастья — не встретить. Вообще или больше. Невстреченность — причина многих наших напрасных поступков. Ведь именно от невстреченности мы и бросаемся в объятия тех, кого по-хорошему бы не должно быть в нашей жизни. Так и случилось у меня со всеми другими, которые не были Димом…

Мне почему-то захотелось все объяснить ему, отсутствующему, как-то перед ним оправдаться за все, что произошло со мной без него.

«Я не любила их, Дим. Я и сама не знаю, зачем все это было. Я любила и люблю только тебя».

Мне было важно, чтобы Он это знал.

***

Как началось мое проклятие Нелюбви? Можно было бы подумать, что именно с потери Дима. Но на самом деле это началось гораздо раньше. Я всегда теряла Любовь — всегда, сколько себя помню. Я, наверно, и правда проклята, обречена на это. Любовь всегда обходила меня стороной. Махала мне ручкой и шла к кому-то другому. А мне оставалось только стоять и смотреть ей вслед.

Мне оставалось одно: болезненно нуждаясь в любви и не получая ее, просто ее ждать. Ждать и жить, пока не встречу, надеясь, что до этой встречи я все-таки доживу. Так я и жила.

Ждать любви — мужественное решение. Не каждый на такое способен. Большинство сдается — сходится с тем, кто есть. Кто случайно попался на жизненном пути. Мало таких глупых стоиков. И все потому, что окружающие бдят. Они давят на тебя. Они тут как тут со своими непрошеными советами, со своим осуждением:

«Как? Она смеет ждать любви? Ишь, чего захотела! Мы вот давно смирились с тем, что у нас любви никогда не будет, и как-то живем. Так почему она не хочет смиряться, как это сделали мы? Как это делают все?»

Есть негласные стандарты того, как должна сложиться твоя личная жизнь: все знают, что и в каком возрасте с тобой должно произойти. Твои эмоции, твои собственные планы, мечты и желания, твое разбитое сердце — все это как будто не имеет никакого значения. Ты просто почему-то это должен — сделать то, что делают все. Не важно, как по факту все для тебя складывается — уж будь добр, как-нибудь изловчись! Как-нибудь, с кем-нибудь. И уложись в строго отведенные для этого временные рамки. Везет, если с тобой это все именно так и происходит, — четко по плану. Вот тогда ты — правильный человек. Если же нет… нелегко тебе придется.

Моя жизнь определенно складывалась не по плану. Несовпадение возраста и события — вот что преследует меня всю жизнь. В детстве я — старушка под грузом пережитого. Уже уставшая от жизни, хотя жизнь эта только началась. В годы зеленой юности — непозволительно взрослая. Я сама не знаю, почему это так и чем это объяснить. Просто типичная очередность жизненных событий среднестатистического человека в моей конкретной жизни почему-то нарушилась, сломалась, и события перепутались, поменялись местами. Но разве я в этом виновата? Ведь я же не выбирала, чтобы со мной все происходило именно так. Но именно этим — несовпадением возраста и события — меня всю жизнь и попрекали.

Вездесущие кумушки, которые все так же целыми днями дежурили на лавочке у подъезда, словно никуда с нее не сходили все эти годы, провожали меня недоумевающими взглядами каждый раз, когда я выходила на улицу. Они постарели и еще больше обрюзгли за эти несколько лет, но их нездоровый патологический интерес ко мне, казалось, только усилился. Как пережиток ушедшей эпохи, когда все ходили строем, они навсегда сохранили в себе ничем не сокрушаемую уверенность в своем праве лезть в чужую личную жизнь. Как же не по плану складывалась она у меня! Как же они возмущались! Когда по вечерам я выходила на прогулку, кумушки осуждающе кудахтали у меня за спиной:

— Почему она гуляет либо одна, либо с матерью? Почему она живет не так, как все? Почему она до сих пор не замужем?

Тогда «лавочки» оскорблялись видом нашей чистой, детской любви. Тогда, по их мнению, все случилось слишком рано. Теперь, когда мой возраст по их подсчетам уже давно перевалил за двадцать пять, а я все еще — о ужас! — была не замужем, даже не так, смела быть не замужем, они готовы были меня заклевать:

— Какая странная! Всегда все делает не вовремя! Малолеткой прыгнула к парню в койку, зато сейчас, когда пришло время, ходит одна. Кто-нибудь видел, чтобы она с кем-нибудь встречалась?

Все, все хотели они знать обо мне, все самые интимные подробности! Они всласть перемывали мне косточки, обсасывая каждый мой позвонок. Они осуждали меня за то, что я столько лет потеряла впустую. Но что я могу поделать с тем, что хронология моей жизни не такая, как у всех «нормальных людей»? Разве виновата я в том, что любовь — единственная в моей жизни — случилась со мной в четырнадцать? Что эта любовь сокрушила меня, совсем девчонку? Что я была опрокинута ею? Что я встретила любимого человека, единственного за всю мою жизнь, и потеряла его, потому что встретила слишком рано, а не тогда, когда по меркам общества было «уже пора»? И что, когда я выросла и наступило это «уже пора», я больше никого так и не встретила?

— О чем только думает? Почему она никого себе не найдет? Принца что ли ждет? Принцев-то ведь не бывает! А бабий век короток. Что будет делать потом? Будет выть, да поздно.

Я лишь презрительно улыбалась. Подобное отношение к женщине — как к товару с определенным сроком годности — я всегда считала омерзительным. Но это был лишь один предрассудок в бесконечном ряду нелепых предрассудков нашего странного времени, особенно в маленьких городах. Ограниченность. Узость. Поверхностные суждения… Мне хотелось обернуться и крикнуть им: а как же моя душа? Мои чувства, мечты и устремления? Все то, что я пережила? Разве не это определяет меня? Но нет! Ничего не бралось в расчет кроме исключительно внешней, формальной стороны жизни, которая у меня была исключительно неправильная, не такая, как у всех. За это меня презирали. Люди вообще не любят признавать, что кто-то достоин симпатии и уважения. Они используют любую зацепку, чтобы отказать тебе в этом.

***

Настал мой очередной день рождения. Я не следила за тем, сколько мне исполнялось лет. Это они — вездесущие «лавочки» — непрестанно мне об этом напоминали, словно отсчитывая прожитые мной годы гигантским метрономом. Меня же это давно перестало волновать. Я поняла, что возраст относителен. Возраст — это то, чего нет. Он иллюзорен, как иллюзорно и течение времени: оно не всегда и не для всех проходит одинаково. Иногда оно застывает, в какой-то одной точке.

В моем случае оно застыло в той точке, в которой я когда-то осталась одна. Я хотела выйти из этой точки. Но я не могла. Став взрослой, я столкнулась с тем, как это сложно, как это невероятно сложно — встретить того, с кем хочется быть. Я не понимала: это было сложно всегда или стало сложно только сейчас? Кажется, раньше, в годы моей юности, это как будто было легче… Сейчас, когда все стали поверхностными, грубыми и циничными, какими-то ненастоящими, найти второго такого же, как Дим, не представлялось возможным.

Каждый раз после неудачных и разочаровывающих попыток новых отношений с кем-то, кто не был Димом, кто даже отдаленно его не напоминал, я снова вспоминала нашу несостоявшуюся историю, которую нам не дали прожить. Я поняла: мой единственный вариант не остаться одной — найти самого Дима. Я решила отыскать его — что бы с ним ни стало, каким бы он сейчас ни был.

Я ездила в его родной городок, но вместо бабушки-соседки в квартире напротив теперь жили совсем другие люди. При упоминании его имени они удивленно вытянули лица и озадаченно почесали затылки.

«Он был с побережья, — вспомнила я. — Может, они с матерью вернулись туда? Да, кажется, именно об этом тогда говорила его старая соседка».

Но наверняка я этого не знала, а прибрежных городков так много! Где искать?

Я вспомнила и про наш Дом Молодежи. Но никого из тех музыкантов, с которыми занимался Дим, я не знала. Вот так штука: оказалось, что у нас с ним не было общих знакомых, у которых я могла бы хоть что-то о нем разузнать. Мы были настолько захвачены чувствами и друг другом, что почти не общались тогда с внешним миром. Нам никто не нужен был, кроме нас самих.

У кого еще я могла бы спросить о Диме, я не знала. Но мне в голову пришла блестящая мысль:

«А может, он прославился и стал знаменитым рокером, как и мечтал? Такой человек, как мой Дим, просто не мог не прославиться».

Воодушевленная этой внезапной догадкой, я включила музыкальный канал, который не смотрела уже много лет. Я принялась изучать, кто сейчас на сцене. Но уже через десять минут, разочарованная, выключила телевизор.

«Нет, Дим никогда не стал бы петь такие глупые и пошлые песни!»

Значит, его место — в андеграунде! Я принялась просматривать записи с выступлениями малоизвестных, нераскрученных музыкальных групп, но нигде мне не попадалось знакомое лицо.

«Но ведь не может в наше время человек потеряться, как иголка в стоге сена! Тем более, такой человек, как Дим».

Как это страшно — ничего не знать о том, кого ты когда-то любила! Кого все еще любишь. Я и раньше пыталась искать Отчаянного Гонщика, еще живя в городе…sk, — на просторах всемирной сети. Теперь я решила попробовать еще раз. Каждый раз я просиживала до утра, упрямо вбивая в поисковую строку любимые фамилию и имя, но ничего не находилось в ответ.

***

Ты никогда не застрянешь в Прошлом без причин. Ты можешь в нем застрять, только если в настоящем у тебя нет ничего столь же светлого и радостного. Если все слишком безрадостно. Сладкие воспоминания об ушедшем счастье и сплошные неудачи в моем «сегодня» сделали свое дело: я прочно поселилась в Прошлом. Я жила воспоминаниями.

Жить в Прошлом — как это сладко! По своей воле никогда не прекратишь! И если не происходит в твоей жизни никаких новых событий, которые бы этому поспособствовали… Так получилось, что в моей жизни таких событий не было. Мой мир словно застыл в той точке, в которой мы с Димом расстались. Он периодически застывает, мой мир — это с ним всегда так. Я сама не умею приводить его в движение. Мне жизненно нужен такой человек, как Дим. Который может заставить события, которые тянутся как в замедленной съемке, сменять друг друга быстрее. Который учащает мой пульс. Ускоряет ток крови по моим венам, заставляя меня чувствовать себя живой. Но такого человека больше в моей жизни не было. И, наверно, уже не будет.

Выбираться из скорлупы под названием «Воспоминания о Диме» мне действительно было нелегко — да я и не хотела. Приближалось время ежегодного потока Персеид — красивейшего звездопада. Дим так ждал его… Теперь я одна отсчитывала дни до его приближения.

Мать все видела и догадывалась, что со мной.

— Не понимаю я этого: как можно целыми днями сидеть мечтать, подперев щеку! Или слоняться вот так по дому. Надо действовать! Выйди хоть на улицу, познакомься с кем-нибудь.

— Я не хочу.

— Ты просто теряешь время, живешь бесцельно.

«Живешь бесцельно» — коронная фраза моей матери. Она, как и «лавочки», считала, что я просто теряю время. Этого она допустить не могла. Мать решила действовать радикально.

— Он женился.

Я как раз лежала и читала книгу. Когда я это услышала, я почувствовала себя так, как будто меня пригвоздили к кровати. Как будто меня на ней распяли. Мать продолжила меня терзать, при этом стараясь, чтобы ее голос звучал беззаботно.

— Да, одна знакомая мне сказала. Она знает его.

Не глядя на мать, как можно более спокойно я спросила:

— Твоя знакомая сама его видела?

— Видела или нет, не знаю, но говорит, что… женился…

Я быстро разоблачила ее.

— В каком городе он живет?

— Этого я тебе не скажу!

Я вскочила с кровати.

— Потому что сама не знаешь! И нет никакой знакомой! Зачем ты все это выдумываешь, мама? Ты ничего о нем не знаешь, так же, как и я! Зачем ты так со мной?

— Зачем ты приехала сюда? Ты живешь здесь уже полгода. И ничего не делаешь. Никого себе не ищешь. Не работаешь. Я не понимаю, что тебя тут держит. И о чем ты думаешь?

Я ничего ей не ответила. Взяв рюкзак, я хотела выйти из комнаты.

— Да найди ты себе уже кого-нибудь! Ведь ты же меня позоришь! — выкрикнула мать, преградив мне путь.

Я смотрела на нее с грустной улыбкой. «Найди себе кого-нибудь». Вот странные люди! Да разве можно специально кого-нибудь найти? Его можно только случайно (или неслучайно?) встретить. Как я встретила Дима. Ведь я не искала его. Он просто стоял со своей гитарой, прислонившись к стене в школе искусств. Именно так происходят такие встречи. Только так.

— Ну была у тебя первая любовь! — отчаянно выкрикнула мать. — Ну была она неудачная, ну что теперь?

— Она была не только первая. Она была единственная — на всю мою жизнь! И ты меня ее лишила!

Мой голос дрожал от с трудом сдерживаемых слез.

— Любовь — это глупости! Пора взрослеть — как ты сама этого не понимаешь? Ты не становишься моложе и красивей. Дальше найти себе кого-то будет только сложней.

Я горько усмехнулась. Мать попыталась обнять меня, но я отвела от себя ее руки.

— Лучше не трогай меня сейчас!

Отстранив ее, я выбежала из комнаты.

— Я переживаю за тебя и твое будущее! — полным отчаяния голосом крикнула мать мне вслед.

Тогда я этого не понимала, но сейчас хорошо поняла, что гнало его вдаль — носиться в одиночку на своем «байке», в сумерках, вдоль полей. Те самые струны в груди, такие тонкие… За которые кто-то слишком ощутимо дернул. Те же струны были и во мне. Нас было двое таких — во всем этот огромном и бездушном мире. Так мы и прибились друг к другу. Я шла по улице, не в силах унять сильнейшее раздражение. Мне самой не верилось, что со мной вот так поступают. Вдобавок к невыносимой внутренней боли и переживаниям о какой-то своей тотальной неудачливости в личных делах ты еще получаешь и все эти «добрые» советы. Да какие там советы! Категоричные требования!

«Она думает, что все так просто, как у роботов: стоит лишь мысленно себя запрограммировать!»

Мать непрозрачно намекала мне на то, что я засиделась, что мне снова пора куда-то ехать — на очередные поиски лучшей жизни. Когда-то я и сама хотела совершить «побег от пошлости»: уехать, вырваться из этого тесного городка. Но сейчас мне совсем не хотелось этого делать. Ведь здесь, в Городе Высоких Деревьев, каждая улица, каждый дом напоминали мне о Нем. Весь этот город был как одна большая «коробка памяти». Я часто ходила по «нашим местам». Вот и в тот день, сама того не заметив, вышла к старому парку — тому самому, в котором мы гуляли с отцом, и где потом состоялось наше первое свидание с Димом. Заброшенный парк нашего детства за эти годы изменился до неузнаваемости и теперь представлял собой до боли удручающее зрелище. Я шла по асфальтовым дорожкам, сквозь трещины в которых проросла трава, смотрела на запущенные деревья, на сломанные, давно не запускаемые карусели, на выцветших лошадок с облупившейся краской. Все вокруг заросло бурьяном. В пруду плавали не утки, а мусор.

«А где же избушка на курьих ножках! Она точно тут была — я помню! Не могла же я ее придумать!»

Избушки не было. Я долго кружила по парку, но так и не нашла ее. Усталая, я присела на низкий бетонный забор, тянувшийся вдоль бывшей спортивной площадки. Прогулка не успокоила меня. Я все еще была на взводе. Сидела и прокручивала в голове все, что мне наговорила мать. «Ты не становишься моложе и красивей». Нельзя сказать, что в ее словах не было здравого смысла. Годы шли, а я оставалась одна, и не было у меня ничего дороже открытки и записки от Дима. Мой шрам на бедре после той аварии — даже он был мне дорог, как память о нем. Я и сама понимала, как это убого и ненормально. Я понимала, что мать права: дальше будет только труднее найти того, кто меня поймет и примет — вот такой, какая я есть, со всем моим грузом пережитого. Мужчины не любят женщин со шрамами, телесными или душевными.

Я долго сидела одна на заброшенной спортивной площадке. Меня вдруг охватило странное ощущение уходящей, ускользающей от меня жизни. Я ничего не могу сделать, чтобы ее ухватить. Я лишь сижу и считаю свои потери, которых с каждым годом становится только больше. Я думала обо все своих болезненных «уже никогда». И вот теперь еще одно «уже никогда» поселилось в моей душе. И переполнило ее. Столько бесплодных попыток, столько вечеров жадного всматривания в экран… Я бы уже давно нашла Его, если бы это было возможно… Мне трудно было это принять… Но я поняла, что, наверно, никогда не найду Дима, никогда Его больше не увижу. Я горько вздохнула. Прошлое от себя отрывать тяжело, но это необходимо сделать. Я приняла решение Его забыть.

***

О принятом решении забыть Дима, хоть вслух и не высказанном, каким-то мистическим образом стало известно матери. С азартом и воодушевлением она предприняла попытку самостоятельно устроить личную жизнь своей непутевой безынициативной дочери.

— Доченька, я нашла тебе жениха!

Я восприняла эту «радостную» новость без энтузиазма. Но мать светилась от счастья: по меркам нашего городка это была завидная партия.

— Ты бы видела, какая у него машина! Самая крутая в городе! Соседки умрут от зависти!

Моя мать всегда мыслила совершенно чуждыми мне категориями. Ее глаза горели так, как будто мы сорвали джекпот.

— Он точно тебе понравится! — уверила она.

Только чтобы она от меня отвязалась, я согласилась на это «свидание» — с человеком, которого совсем не знала, с которым даже не была знакома.

Когда я впервые увидела «жениха» через лобовое стекло его машины, больше похожей на дом на колесах, у меня сердце в пятки ушло: в своем внедорожнике он напоминал огромный шар, застрявший в огромном параллелепипеде. На вид ему было лет на двадцать больше, чем мне. «Жених» с трудом вылез из салона, чтобы открыть мне дверцу, а потом с трудом упаковался обратно. Видно было, что от этих небольших усилий у него началась одышка.

«Он точно тебе понравится!»

Стараясь не глядеть на него, я кратко и сухо отвечала на его вопросы, понимая, что это первое свидание я сделаю последним, а дома выскажу матери все, что думаю об этом. «Жених» тем временем, украдкой меня рассматривал, словно прицениваясь. Нельзя было все время отворачиваться, поэтому из вежливости я взглянула на него. Он перехватил мой быстрый взгляд, и мне стало физически неприятно от того, как загорелись его маленькие заплывшие глазки. Чтобы как-то отвлечь его и тем самым избавить себя от этого разглядывания, я спросила «жениха», чем он занимается, на что тот подробно, в деталях, принялся излагать мне все тонкости своего дела. Его рассказ, длинный, скучный, похожий на презентацию бизнес-плана, ужасно меня утомил. «Жених» говорил о том, сколько денег он загребает и как легко ему это дается. Казалось, что с каждым произнесенным им словом монетка падает с его губ и звонко стукается об пол.

«Типичный делец! — вынесла я вердикт. — Скучный до тошноты!»

Но как хорошая воспитанная девочка я продолжала слушать, вежливо улыбаясь. Надо было придумать, как смыться, не обидев его.

— Ты извини, мне пора. Дела еще кое-какие вечером…

«Жених» выглядел разочарованным.

— А я думал, мы покатаемся…

Он обиженно выпятил толстую нижнюю губу. Я попыталась улыбнуться.

— Как-нибудь в другой раз.

«О боже, заберите меня отсюда!»

Я лихорадочно нащупывала рычажок, чтобы открыть дверцу. Вдруг с неожиданным для человека его комплекции проворством «жених» нагнулся в мою сторону и, схватив мою свободную руку, оставил на ней свой влажный поцелуй. Он не отпускал мою руку и настойчиво заглядывал мне в глаза.

— А может, все-таки сегодня?

Волна омерзения прокатилась по моему телу.

— Нет.

Нащупав, наконец, ручку, я открыла дверцу и вышла, нет, буквально выпрыгнула из машины. Пока я деревянной походкой шла к подъезду, я чувствовала, как взглядом «жених» буравит мою спину, словно уже почему-то считая меня своей собственностью.

***

— Вы договорились о свадьбе, когда я с ним даже не была знакома?! Вы нормальные вообще? Сейчас ведь не Средние века!

Мать удивленно округлила глаза.

— А что в этом такого? Все так делают. Я показала ему твою фотографию, и он согласился. Да кто ж мог подумать, что ты заартачишься? Ведь только дуры отказывают таким, как он.

— Почему? Потому что у него машина «самая крутая в городе»?

От унижения и возмущения я чуть не плакала. Мать перешла в наступление:

— Глупая! Тебе все соседки завидуют, а ты не понимаешь своего счастья!

В отчаянии она заламывала руки. Ее непослушной дочери, видите ли, не понравился тот, кого она нашла и одобрила!

— Да ты знаешь, сколько у него денег? Всю жизнь будешь как сыр в масле кататься!

— Если у него столько денег, зачем ему я? С такими деньгами он запросто может себе купить, ой прости, я хотела сказать найти любую другую девушку — более сговорчивую и «умную». Которая не отказывает таким, как он. Которая вообще никому не отказывает!

— Что ты такое несешь?! Ему понравилась ты!

Мы обе были накалены до предела. Я выдохнула, пытаясь успокоиться.

— Он мне неприятен. Понимаешь, о чем я?

Мать воздела руки вверх.

— Да какое это имеет значение? Да какая разница, как он выглядит! Да разве это главное в мужике? — она резко выдохнула. — Послушай! Ты уже взрослая, и не можешь этого не понимать. Приятен тебе мужик или неприятен — какая разница, если он способен обеспечить тебе безбедную жизнь!

Я смотрела на нее с сочувствием.

— Я не верю, что ты действительно так думаешь…

— А что ты хочешь? Это и есть взрослая жизнь, дочь. Да, вот она такая! Что мы можем с этим поделать?

Я не отвечала, продолжая покачивать головой.

— Ты что, хочешь остаться одна, без мужа? Ты что, хочешь, чтобы твоя старая мать совсем сошла с ума от беспокойства за тебя? Мне уже перед соседками стыдно: они все время спрашивают, когда моя дочь выйдет замуж и подарит мне внуков!

— ПЕРЕД СОСЕДКАМИ СТЫДНО?

Я думала, что вот сейчас я точно ее ударю. Но мать, внезапно согнувшись, присела на краешек дивана и зарыдала. Она вдруг стала какая-то маленькая, жалкая… Глядя на ее скрюченную фигурку со вздрагивающими плечиками, я почувствовала острую жалость к ней. Мой гнев тут же остыл. Я села рядом и обняла мать. Она повернулась и уткнулась носом мне в плечо.

— Пойми, это для твоего же блага. Я очень переживаю, что будет с тобой, когда меня не станет, а так ты будешь в надежных руках…

Я обреченно вздохнула. Мать еще что-то лопотала, но я ее не слушала. Смотреть на ее слезы было невыносимо. Я внезапно почувствовала безысходность и безразличие к своей участи.

— Ну, он неплохой человек… наверное.

— Конечно, — мать радостно утирала слезы, — вот и умница! Не отталкивай его: вдруг, что и получится у вас…

В нашу вторую встречу «жених» сразу попытался взять меня в оборот. Оказалось, он уже давно все продумал и решил за меня, что мне делать и как мне жить. Он рассуждал практично, по-деловому:

— Рисовать ты больше не будешь: времени у тебя на это просто не останется. Понимаешь, вот начистоту, только без обид: в голове у тебя пока — детская манная каша. Но ничего, я это исправлю. Да и твоя мать считает, что тебе пора заняться чем-то более серьезным. Повзрослеть, одним словом, остепениться.

Я мило улыбнулась ему.

«Все ясно. Значит, и об этом вы уже успели поговорить. Мать все тебе про меня выболтала…»

Мое молчание и загадочная улыбка озадачили «жениха», но он истолковал их по-своему — как знак поощрения. Он решил подробно изложить мне свое видение моего будущего. Оказалось, мой «жених» заранее, в подробностях, разработал бизнес-план нашей семейной жизни. Мне отводилась в ней роль не только его жены, но и личного помощника в бизнесе. А значит, самое время в этот бизнес помаленьку вникать. Даже не спрашивая, насколько мне все это интересно, «жених» долго и нудно, с еще большими подробностями, чем в прошлый раз, рассказывал о своем деле, которое у него поставлено на широкий поток. Он жаловался на необходимость неустанного контроля над жуликами-работниками, которые только и мечтают о том, чтобы его облапошить. Слушать его было невыносимо скучно, и я, отвернувшись, смотрела в окно, благо что «жениха» не смущало невнимание его вынужденного слушателя. Он так увлекся своим монологом, что даже этого не замечал. Он что, специально возит меня по тем же самым местам, по которым мы когда-то гуляли с Димом? Я злилась, как будто эти аллеи и улицы принадлежали нам, а этот чужой человек грубо пытался их себе присвоить, по-хозяйски проезжая по ним на своем огромном внедорожнике. Монолог «жениха» длился уже двадцать минут. Кажется, ему совсем не важно, что я думаю и слушаю ли я его вообще. Я поняла, что если буду с ним, то всю жизнь буду просто фоном, бессловесной вещью. Я повернулась и с возмущением посмотрела на него. Я разглядывала его, думая о том, что неужели вот этот неприятный, обрюзгший, до цинизма практичный человек действительно станет моим мужем. Да как такое может быть? Да кому только в голову могла прийти такая идиотская мысль? Я горько усмехнулась над той издевательской насмешкой надо мной, которую позволила себе моя Судьба:

«Злюка! И вот это ты предлагаешь мне взамен, вместо моего Дима?»

Я вспомнила его теплые губы и наши поцелуи, такие долгие, нежные и страстные. А потом перевела взгляд на толстые влажные губы «жениха». Я на секунду попыталась себе представить физическую сторону наших будущих отношений. Зря: мне стало еще хуже. В ужасе я закрыла глаза.

«Нет, Дим, нет! Только ты. Только с тобой. Не отдавай меня ему!»

Но Дима здесь не было. И почему Судьба всегда забирает хороших парней? «Good boys never win»* — вспомнилась строчка из старой песенки. В такт мелодии я легонько забарабанила пальцами по-своему бедру. Я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Это правда так. Они никогда не выигрывают. Судьба забирает хороших парней, а нам остаются — я покосилась на «жениха», невозмутимо продолжавшего свой нескончаемый монолог, — нам остаются те, кто остается. Вот такие никогда никуда от тебя не уходят. Они не «отваливаются». Они всегда тут как тут. И что теперь? Неужели с ними?

— Нет!

Задумавшись, я сказала это вслух. «Жених» замолчал, повернулся и удивленно взглянул на меня.

— Зай?

Как же он меня раздражает! Я даже посмотреть в его сторону не могла. Ну как можно смотреть на него, когда… Прекрасное лицо вдруг возникло из воздуха и теперь стояло перед моими глазами — я действительно видела его через лобовое стекло.

— Останови, пожалуйста!

— Что, прям здесь? Посреди дороги?

— Ничего страшного, я выйду здесь.

Я открыла дверцу. «Жених» опять, как и вчера, резко схватил меня за руку. Я поняла, что внезапно хватать — это его манера. Ноздри мои раздувались. Я с трудом удержалась, чтобы не влепить ему — прямо по этим толстым щекам, чтобы они задергались, как холодец.

— Я заеду за тобой завтра вечером, часиков в восемь. Поедем смотреть мой офис.

*гр. Blondie, песня Good Boys, но у АЕК вольная интерпретация некоторых строк из этой песни, которые она запомнила

***

Мы встречались с «женихом» еще несколько раз, к моему ужасу и к удовольствию моей матери.

В наш последний совместный вечер мы ехали на его машине после удачной сделки, на которой «жених» выгодно «купил» (а говоря начистоту, просто «отжал») новое оборудование для своего производства. Его распирало от чувства собственного всемогущества.

— Ха-ха, барахтались там что-то… Я всегда беру то, что мне нужно, и плачу за это ровно столько, сколько считаю нужным. У меня все везде схвачено в этом городе, — похвастался «жених» и посмотрел на меня, словно прицениваясь.

«И я, видимо, тоже… Интересно, мне он какую цену назначил?»

Огромные руки с короткими толстыми пальцами по-хозяйски держали руль. Какие глупые руки… Я не могла представить их обнимающими женщину. Я только на секунду представила, как эти руки держат меня… Меня накрыла волна возмущения и отвращения.

«По-взрослому, значит, да? Так вы все меня учите?»

«Жених», даже с его толстой непробиваемой кожей, очевидно, почувствовал на себе мой злой настойчивый взгляд.

— Зая, что случилось?

Я отвернулась и закрыла глаза. Опять это пошлое «зая»…

— Ничего.

Дальше мы ехали в тишине. «Жених» беспокойно на меня поглядывал, а потом вдруг резко свернул на обочину, остановил машину и попытался меня обнять. Все мое тело сжалось в комок.

— Ну зай!

Навалившись на меня, он впился в меня своими губами. Это было так, как будто меня засосал какой-то липкий водоворот.

— Девочка моя…

«Да уйди ты от меня со своими лапами и ртом!»

Я уперлась кулаками в его грудь, пытаясь освободиться.

— Да я ж на руках тебя носить буду!

Я отодвигала его от себя — молча, ожесточенно, изо всех своих сил. «Жених» нехотя отстранился от меня. Но, казалось, не сильно расстроился из-за моей холодности. Весь его вид говорил, нет, кричал: «Ну ничего! Я все равно тебя зажму — не сейчас, так позже». Он нажал на педаль газа, и машина резко сорвалась с места. Меня отбросило на спинку сидения.

— Ты что-то бледная какая-то, — «жених» взглянул на меня. — Наверно, недоедаете с матерью.

Я ничего ему не ответила. Меня трясло. Чтобы не расплакаться, я сжимала и разжимала кулаки.

— Ну ничего, моя девочка. Я о тебе позабочусь. А теперь, когда мои дела пойдут еще лучше, мы с тобой…

Я снова сидела и слушала его хвалебные речи себе самому. Во мне все больше и больше нарастало раздражение, которое я уже была не в силах сдерживать. Еще я почувствовала отчаяние. Потому что поняла, насколько серьезна и глубока моя проблема. Я поняла, насколько я безнадежна. Я никогда не смогу так, как они все…

«Мам, прости: я знаю, как ты за меня переживаешь, знаю, как трудно нам живется… но «по-взрослому» я не смогу».

Я с презрением смотрела на «жениха», даже не пытаясь больше скрывать свое презрение. Неприятный, толстый, обрюзгший… Сидит в своей огромной машине, заполняя собой весь салон… Меня хотят ему продать. Уже почти продали… «Я всегда беру то, что мне нужно, и плачу за это ровно столько, сколько считаю нужным. У меня все и везде схвачено в этом городе». Спору нет! У него и правда есть все, есть огромная дорогая тачка, есть даром доставшееся новое оборудование. Но он не получит меня. Никогда не получит!

Я поняла, что сделаю все, чтобы меня он не получил никогда.

— Останови здесь. Останови, мне плохо! Меня сейчас стошнит.

Я вышла из его машины и навсегда захлопнула дверцу в наше возможное совместное будущее, которому так завидовали бы все наши соседки.

***

Мне говорят:

нету такой любви.

Мне говорят:

как все,

так и ты живи!

Больно многого хочешь,

нету людей таких.

Зря ты только морочишь

и себя и других!

Говорят: зря грустишь,

зря не ешь и не спишь,

не глупи!

Все равно ведь уступишь,

так уж лучше сейчас

уступи!

Вероника Тушнова. Мне говорят, нету такой любви…

Мы, с юности раненые любовью, остаемся ранеными на всю жизнь. Нам повезло, что нам суждено было это познать. И одновременно не повезло, потому что мы никогда не сможем согласиться на что-то меньшее. Слишком высока планка. Однажды познав это золотисто-розовое чудо, от которого учащается сердцебиение и бешено бежит по венам кровь, мы не сможем жить с кем-то просто так, «по-взрослому». Как все. На это способны только те, кто не любил. Те, кто по-настоящему любил, на такое не способны.

Именно это, к несчастью, случилось со мной.

Мать накинулась на меня, когда узнала, что я окончательно и бесповоротно отказала «жениху».

— Ну ничего, в нашем городе он недолго будет один, — усмехнулась я. — Я так понимаю, этот завидный «жених» — предел мечтаний любой местной девицы!

— Да пойми ты: никто никогда не сможет соответствовать твоим ожиданиям! Быть таким, как ты хочешь! Ты что, хочешь родственную душу? Да не бывает так, понимаешь, не бывает! Да никогда, слышишь меня, никогда ни один нормальный человек не будет говорить, поступать и вести себя так, как ты это себе придумала! Эх, да что я с тобой разговариваю!

Мать устало махнула на меня рукой и бессильно опустилась на диван. Она внезапно как-то сникла, осунулась.

— Может, позвонишь ему? Вдруг он тебя простит…

— Мама!

— Знаешь, как все будет? — с горечью сказала она. — Ты промаешься еще несколько лет, а потом выйдешь замуж за первое попавшееся ничтожество. Так почему не устроить свою судьбу сейчас, пока ты еще нравишься? Пока у тебя есть хоть какой-то выбор?

— Я никогда не выйду замуж за ничтожество. Я лучше останусь одна.

— Это ты сейчас так думаешь.

Мать опустила голову. Помолчав, глухим голосом она добавила:

— А я так верила в тебя, дочь. Думала, что могу на тебя рассчитывать. Ты красивая. Я так надеялась, что все у тебя получится: ты удачно выйдешь замуж и вытянешь нас из этой нищеты…

Я вздохнула. Я знала, что этого не будет. Потому что к тому времени все про себя поняла: моя судьба — влюбляться в талантливых красавчиков.

Мать частенько повторяла, что таких любить не стоит — будешь страдать из-за этой любви. Но я знала: если что-то еще и будет когда-нибудь, то только так. Ни с кем другим, только с таким. А жить с кем-то вот так — расчетливо и пошло, «как все», потому что «надо», — я не смогу.

После этого случая мать совсем отчаялась. Она махнула на меня рукой и оставила в покое, очевидно решив, что ее глупая дочь совсем безнадежна. Мать сдалась и доверилась судьбе: пусть будет, как будет, то есть плохо. По ее потухшим глазам я видела, что она совсем потеряла веру в то, что у меня когда-нибудь что-то получится.

Раньше в меня верил Дим. Но теперь его не было рядом.

В меня продолжала верить только я сама.

«Я снова хочу встретить тебя, Дим. А если не тебя, то такого, как Ты. Я не хочу «как все». Я хочу, чтобы это была любовь — настоящая, искренняя. Такая, какая была у нас с тобой. И со мной ничего не случится, пока я ее не найду. Буду жить, пока не встречу».

Я не знала, сколько мне предстоит ждать. Но одно я теперь знала точно — никаких суррогатов. Либо я дождусь настоящего, не поддельного, такого, как было у нас с Димом, либо останусь одна. Так я тогда решила. С горечью понимая, что, скорее всего, меня ждет именно второй вариант — одиночество.

***

— О, привет, подружайка! А ты совсем не изменилась!

Ко мне подошла незнакомая полная девушка в майке-алкоголичке и трениках с вытянутыми коленками, Ее грязные волосы были завязаны на макушке в небрежный узел.

— Неля?

Она стиснула меня в объятьях.

Мы сидели на тесной кухне, в которой помимо плиты, холодильника и гарнитура стояла еще и чудом втиснутая туда стиральная машинка. В узком коридоре, который я видела со своего места, старые обои отставали от стен, а внизу, у пола, местами были оторваны неровными кусками и изрисованы фломастерами.

— А замуж-то ты вышла?

Это было первое, о чем спросила меня Неля, едва мы присели за стол. Что-то звякнуло у меня под ногами. Я заглянула под стол: там стояли ряды пустых бутылок из-под пива.

— Давай налью тебе чаю. А че ко мне то до сих пор не зашла? Я-то ведь не знала, что ты в городе…

— Да что-то…

Я поняла, что совсем отвыкла дружить. Как подруга стала совершенно никудышной.

— Как живешь, Неля?

— Да как? — она обвела рукою неказистое убранство кухни. — Нормально, как все. А ты как? Одета так красиво! Модный прикид! И сама такая прям ладная! Ну а замуж-то че не вышла? Пора ведь уже.

Я вздохнула.

«И чего это им, женатым, всегда интересно, когда ты выйдешь замуж? Они напоминают людей, которые сами уже увязли в болоте, без шансов когда-нибудь выбраться, и теперь тянут руки к тому, кто еще стоит на берегу и с опаской глядит на трясину. И злятся, злятся на него за то, что он не хочет туда же… Чего они злятся, если там действительно так хорошо?»

Вслух я сказала:

— Ну, у меня просто это все впереди. Ведь у всех в свое время.

Неля не ответила, но взглянула на меня так, словно я погибший человек. Она снова потянулась за чайником.

— Ничего, подружайка! Мы тебе обязательно кого-нибудь найдем, — пообещала Неля, в полной уверенности в том, что делает для меня доброе дело. — У заи много друзей. Он тебя с кем-нибудь познакомит. Найдем тебе классного мужика!

Что, и она туда же?

Глядя на ее растянутые треники и не первой свежести майку, всю покрытую какими-то пятнами, я вспомнила ее белое платье и как легко Неля в нем порхала, весело стуча каблучками. Я вспомнила, как мы подростками бегали на концерты, как слушали музыку, мечтая, что тоже вырастем и станем певицами. Как обсуждали книги и фильмы…

— Нель, ты читаешь что-нибудь сейчас?

Неля повернула голову и осмотрела на меня, как на идиотку.

— Да как-то… не до этого.

— А что ты по вечерам делаешь?

— Пиво пьем с заей.

— А еще?

— Телек смотрим.

В последней безнадежной попытке вытащить наружу «прежнюю Нелю» я спросила:

— А не хочешь сходить на концерт? На стадион? Вход будет свободный. Приедет много коллективов.

— Не знаю. Надо спросить у заи.

Я поежилась. Это ужасное пошлое «зая»…

— Давай сходим. Если зая разрешит.

— А сама-то ты хочешь пойти?

Подруга наморщила лоб. Видно было, что давно не задумывалась Неля о том, чего хочет она сама. Она напряженно молчала, словно пытаясь повернуть и привести в действие какие-то пружинки и шарики в своей голове, но, видимо, напрасно: все безнадежно заржавело. Когда-то давно, в те времена, которых Неля уже и не помнит, у нее было свое мнение. Теперь же она «отстегнула» его от себя, как по окончанию зимнего сезона отстегивают от пальто меховой воротник. Отстегнула и убрала его за ненадобностью на антресоль. Там ее собственное мнение уже давно покрылось пылью и вряд ли когда-нибудь будет найдено — зачем оно ей?

С каким-то отчаянным протестом, идущим из самой глубины моего существа, я подумала, что, пожалуй, предпочту застрелиться, чем жить так. Чем самой стать… Нелей.

Перед тем как переступить порог, я обернулась и с тоской посмотрела на свою подругу.

— Нель, вопрос один можно?

— Ну?

— Ты любишь своего мужа?

— Че?

Удрученная, я понуро плелась через двор. Перед тем, как повернуть за угол, я оглянулась и увидела, что Неля машет мне в окно. Я тоже помахала ей. А потом вышла в соседний двор, где меня не было видно из ее окон, и присела на лавочку. В голове был такой сумбур, что я не могла идти дальше, пока хотя бы немного не успокоюсь.

— Неля, Неля! Где теперь твое белое платье? — с горечью и досадой вздохнула я, напугав шедшую мимо бабульку. Та замедлила свой и без того медленный ход и недоверчиво покосилсь на меня — чужую, незнакомую девушку в ее знакомом и таком привычном дворе, где не бывает посторонних.

Я поняла, что я плохая подруга. Я не могу вытащить Нелю из этого болота провинциальной пошлости, в которое она опускается — все глубже, и глубже, и глубже. Но ведь человек должен делать встречные усилия по спасению себя — например, протянуть руку и схватиться за ту палку, которую ему протягивают, чтобы вытащить его из омута. А если человек не тянет руку? Если он этого не хочет? Если ему хорошо в этом болоте?

Да, так мне и показалось. У меня сложилось впечатление, что Неля вполне всем довольна. Возможно, даже счастлива. Я не могла уложить этого в своей голове. На прощание Неля пригласила меня почаще заходить к ней в гости. Я не смогла сказать ей, что я, наверно, никогда больше к ней не приду… О чем я буду с ней говорить? Как я расскажу ей о том, что до сих пор думаю о Диме? Как объясню, почему не хочу знакомиться с друзьями ее «заи»? Она никогда не поймет и в глубине души не простит мне того, что я не хочу за компанию с ней вязнуть в этом болоте, которое раньше засасывало нас обеих, но в котором она осталась одна и уже вполне себе в нем обжилась. И вынужденно к нему привыкла.

Пропасть, которая пролегла между нами, потрясла меня. Долго сидела я на той лавочке, в чужом дворе, опечаленная концом нашей детской дружбы.

— А ведь она моя единственная подруга… У меня никого больше нет…

5

Я вновь стояла на вокзале города…sk, в который обещала себе никогда больше не возвращаться.

Вокруг меня сновали приехавшие и уезжающие, а я стояла как вкопанная и сама не верила в то, что я снова здесь. Заоравший прямо надо мной мегащит заставил меня вздрогнуть:

–… приобрети комплект интимных лубрикантов с ароматом фикуса! Только в нашем магазине и только сегодня — скидка 50% и съедобные трусы в подарок! Секс-шоп «Вращательный импульс»…. Имеются противопоказания: можно получить слишком большое удовольствие!

— «Вращательный импульс»?… «С ароматом фикуса»?… Господи, какой идиот пишет эти тексты?

Когда я жила в городе…sk, я почти привыкла воспринимать мегащиты как шумовой фон, хоть и раздражаясь, но особо не вслушиваясь в то, что они несут. Сейчас, после долгого перерыва, это резало уши.

–… мэрия вынуждена принять меры по отстрелу бродячих собак, которых слишком много развелось на улицах нашего города! — где-то над самым ухом внезапно снова заорал мегащит.

Кто-то грубо толкнул меня сзади.

— Чего стоишь на дороге? — «вежливо» поинтересовалась женщина с толстыми ляжками, обтянутыми узкими розовыми бриджами.

Я сделала шаг в сторону, чтобы дать ей пройти. Женщина обернулась и неодобрительно посмотрела на меня.

— Вылупилась! И чего вы пялитесь все время на эти мегащиты? Совсем себе мозг засорили!

Я устало улыбнулась. Меня встретил нелюбимый город, который за эти полгода совсем не изменился и меняться не собирался. Я уже успела отвыкнуть от его сумасшествия и грубости. И почти перестала думать о том, насколько странные его жители.

— Ну здравствуй, город…sk!

Закинув сумку на плечо, я пошла к автобусной остановке. В автобусе была жуткая давка — и от этого я успела отвыкнуть. Я стояла, сжатая кольцом чужих плеч и спин. Вдруг кто-то из стоящих позади меня наклонился ко мне, и мужской голос нежно прошептал мне в ухо:

— Все люди умирают, и ты умрешь.

Я застыла. Я только надеялась, что за этими словами не последует какое-либо действие, которое приведет к тому, что сказанное этим маньяком незамедлительно воплотится в реальность. «Оттаяла» я только тогда, когда автобус подъехал к моей остановке. Я пулей выскочила из салона.

Потом я поднималась наверх, в каморку бабушки Фриды, по крутой лестнице с нестандартными высокими ступенями, которая после долгого перерыва вновь стала непреодолимой для меня. На площадке перед дверью на этаж кто-то оставил большую кучу. Хорошо, что ее оставили хотя бы здесь, а не внизу, где никогда не горела лампочка. Снова гадят там, где сами живут… И это «побег от пошлости»? Странное дело: я бегу от пошлости всю свою жизнь, а она вечно меня догоняет — где бы я ни оказалась! Устало вздохнув, я перешагнула через кучу. Я, наверно, никогда не пойму, что не так с жителями города…sk.

Ключ недовольно скрипнул в замочной скважине, и я открыла дверь. Я боялась, что мое скудное имущество, вскрыв нехитрый замок, растащат за те месяцы, пока меня тут не было. Но все осталось на своих местах, как будто я и не уезжала. Старая жизнь ждала меня здесь, и теперь, соскучившись, в нетерпении бросилась мне на шею, обняв меня своими костлявыми руками.

Я раскрыла настежь окно, чтобы выпустить из комнаты затхлый воздух, запертый в каморке бабушки Фриды на эти месяцы. Ветер влетел в комнату и стал трепать занавески, выдувая из них прошлогоднюю пыль. За окном приветственно шелестели листвой высокие липы. Но на душе у меня было невесело. Устало я опустилась на диванчик, поставив у ног свою дорожную сумку. Какое-то тягостное предчувствие грядущих разочарований охватило меня. Как будто все это опять напрасно…

Что ждало меня здесь, в этом чужом городе, который так и не стал и — я знала это — никогда не станет «своим»? И это я заранее знала — ничего хорошего.

***

Я не хотела возвращаться. И не собиралась этого делать. Но мучительные воспоминания о Диме, комната, в которой все напоминает о нем, осуждение собственной матери, вся эта история с «женихом», жалость к Неле и одновременно злость на нее за то, что позволила этому «болоту обывательщины» себя засосать, страх, что и меня засосет это «болото обывательщины» (которое на этот раз подобралось слишком близко ко мне)… «Болото обывательщины»… Жадное, ненасытное. Ему нужны все новые и новые жертвы… Я чувствовала себя так, словно я уже увязаю в нем, как и все они. А они охотно помогают мне в него погрузиться… Радуются, что я тоже застреваю. Что и я никуда отсюда не денусь.

Дома я долго сидела на полу в своей комнате. Я снова почувствовала это на себе — это ощущение затягивания в липкий серый омут. Мы хотели бежать из этого города. Теперь мне придется бежать одной. Но я обязательно сделаю это, Дим, обещаю! Я попробую еще раз.

Итак, я снова оказалась здесь, в городе…sk. Когда полгода назад я сбегала отсюда, я и не думала, что когда-нибудь вернусь. Я хлебнула жизни большого города, и мне хватило этого по горло. Но странное дело: город…sk выплевывал меня, и при этом словно не желал меня отпускать. Подтягивал к себе за какие-то невидимые ниточки, не оставляя мне иного выхода.

Наверно, у Вселенной были на меня свои планы. Поэтому каким-то мистическим образом вдруг стал невыносимым мой некогда привычный уютный мирок, в котором я хотела тихо спрятаться. Наверно, это так и происходит, чтобы вытянуть тебя из этого мирка и заставить получить именно тот опыт и именно там, где это необходимо для осуществления твоего предназначения. Правда, в случае со мной высшие силы выбрали какое-то странное «орудие» — ту настырную женщину, директрису салона «Искусство жить».

В тот вечер, когда я вернулась от Нели, к нам постучалась соседка со старомодным телефонным аппаратом в руках, провод от которого тянулся по лестничной площадке до открытой настежь двери ее квартиры. Соседка молча протянула мне трубку. Прислонив к ней ухо, я с изумлением услышала уже ставший знакомым хриплый вкрадчивый голос.

— Ну как? Вы отдохнули? Вы готовы вернуться?

Как она на меня вышла? Когда я приехала домой, я отключила телефон — все, кто мог мне позвонить, теперь итак были рядом. Откуда у нее номера — любые номера, по которым можно меня достать?

— Нет, я не планирую возвращаться в город…sk. Зачем меня ждать? Я думаю, вы без проблем найдете сотрудника по вашим требованиям.

— О нет, — даже не видя ее лица, я чувствовала, что она хищно улыбается, — мне нужны именно вы.

В городе…sk, где претенденты на лакомую должность готовы загрызть друг друга, где желающих всегда больше, чем выгодных предложений, было невероятно, что какой-то работодатель мертвой хваткой вцепился в человека, который на место в его конторе даже не претендует. Меня сильно смущало и настораживало поведение этой особы. То, что у нее какой-то нездоровый, патологический интерес ко мне. Казалось, куда бы я ни отправилась, эта женщина обязательно меня отыщет.

Тогда я еще не знала, чем вызвана подобная избирательность. Не подозревала, что существуют определенные правила определенной игры, участником которой я помимо свой воли стала. Пока я просто чувствовала, что за мной идут по следу.

Какое-то время трубка молчала. А затем хриплый голос произнес:

— Возвращайтесь, Лена. Город…sk скучает без вас.

***

Я пошла на это собеседование вовсе не для того, чтобы согласиться на работу в салоне «Искусство жить», о котором до звонка этой странной женщины никогда раньше не слышала. Я лишь хотела положить конец этим настойчивым звонкам. А еще посмотреть на ту, кто мне названивала все эти месяцы. Губительное любопытство! О, она хорошо знала, какие приманки использовать: мою усталость от того, что все так плохо, это вечное безденежье и отсутствие иной возможности заработать. Но главное — мое губительное любопытство!

Салон, в котором мне была назначена встреча, располагался на территории старого заброшенного парка. Среди деревьев было несколько строений, ни на одном из которых я не увидела табличек с номерами домов. Я долго петляла в поисках нужного здания, пока, наконец, не остановилась под потрескавшейся вывеской, на которой вычурным полустертым курсивом было выведено: «Искуство жить». Слово «искусство» было написано с одной «с».

Поднявшись на крыльцо, я потянула на себя тяжелую дверь. Войдя, я оказалась в огромном помещении, скудно освещенном несколькими трековыми светильниками, висевшими где-то под самым потолком. Везде — на полу, на полках, на стенах — в беспорядке стояли, висели, а то и попросту валялись в пыли кучи больших и маленьких каталогов, шнурков, кисточек, бахромы, отрезов разноцветной материи, связок с какими-то пластинками и деревяшками. Те из них, которые висели на крючках, слегка покачивались, словно по помещению гулял ветер. Я поежилась: действительно было холодно. Не согревали даже стоявшие вдоль стен камины, озарявшие пространство своими тусклыми огоньками. Я присмотрелась повнимательней: камины оказались ненастоящими.

Встретила меня невысокая шатенка средних лет. Ее можно было бы назвать симпатичной, если бы не выражение кошачьей хитрости на ее лице. Она провела меня на второй этаж, в свой кабинет — небольшую комнатку, с полками и рабочим столом, заставленными многочисленными иконками и фигурками едва ли не всех религиозных конфессий. Хозяйка салона «Искуство жить» предложила мне присесть. Она наблюдала за каждым моим движением. Мы некоторое время молча рассматривали друг друга: она меня насмешливо, я ее — настороженно. Я обратила внимание на то, что глаза у нее были необычные: по-кошачьи раскосые и светло-карие, почти желтые.

«Так значит, мне звонила она…»

— Да, это я звонила вам, — уже по привычке ответила женщина на мой не заданный вслух вопрос.

Гордо подняв подбородок, она заявила, что является директором салона домашнего текстиля, каминов и радиаторов под названием «Искуство жить». Я вспомнила отсутствующую букву «с» на вывеске. Директриса вкратце рассказала о том, чем занимается их салон, и попросила меня рассказать о себе и своем опыте работы: что я умею, какие обязанности раньше выполняла. Про то, что она — с ее слов — читала мое резюме и все про меня знает, она словно позабыла. Пока я говорила, директриса пытливо изучала мое лицо своими желтыми глазами, буквально прощупывала, сантиметр за сантиметром. Внезапно, словно ей наскучило слушать, она прервала мой рассказ, ударив меня в лоб прямым вопросом:

— Сколько вы получали на своей прошлой работе?

Я назвала сумму, чуть больше той, которую мне платили. Директриса презрительно расхохоталась.

— Здесь вы будете получать гораздо больше! Я умею ценить людей по достоинству — вы в этом еще убедитесь!

Она назвала сумму, которую намеревалась мне платить. Я подняла на нее удивленные глаза: это было гораздо больше того, что я получала на всех моих прошлых работах.

— А еще у нас замечательный дружный коллектив! — продолжала увещевать директриса. — Я очень тщательно подбираю людей, и у нас совсем нет текучки. Все, кто к нам приходит, остаются у нас на долгие годы, — она нагнулась через стол в мою сторону. — Так что, выбрав нас, вы решите проблему постоянной смены работы.

Подкольнув меня, директриса с довольным видом откинулась на спинку своего большого уютного кресла и сладострастно погладила его подлокотники, при этом не сводя с меня насмешливого взгляда. Фигурки индийских слоников на ее столе тоже смотрели на меня лукаво и насмешливо — как и их хозяйка. Так мне показалось.

— Тебе будет легко освоиться, — она фамильярно перешла на «ты». — Мои девочки во всем тебе помогут! Они примут тебя, как родную! Даже не сомневайся! Вы одного возраста, вы быстро подружитесь. Девчонки все адекватные. Тебе будет легко у нас. Тебе у нас… понравится, — распевала директриса.

С каким же возмущением и бессильной яростью я потом вспоминала эти ее слова! Тогда же у меня внезапно что-то кольнуло в груди и как-то неприятно стало, тошно… Особенно от того, как она сказала это слово — «понравится». Еще какое-то время я слушала ее дифирамбы ее великолепному салону. Самоуверенность его хозяйки так не вязалась с неряшливым интерьером и отсутствующей буквой «с» на вывеске. В конце нашего разговора директриса сказала, что ей не нужно время на раздумье.

— Вы мне нравитесь, — скользя глазами по моей фигуре, кокетливо произнесла она ту самую пресловутую фразу, от которой у меня перевернулось нутро.

Я застыла под пристальным взглядом ее желтых кошачьих глаз. Я не могла сказать того же — что мне хоть сколько-то нравится она сама. Равно как и ее салон. Но из головы не выходила сумма, которую она озвучила в начале нашей встречи. Я сравнивала ее с теми жалкими грошами, которые получала раньше, которых мне никогда не хватало.

— Я вас возьму, — в глазах директрисы сверкнул хищный огонек. — Решение за вами.

Она ждала моего ответа, но язык мой словно присох к нёбу. Пока мы разговаривали в ее холодном неуютном кабинете, у меня жутко замерзли руки.

***

Правило № 1. Часто коллектив не принимает нового человека из-за того, что в нем видят угрозу существующему положению вещей. Новичок воспринимается как соперник, и единственная верная стратегия — дружно ополчиться против него. Одной из черт моббинга является косвенная агрессия: определенная мимика, жесты, язвительные улыбочки, демонстративные переглядывания вместо ответа на вопрос — все, что показывает презрение и неуважение к новичку.

ПОДКОВЫРКА ПЕРВАЯ: ВРАЖДЕБНЫЙ ПРИЕМ, ИЛИ ОНА ЗДЕСЬ НЕНАДОЛГО.

Как меня угораздило попасть в эту ловушку? Я и сама до конца не понимаю… Я не хотела и не собиралась устраиваться в «Искуство жить». Но, наверно, хитрая директриса была права: мне действительно надоели все эти бесконечные невыгодные сделки по продаже себя и своего времени, равно как и постоянное откладывание на потом своей мечты. Так, в попытках заработать, наконец, на эту мечту, я приняла это «заманчивое предложение», тем самым, сама того не зная, согласившись на самую невыгодную из всех своих сделок.

Фирма, в которую меня угораздило устроиться, занималась продажей радиаторов и искусственных каминов, а также домашнего текстиля и различных аксессуаров для дома — именно их образцы в таком беспорядке валялись в салоне. Игра началась в первый же день. «Замечательный дружный коллектив» встретил меня крайне холодно. С выражением высокомерной недоброжелательности мои новые коллеги бесцеремонно разглядывали меня — мое лицо, одежду, фигуру. Они спрашивали друг у друга, кто я такая, не смущаясь, что я их слышу. Я отметила про себя то, что директриса явно преуменьшила их возраст — некоторые «девчонки» было далеко не мои ровесницы. Кажется, они годились мне в мамы.

Позже появилась и сама директриса. Она прощупала меня своими желтыми глазами и представила коллективу. Девицы приняли новость о появлении нового сотрудника без особого восторга и тут же снова уселись на свои места, усиленно притворяясь, что очень заняты. Украдкой же они продолжали неприязненно на меня поглядывать. В их глазах читалось недоумение, даже возмущение, которое я не знала, как истолковать.

Сидевшая за соседним столом полная женщина, с множеством подбородков и усиками над губой, не сводила с меня глаз. Прищурившись, она оценивающе рассматривала меня — всю, от макушки до пяток. Казалось, ни одна складочка моего платья, ни одна линия моего тела под этим платьем не ускользнули от ее пристального взгляда.

— У нас не принято носить на работу такие платья.

Это сказала тощая невысокая женщина с сухим лицом и круглыми голубыми глазами, которые делали ее похожей на сову. Она тихо подошла ко мне со спины, от чего я невольно вздрогнула. Поправив складки своего платья, которое, к слову, было очень похоже на мое, она с надменным видом присела на свое место, сняла трубку и набрала какой-то короткий номер. Высокомерно на меня поглядывая, она начала тихо что-то нашептывать.

— Да, мне тоже так показалось, — громко сказала полная женщина за соседним столом. — Не переживай: она здесь ненадолго.

Девушка в цветастом «деревенском» сарафане, рядом с которой меня посадили, тоже украдкой меня разглядывала. Но когда я поворачивалась в ее сторону, она тут же быстро отводила глаза. Когда я задавала ей вопросы, моя соседка отвечала как-то уклончиво или просто делала вид, что не слышит.

— У нас есть кухня, где можно обедать и пить чай в свободное время, — вместо ответа на очередной вопрос зачем-то сообщила мне она.

Мне было настолько не по себе, что я решила немедленно воспользоваться ее предложением.

На «кухне», над тарелкой с обглоданными скелетиками селедки, сидела крупная рыжеволосая женщина лет сорока пяти, с пережаренным в солярии телом и длиннющими искусственными ногтями кислотных оттенков. Ее не было в зале, когда директриса представляла меня коллективу. Женщина о чем-то болтала с каким-то парнем (как потом выяснилось, из службы доставки). Они хихикали, но когда я вошла, раздосадовано переглянулись и замолчали. Женщина удивленно уставилась на меня.

— Мы с вами еще незнакомы… — я запнулась под ее убийственно ледяным взглядом. — Я — новый сотрудник. Я вам не помешаю?

— Конечно, нет. Проходи! — ответил парень и подмигнул мне.

Сотрудница — ее звали Элла — опустила взгляд и выгнула брови. Ее нарисованные брови начинались у самых внутренних уголков ее глаз, словно срастаясь с ними, и резкими дугами расходились почти вертикально вверх — точь-в-точь как у девиц с мегащитов! — что придавало ее лицу выражение ошарашенности и брезгливого удивления. Я достала из сумки упаковку печенья. Сделав кислое лицо, Элла принялись жевать свой капустный салат, подчеркнуто медленно двигая челюстями. Я подняла бровь.

«Это что у них игра такая — «задави своим высокомерием»?»

Парень, сидевший напротив, то и дело переводил взгляд с меня на Эллу. Он еле сдерживал смешок. Вид у Эллы действительно был такой, как будто ей испортили аппетит. Я догадалась, что этот спектакль для меня.

— Вот! — я положила печенье на стол. — Можно попить чай.

Элла перестала жевать и уставилась на предложенное угощение с таким брезгливым видом, словно я положила перед ней на стол использованный подгузник. Парень прыснул со смеху.

На предыдущих местах работы мы с девчонками часто пили вместе чай. Угощать друг друга было в порядке вещей. И для меня было странно, что кто-то делает при этом такое лицо. Я хотела тут же встать и уйти, но поняла, что это будет выглядеть глупо. Я раскрыла упаковку печенья и встала, чтобы налить себе чай. На кухне воцарилась мертвая тишина. Слышно было только, как Элла медленно работает челюстями. С чашкой чая я присела за стол, проклиная себя за то, что вообще сюда пришла. Элла не поднимала на меня глаза и ничего не говорила. Но ее необъяснимое, непонятное презрение я чувствовала кожей. Она источала его всем своим телом. Своими до предела вытянутыми вверх бровями — вот-вот оторвутся и вылетят с ее лба. Я тогда еще не знала, что именно такое лицо она будет делать каждый раз при виде меня. Я почувствовала себя каким-то грязным и паршивым зверьком. Не допив чай и вылив остатки в раковину, я вышла из кухни.

— Ты в следующий раз не заходи на кухню, когда там обедает Элла, — сделав страшное лицо, предостерегла меня девица в цветастом сарафане. — Она у нас любит обедать одна, чтобы ее никто не беспокоил. Чтобы ты знала, она уходит на кухню сразу, как приходит на работу. И сидит там около часа. Просто в это время не заходи туда. Кха-кха!

Я удивленно уставилась на эту девицу. Не ожидала, что у нее такой смех. Как будто лягушка квакает. Я не стала напоминать ей, что она сама отправила меня попить чайку, наверняка зная, что эта странная Элла как раз там, на кухне. Вскоре, умяв свой капустный салат, Элла царственной походкой вышла в зал. Она покосилась на меня, но тут же презрительно отвернулась и стала ловить глазами взгляды своих товарок. На их лицах появились странные улыбочки.

Рабочий день продолжался. Со своего места я поглядывала на своих новых коллег. Эти надменные девицы сидели с такими лицами, словно делали мне одолжение, мученически терпя мое присутствие. Они смотрели на меня с одинаковым выражением праведного возмущения, словно один мой вид оскорблял все то возвышенное, светлое, чистое, что в них было. Пробегавшая мимо директриса с любопытством вглядывалась в мое лицо. Я думаю, впечатления этого дня были написаны на нем.

— Милая, а что с твоим лицом? — поинтересовалась она, но при этом улыбнулась довольной улыбкой.

Я посмотрела на нее и проглотила ком в горле.

— Все хорошо.

В самом деле: не стану же я ей жаловаться, что толстая усатая женщина за соседним столом словно аппарат МРТ просканировала все мое тело, девица справа от меня, в цветастом сарафане, какая-то странная, а Элла едва не подавилась капустным салатом — так усиленно изображала презрение. И вообще я не понимаю, куда я попала и что здесь происходит!

— Ты уверена, дорогая?

Я молча кивнула.

— Ты обращайся ко мне, если что не так. Если тебя что-то расстраивает, ущемляет, огорчает. Если тебе что-то не нравится. Договорились?

Я машинально кивнула, изо всех сил стараясь не расплакаться.

Не знаю, как я продержалась этот день, но дома слезы вырвались на волю. Я сама от себя такого не ожидала — ревела, как девчонка! Осознание неправильно сделанного выбора — а это было совершенно очевидно — обрушилось на меня со всей своей ясностью. Я сама не понимала, откуда у меня взялись столь бурные эмоции. Просто какое-то дурное предчувствие, ощущение какого-то обмана как будто сбило меня с ног…

***

Правило № 2. Причиной дружной неприязни к новичку могут стать опасения, что он «перетянет одеяло на себя», добьется большего успеха, чем остальные, на фоне чего достижения «старых» сотрудников померкнут. Чтобы не дать новенькому проявить себя, используют разные методы. Например, ему не предоставляют информацию о продукте, которым занимается компания, или скрывают от него необходимые документы. Это делается для того, чтобы выставить новичка глупым и некомпетентным.

ПОДКОВЫРКА ВТОРАЯ: КОНСУЛЬТАНТ-РАЗВЕДЧИК, ИЛИ «НИЧЕГО МЫ ТЕБЕ НЕ СКАЖЕМ!»

Сосредоточившись на своих записях, я не сразу заметила, что меня, подперев рукой подбородок, разглядывает сидевшая по соседству Настенька — та самая девушка в цветастом сарафане. Сарафан уже был другой, но фасоном и стилем очень напоминал предыдущий.

— А почему у тебя такой нооос? — протянула Настенька.

— Что?

— Ну, он у тебя немного длинноват.

Я невольно хмыкнула. Почему у тебя такой длинный нос? Ну что тут можно сказать в ответ? Видимо, из своей коллекции носов я должна была выбрать и пристегнуть какой-нибудь другой. А сегодня впопыхах, собираясь на работу, нащупала именно этот. Я вернулась к записям. Но не сразу вспомнила, на чем я остановилась перед тем, как меня отвлекли. Боковым зрением я видела, что Настенька продолжает меня разглядывать.

Я не злилась на свою соседку: за эти два дня я поняла, что клиентов и соответственно работы у девиц практически нет. Настенька просто скучает целыми днями — поэтому и несет от нечего делать разные глупости. При этом я не могла не задаться вопросом: зачем нанимать нового сотрудника, если действующие сотрудники просто сидят, ничем особо не занятые? Не знала я и того, можно ли увольняться на второй же день после трудоустройства. Не слышала, чтобы кто-то так делал. Но я поняла одно — я ни за что на свете здесь не останусь.

Весь день я пыталась поговорить об этом с директрисой. Но у нее не было на меня времени.

— Давай попозже, милая. Сейчас придет наш ключевой клиент, я буду принимать его сама. Мне нужно подготовиться к встрече.

— Я могу к вам зайти часа через два?

— Ах, наверно! Котенок, я не знаю. Если я буду здесь. После встречи мы, скорее всего, поедем в ресторан.

Они не уехали в ресторан. Через два часа, когда клиент ушел, я снова поднялась в кабинет директрисы. Дверь была приоткрыта, и я увидела, что она курит, откинувшись в кресле и закинув ноги на стол.

— Ах, я так занята сейчас, — директриса быстро скинула ноги со стола. — У тебя что-то срочное?

— Да.

— Наверно, не можешь разобраться с материалом. Я объясню тебе попозже.

— Но…

Директриса встала, подошла ко мне и обняла меня за плечи. Она стала мягко, но настойчиво подталкивать меня к выходу.

— Или знаешь что, спроси Полину! Она старший менеджер, она тебе все расскажет. Слушай ее внимательно и все впитывай — она очень много знает!

Полиной оказалась та худощавая женщина, которая сделала мне замечание по поводу моего платья (я так и не поняла, что с ним было не так). У нее были впалые щеки и густая низкая челка, практически закрывающая ее круглые глаза. Лет ей на вид было столько же, сколько и моей матери. Я и не знала, что консультантами работают до такого солидного возраста. Ходила Полина очень медленно, пошатываясь. Вид у нее был какой-то изможденный. Казалось, она вот-вот свалится где-то между сваленных в кучи образцов и ее там — в пыли — возможно, никогда не найдут. Но при этом она все делала с таким важным видом! Придавала какую-то невероятную значимость каждому своему движению, каждому повороту головы. Это показалось мне забавным. Но моя внутренняя веселость быстренько разбилась о стену Полининого ледяного высокомерия. Когда я подошла к ней, Полина посмотрела на меня с таким брезгливым недоумением, словно к ней приблизилось жалкое ничтожное насекомое, которое кто-то зачем-то научил разговаривать. Я спросила, что в первую очередь нужно выучить консультанту. Полина округлила свои и без того круглые совиные глаза и высокомерно осекла меня:

— Мы не консультанты! МЫ — МЕНЕДЖЕРЫ!

Я стояла перед ней, размышляя о том, есть ли между этими понятиями принципиальная разница. Полина оценивающе оглядела меня и усмехнулась.

— Но ты, если хочешь, можешь зваться консультантом. Да! Я думаю, тебе это больше подойдет.

Стараясь не обращать внимания на ее тон и странную иронию, я задала Полине еще какой-то вопрос. Вместо ответа на него Полина долго, не моргая, меня осматривала — всю, с головы до пят, особенно почему-то задержавшись взглядом на моей груди. А потом, скрестив руки на своем плоском туловище, соизволила выговорить:

— Мы занимаемся самой различной продукцией. У нас огромный ассортимент, и это все нужно знать. Ты (она сделала акцент на этом слове) сможешь все это выучить?

Как этот ответ вязался с тем вопросом, который я ей только что задала, — было понятно разве что самой Полине. Озадаченная, я молча смотрела на нее. В глазах Полины я увидела презрительную насмешливость и полное неверие в мои способности.

В конце дня я снова решилась подойти к директрисе. Она как раз спускалась по лестнице в зал.

— Это ведь не срочно, да?

Я послушно кивнула: да, конечно. То, что я хочу отсюда сбежать, — это совсем не срочно. Это подождет.

Когда по пути домой я проходила мимо стройки, меня еще более яростно чем обычно облаяли живущие там шавки. Собаки защищали место своей кормежки, на которое я даже не претендовала.

Дома я долго не могла уснуть, всю ночь ворочалась с боку на бок.

На следующее утро у директрисы опять не было на меня времени. Я пыталась с ней поговорить, но каждый раз она отмахивалась от меня под предлогом каких-то срочных дел. Так, сама не понимая, как это получилось, я и осталась в «Искустве жить».

***

— Учи ассортимент! — бросила директриса, спускаясь по лестнице. — Это самое главное на этой работе.

Несколько дней я добросовестно пыталась выполнить ее указание. Но процесс обучения в «Искустве жить» проходил как-то странно: когда я спрашивала о поставщиках и товаре, девицы вели себя так, как будто спрашивать об этом было непозволительно. Я поинтересовалась у Эллы, кто поставляет нам шнурки и бахрому и где узнать цены на них. Она вылупила на меня свои водянистые глаза, выгнула брови и раздраженно что-то прошептала — быстро и очень тихо. Я ничего не расслышала. Элла оглянулась по сторонам и сквозь зубы злобно процедила что-то. Я снова ничего не поняла. Элла вконец вышла из себя:

— Я же тебе сказала! Два раза повторила. Что тебе еще от меня надо?

При любых моих попытках обратиться к девицам за помощью, они шикали на меня и озирались по сторонам. Когда я задавала какой-либо вопрос впервые, мне с раздражением отвечали: «Ну сколько можно об этом спрашивать?». И возмущенно переглядывались.

Никто ничего не хотел объяснять. Мне отвечали нехотя, хотя девицы не были особо заняты: в основном курили, болтали или пили на кухне десятую чашку кофе. Мне постоянно пытались указать, словами или взглядом, что я — досадная неприятность, которая вклинилась в их привычный «рабочий» уклад. Какая-то назойливая и любопытная муха, которая летает и жужжит тут, беспокоя всех.

Никто не собирался мне помогать. Никто не собирался ничего объяснять. Вникать во все самостоятельно было невероятно сложно. Информация на компьютере была не систематизирована. Каталоги тоже лежали где попало, в самых разных местах — даже под столом у Эллы. И их было так много, трудно было разобраться, где что. Но еще больше было самих образцов — целые груды. И многие из них просто валялись на полу, в пыли, без этикеток и ценников…

«Это просто какая-то помойка!» — думала я, осматривая все эти залежи.

Когда я спрашивала про очередной образец, выловленный из очередной груды образцов, девицы фыркали и возмущенно взрывались, не забывая при этом многозначительно переглянуться:

— Это же N, фабрика С! Как можно этого не знать?

И как я должна была об этом догадаться, если на несчастной деревяшке не было никакого опознавательного знака! Ни артикула, ни названия фабрики? Ничего, кроме толстого слоя пыли!

На каких-то образцах, правда, сначала были этикетки, хоть и старые, с полустертыми надписями. Но однажды девицы о чем-то пошушукались, и от их группы отделилась Элла. По очереди подходя к стеллажам и полкам с образцами, она начала срывать эти ценники, в некоторых случаях упрямо соскребывая их своими кислотными ногтями. Вскоре к ней присоединилась и усатая женщина. С недоумением наблюдала я за их странными действиями.

Было ясно одно: мои новые коллеги вовсе не собирались мне помогать. Напротив: делали все возможное, чтобы добавить мне трудностей в этой и без того нелегкой задаче — освоиться в «Искустве жить». Того, что мне отказали в помощи, девицам, как вскоре выяснилось, оказалось недостаточно. Они придумали еще одну «забаву»: зная, что я еще совсем зелененькая, не готовая к самостоятельной работе, они «скидывали» мне самые трудные случаи и самых трудных, рассерженных клиентов, с которыми я заведомо не могла справиться.

Все это придумала Полина. Видя мое замешательство, она издевательски говорила:

— Ты ведь знаешь, что у нас не принято перекладывать на кого-то своих клиентов. Это непрофессионально. Ты должна справиться сама.

Так, переложив на меня своих клиентов, меня просто бросали. А сами наблюдали за моей растерянностью и ехидно глумились, называя меня «ключевым работником». Девицы говорили, что я составлю им конкуренцию, и теперь всем придется уволиться. И, дружно смеясь, уходили курить. Возвращаясь и наполняя салон невыносимым, тошнотворным запахом табака, они высокомерно и насмешливо смотрели на меня, проходя мимо меня за свои столы. По их лицам каждый раз было понятно, что говорили они во время перекура обо мне.

Надо сказать, что курение в «Искустве жить» было возведено в культ. Курили все. Даже те, кто раньше не курил, здесь начинали. И тому была веская причина. Именно в курилке, которая располагалась на улице, за углом от центрального входа, решались важные рабочие вопросы, а также затевались интриги. Не присутствовать там было опасно: именно отсутствующий мог стать жертвой этих интриг. Повыпускать дым вместе со всеми любила и желтоглазая директриса. Часто она проводила небольшие совещания именно в курилке, с сигаретой в зубах.

У нашей штатной портнихи были слабые легкие. Курение ей было противопоказано, но она все равно курила, потому что боялась «отбиться от коллектива». Это была невысокая невзрачная женщина неопределенного возраста. У нее были маленькие черные глазки, скошенный подбородок и очень длинный, выдающийся вперед нос, из-за чего ее лицо напоминало крысиную мордочку. Повадки у швеи тоже были от маленького хищного грызуна. Когда кто-нибудь входил в ее комнатку, где она шила клиентам шторы из заказанного у нас полотна, швея подпрыгивала так, как будто ее поймали с поличным. А выражение лица у нее было такое, как будто она минуту назад натворила какую-нибудь пакость и сама этой пакости испугалась. Ее маленькие глазки все время бегали, ее хищные согнутые лапки постоянно тряслись.

Как единственная некурящая в этом салоне я пропускала все «никотиновые совещания». Вскоре появились и первые последствия. По незнанию я не выполняла многие из новых распоряжений директрисы — в известность о том, что за курением она издала очередной устный приказ, меня, разумеется, никто не ставил. Зато девицы непременно пользовались моей неосведомленностью, чтобы лишний раз обвинить меня в глупости, некомпетентности и нерасторопности.

Сколько раз в молчаливом недоумении и возмущении я поднимала голову наверх — туда, где располагался кабинет директрисы. Как я тут оказалась? Куда она меня заманила? Интересно, она сама знает о том, что творится в ее «дружном» коллективе?

***

По-доброму отнеслась ко мне только Даша — красивая девушка с огромными карими глазами и приветливой улыбкой. Она вернулась из отпуска недели через две после того, как я вышла на работу.

— О, наконец-то новый человек! — при виде меня Даша изобразила какое-то неестественное ликование. — А то так и соскучиться можно.

Я настороженно на нее посмотрела. Своей тонкой чеканной фигуркой, осанкой и волосами, собранными на макушке в тугой аккуратный пучок, Даша напоминала танцовщицу из балетного класса. Никогда раньше не доверяла таким: этаким фальш-девочкам, стянутым, подтянутым, образцово-опрятным. Мне всегда казалось, что они таят что-то темное и мерзкое под своей выглаженной и прилизанной внешностью. Так я сперва подумала и про Дашу. Но она так терпеливо отвечала на мои вопросы, подсказывала, помогала, была такой дружелюбной и внимательной, что моя настороженность быстро ушла, уступив место безграничной симпатии.

«Наконец-то, хоть одна нормальная! Даже удивительно», — думала я, все еще до конца в это не веря.

Я объяснила Даше, что мои затруднения связаны не с тем, что у меня плохая память, или что я тупая, или не хочу работать, а с тем, что большинство образцов не подписаны и никак не обозначены. Когда клиент чем-то интересуется, я не понимаю, что это — где искать цену и условия поставки. Выслушав меня, Даша добродушно рассмеялась:

— Они не подписаны, потому что нам это и не нужно: мы работаем уже давно и все эти образцы приходили при нас. Мы запоминали их постепенно.

— А других новых сотрудников, кроме меня, давно не было?

— Были. Но они как-то у нас… не приживались. Очень надеемся на тебя.

Я задала резонный вопрос: как же тогда выучить весь это ассортимент новому человеку, который пропустил постепенный процесс поступления всех этих образцов, а видит их уже все вместе — в виде никак не систематизированных залежей. Даша снова рассмеялась.

— Ты так интересно выражаешься! Не переживай! Сейчас мы пройдемся вдоль полок, и я все тебе расскажу: где какой производитель, где какая фабрика. Бери листок, будешь делать для себя пометки!

В общем, хорошенькая Даша была удивительным человеком: отзывчивым, милым, всегда готовым помочь. Она всегда была наготове, если нужно было кому-то услужить. Она легко умела найти подход к любому, включая даже вредных девиц. Она причесывала их, давала советы по поводу одежды и макияжа. Она частенько дарила им небольшие подарочки, по поводу и без — просто какие-то милые безделушки, сделанные своими руками. Она угощала девиц приготовленными ею вкусностями, которые приносила из дома. И очаровательно улыбалась при этом, и смеялась своим бархатным смехом, запрокидывая голову. От ее заботы и внимания улыбки появлялись даже на лицах таких упертых вредин, как наши коллеги.

И я не избежала Дашиной доброты и заботливости.

— Вот, угощайся — блинчики с грушевой начинкой. Я их сама приготовила.

Даша вошла с тарелочкой свернутых в рулетики блинчиков. Какой аромат она внесла с собой на нашу кухню, где благодаря специфическим вкусовым пристрастиям Эллы обычно пахло несвежей селедкой! Я отдала должное ее блинчикам.

— Спасибо. Очень вкусно!

Даша смотрела на меня, как мать, довольная тем, как с аппетитом, за обе щеки уплетает ее ненаглядный ребенок.

— Ну ладно, я пойду. А ты кушай! Не стесняйся: это все тебе.

Ее блинчики так и таяли во рту.

«Сладкие блинчики… Сладкая Даша!».

Уже через месяц с ее помощью и благодаря моим собственным усилиям, я к удивлению и досаде Полины и Эллы неплохо знала все основные товарные группы: обивочные и портьерные ткани, аксессуары к ним, камины, радиаторы. Хотя была уверена, что никогда не разберусь с этим огромным ассортиментом, никогда не смогу в нем ориентироваться. Но теперь я его неплохо знала, и не просто знала, а даже смогла полюбить. Погрузившись в изучение каталогов и образцов, я поняла, в какой интересный мир я попала. Я рассматривала паттерны, придуманными известными английскими художниками почти двести лет назад. А названия какие поэтические! Вот эта маленькая юркая птичка — «клубничный воришка»! Наверно, это был любимый персонаж у художника — он повторялся на многих дизайнах, в разных коллекциях.

Но самый сильный восторг вызвал у меня заяц. Такой живой и настоящий — как у Дюрера. С прорисованными усиками, шерстинками. Зверек склонил голову набок и кокетливо приподнял переднюю лапку. Ну разве не прелесть! Я все ждала, когда появится подходящий интерьер, чтобы можно было предложить заказчику этого зайца. А пока я частенько листала тяжелый каталог обивочных тканей, в котором он был размещен, — просто ради эстетического удовольствия.

Я поняла, что необъятный ассортимент, так пугавший меня поначалу, на самом деле предоставлял безграничные возможности для работы. Я любила составлять комбинации из разных материалов, так чтобы получались красивые сочетания по цветам и фактуре. Вот эта портьерная ткань, моя любимая, светло-зеленая, свежая, словно молодые листья на яблоневом дереве, будет так хорошо смотреться вот с этой нежно-розовой тончайшей вуалью. А к ним — бежево-кремовую обивочную ткань! Интерьер получится в такой деликатной гамме — словно подсвеченный лучами утреннего весеннего солнца. А этот сапфирово-синий бархат! Такой глубокий и загадочный. К нему так и просятся охра и золото. У нас как раз есть подходящая бахрома!

Как-то, увлекшись этим занятием, я не сразу заметила, что за мной наблюдает стоящая рядом директриса. Я невольно вздрогнула, а она удовлетворенно улыбнулась.

— Очень красивое сочетание ты подобрала, — она подошла ближе и погладила ткань. — Молодец! Мне нравится. У тебя глаз художника! — директриса провела по мне взглядом, сверху вниз и обратно. — Все, что ты делаешь, получается красиво и со вкусом.

Я смутилась от ее взгляда.

— Ведь ты же художник, так? — в голосе директрисы мне почему-то послышалась ревность.

— Нет! — я смущенно улыбнулась. — Я просто рисую иногда. Когда есть свободное время. Но такое бывает редко.

Мне почему-то стало грустно. Я задумчиво загибала уголок страницы.

— Я рада, что ты втянулась, — сказала директриса. — Скоро ты полюбишь их еще больше.

Я подняла на нее удивленные глаза.

— Кого?

— Шторы! Обивочные ткани! Камины и радиаторы.

— А, ну да…

— Отвлекись на минутку! У меня кое-что есть для тебя. Пойдем ко мне.

Наверху, в своем кабинете, директриса сказала, что, по ее мнению, я готова к самостоятельному общению с клиентами.

— Хватит подбирать такие красивые сочетания просто так. Для себя. Пора приступить к работе.

Директриса дала мне мой первый пробный заказ. Она объяснила, кто клиент, что ему требуется и как с ним связаться. Я почувствовала радостное волнение. Но директриса осекла меня, неожиданно добавив:

— Честно говоря, ты слабовата. Признаться, я была более высокого мнения о твоих способностях. Так почему-то мне показалось, встретив тебя.

Я удивленно подняла на нее глаза. Я почему-то подумала не столько о смысле ее слов, сколько о том, что она неправильно, с ошибкой построила предложение. Это резануло мне слух. И это было не в первый раз. Еще я заметила, что у директрисы явные проблемы с падежами. Впрочем, падежи — это ведь не самое главное, чтобы руководить салоном.

— Но так и быть, — снисходительно добавила директриса. — Дам тебе шанс. Не подведешь меня? Справишься?

— Справлюсь, — пообещала я, все еще в недоумении от ее предыдущих слов, мысленно переключившись с формы ее высказывания на его смысл.

Директриса прищурилась и удовлетворенно кивнула.

«Каким хищным, неприятно-кошачьим становится выражение ее лица, когда она вот так сужает глаза, — думала я, глядя на нее. — Но это ничего. Главное, что человек она неплохой. Вроде бы».

Когда я спускалась по лестнице, девицы почему-то дружно, как по команде, уставились на меня. Не обращая на них внимания, я сразу прошла к полке с каталогами, чтобы предварительно подобрать сочетания, которые могли бы понравиться клиенту, которого мне дала директриса.

***

Моя первая самостоятельная сделка прошла легко и успешно. Клиент остался очень доволен моей работой и нашим общением. Он одобрил все, что я для него подобрала, и оставил в кассе внушительную сумму денег. Когда он ушел, я села и погрузилась в дальнейшую работу по заказу: нужно было сделать заявки поставщикам, все еще раз проверить, все правильно оформить. Я делала это в первый раз и очень волновалась: боялась что-то упустить. Почувствовав на себе чей-то настойчивый взгляд, я подняла глаза: Полина сидела напротив, скрестив руки на груди, и с возмущением смотрела на меня. Казалось, она до глубины души была чем-то оскорблена. Я вернулась к работе. В конце концов, Полина не выдержала: встала, тщательно расправила складки своей юбочки и медленным шагом направилась ко мне. Сначала она молча меня разглядывала, а потом раздраженно выдохнула:

— Ах, опять этот цвет! Ты снова надела эту кофту!

–???

— Этот дурацкий сиреневый цвет! Он меня раздражает.

Я улыбнулась. Конечно, я понимала, что Полина бесится вовсе не из-за сиреневой кофты.

«Мне нет дела до того, что тебя раздражает. И это не моя проблема».

Но взгляд Полины и что-то еще — неуловимое, невысказанное — дало мне почувствовать, что эта проблема — моя.

Вскоре у меня появились и другие клиенты. Работая над первым и над последующими своими заказами, я поймала себя на том, что делаю это с удовольствием. Правда, мой энтузиазм постоянно натыкался на какие-то специально создаваемые мне препятствия. Однажды я консультировала клиентку по текстилю для штор, когда на меня огромным разъяренным шмелем вдруг налетела Элла. Она по-прежнему всячески демонстрировала мне свое неприязненное отношение — как в день нашего знакомства. Довольно быстро я стала отвечать ей взаимностью — честно говоря, Элла тоже меня порядком раздражала. Мне не нравились ее глупость и высокомерие, ее мутные водянистые глаза и неестественно выгнутые нарисованные брови. А также наклеенные ногти кислотных оттенков, давно вышедшие из моды. И одевалась она несколько странно, особенно для своего возраста: из глубокого выреза декольте у нее постоянно вываливались ярко-оранжевые от искусственного загара груди, а из-под короткой и явно маловатой маечки выглядывали складки коричневого живота со сморщенной дыркой пупа. А когда Элла приседала, чтобы достать что-то с нижних полок стеллажей, из-под ее брюк с низкой посадкой выглядывал крошечный кружевной треугольник трусиков на необъятной заднице.

Элла оттащила меня в сторону и злобно зашипела:

— Почему ты консультируешь по этой продукции? Шторы — это моя сфера. Если приходят за шторами, нужно звать меня. Тебе же объясняли!

На самом деле, в текстиле полагалось разбираться всем сотрудникам. Просто Элла почему-то сама решила, что она разобралась в нем лучше других. На оценку Эллы себя как специалиста, на удивление, совсем не влиял тот факт, что у нее редко что-то покупали, потому что и здесь она оставалась верна своему дурному вкусу и всегда предлагала клиентам что-то кричащее, аляповатое, совершенно не подходящие под их запросы. Но это вовсе не смущало самоуверенную Эллу. И ни на сантиметр не опускало ее высокомерно вскинутую бровь и непомерно высокую планку ее ничем не обоснованной самооценки.

— Передай мне эту женщину, я ей все посчитаю, — потребовала Элла.

Я улыбнулась ей — так мило, как только могла.

— Спасибо. Мы уже все выбрали. И я сама все посчитаю.

Элла выпучила глаза.

— Что? Ты знаешь, что такое подгон, повтор рисунка? Знаешь, как задрапировать? Сможешь сама посчитать расход ткани?

— Да. Конечно.

Моя спокойная уверенность, казалось, стукнула Эллу по лбу. Она даже как-то слегка откинулась назад. Элла отыскала глазами Полину. Та ответила ей не менее обескураженным взглядом и закушенной с досады губой. Я с удовольствием оставила их недоумевать и невозмутимо вернулась к работе с клиенткой.

То, что я смогу чему-то научиться, явно не входило в их планы. После этого случая в отношении девиц ко мне появилось что-то новое: сдержанное любопытство и настороженность. И все же мне было непонятно их странное поведение. Разве мы работаем не на одну общую цель — зарабатывание денег и увеличение прибыли салона, а значит, и нашего собственного достатка, каждой из нас? Почему они делают все, чтобы мы были разобщены? Почему позволяют себе все эти выпады в мой адрес? Чего они боятся? Что я отниму их заказы? Что тем самым обворую их?

Конечно, я не могла не задаться и другим вопросом: почему на подобное поведение закрывает глаза наша директриса? Неужели она в самом деле не видит, что происходит в салоне, у нее под носом?

***

Вскоре случилось то, чего я не ожидала: я втянулась в эту работу, и, к моему удивлению, она стала мне нравиться. Но я не переставала удивляться тому, как странно здесь все устроено.

У моих новых коллег была одна общая черта: их внимание, участливость и заискивающие улыбочки заканчивались сразу после того, как клиенты оставляли деньги в кассе. Причем заискивающие улыбочки исчезали с их лиц мгновенно, буквально на глазах — словно эти рты резко застегивались на молнию. Девицы так и называли клиентов — «кошельки». Именно на этапе получения денег от «кошелька» они считали свою работу завершенной — ведь заказ оплачен, что еще от них требуется? Дальше заказам предполагалось как-то дорабатываться самим — без их участия. Девицы находили напрасной тратой времени и сил контролировать отгрузку, оперативно звонить заказчику по приходу материала. Поступивший товар копился на складе, в конце концов, переполняя его. Судьбой оплаченных заказов интересовались лишь тогда, когда на складе больше совсем не оставалось места, и прибегал разъяренный кладовщик. Или когда ожидалась зарплата и надо было прикинуть свой процент от сделок.

Мне казалось странным подобное отношение к заказам: для такого небольшого бизнеса, да еще и при таком неудачном расположении салона, который очень трудно найти в дебрях старого парка, единственный выход — это постоянные клиенты. Но девицы общались с ними так, словно им было наплевать, вернутся к нам эти люди еще раз или нет.

В «Искустве жить» мне постоянно указывали на то, что я какая-то не такая и работаю как-то не так.

Клиент стоял в раздумье, держа в руках кусок материи. Я видела, что она ему не очень нравится и нужно искать что-то другое. Я ходила вдоль полки с образцами в поисках того, что могло бы подойти. Тяжелой поступью ко мне подошла усатая женщина-сканер — ее звали Кирой.

— Дожимай! — услышала я ее сдавленный шепот над своим ухом.

— Но ему это не нужно, — так же шепотом ответила я.

— Не важно. Продавай. Ты должна продавать, разве не понимаешь? Ну вот, он уже уходит!

— Он еще придет.

— Он не вернется. Ты упустила его.

Покачав головой, она пошла за свой рабочий стол.

— Мегаменеджер! — язвительно пошутила Полина. — Она мне напоминает эту нашу… как ее… — Полина прищелкнула пальцами, — Марту!

— Ну да, — согласилась Элла. — Что-то есть.

«Марту? — подумала я, услышав эти слова. — Кто такая Марта?»

— Нет, — авторитетно заявила Кира, тяжело плюхнувшись на свой стул, от чего он жалобно скрипнул под ней. — В продажах у нее никогда ничего не получится. Не получится из нее хорошего менеджера!

— Разве что консультант, — ехидно заметила Полина, и они все рассмеялись.

В другой раз мне досталось из-за того, что я продала клиенту материал, который надо было заказывать на фабрике.

— У тебя на складе зависла целая партия бордовой портьерной ткани! А ты продаешь заказной материал! — выпучив глаза, орала Элла.

— Но сюда подойдет именно этот цвет! А не тот, который есть на складе.

— Какая разница? Продавай тот, который есть!

— Но он не сочетается по цвету с другой материей, которую выбрал этот клиент. По правилу цветовой гармонии…

Девицы дружно повернули головы в мою сторону и посмотрели на меня, как на дуру. Я осеклась и не закончила фразу.

Я же говорю, что я работала как-то не так! Я не пыталась никого дожимать. Я относилась к клиентам не как к ходячим кошелькам, а как к людям, с их запросами и потребностями, которые надо услышать и понять. Я одинаково относилась к каждому, вне зависимости от его финансовых возможностей. Я подбирала цвета так, чтобы сложилось гармоничное сочетание. А не по принципу «что завалялось на складе». Я радовалась, когда удавалось составить красивую и при этом выгодную по цене комбинацию.

Все это сильно раздражало Полину, у которой было совершенно противоположное отношение к работе. Полина любила крупные заказы. И занималась только ими. Покупатели обычные, со скромным достатком и небольшими запросами, Полину не интересовали. Они для нее попросту не существовали, как класс. Нет, она не снисходила до мелочных просьб подобрать простые шторки для кухни! Другое дело задрапировать тяжелыми багряными портьерами зал местного драматического театра — на процент от такой сделки потом можно несколько месяцев жить припеваючи! Такие заказы были крайне редки, но Полина была верна себе и терпеливо их ждала. Такой избирательный подход к работе давал ей уйму свободного времени, которое Полина тратила с пользой: занималась восхвалением себя и своих заслуг и принижением умений и умственных способностей других.

— Вот что я больше всего терпеть не могу в людях, так это непрофессионализм, — с умным видом изрекала Полина, многозначительно поглядывая в мою сторону.

Она постоянно заводила разговоры о профессионализме и его отсутствии. Интересно, о ком это она?

Себя-то гордая Полина, конечно, считала профессионалом. При этом я видела, как много личных оценочных суждений, капризов и каких-то сиюминутных настроений она вносит в свою работу с клиентами. Это не совсем сочеталось с понятием «профессионализм», но сама Полина игнорировала этот неудобный для нее факт. Как-то она начала работать с клиентами, но вскоре поняла, что они пришли не вложить, как она ожидала, толстую пачку денег в ее только того и ждущую ручку, а предъявить претензию и разобраться с проблемами, которые возникли у них с нашей тканью: обнаружился непрокрас.

— Ах, рекламация!

Полина не смогла скрыть своей досады. Она почему-то разозлилась и обиделась. Быстро разочаровавшись в этих клиентах, Полина просто бросила их одних, посреди зала! Когда она с раздувающимися ноздрями шла на свое место, я попалась ей на глаза. Полина тут же за меня ухватилась — буквально схватила меня за руку своими костлявыми пальцами.

— А почему это я должна с этим разбираться? — зашипела она. — Иди работай ты!

Ей понравилось когда-то придуманная ей традиция — «скидывать» на меня самых сложных и проблемных клиентов. Я опешила от такого поведения, но оставлять людей без помощи было вопиюще некрасиво. Со своего места я видела, как они стоят с округлившимися глазами. Мне еще не приходилось оформлять рекламации, и я не знала, как это делать. Но я доработала с этими клиентами, как могла, ответила на их вопросы, как знала. Обиженная и возмущенная, Полина еще долго ходила и злобно бубнила что-то между полок с образцами. Но по-прежнему считала себя профессионалом, даже после такой своей непрофессиональной выходки. И продолжала придираться ко мне. Перед тем, как пуститься в очередной разбор моих «неправильных» методов работы, Полина долго стояла надо мной и рассматривала меня, особенно почему-то задерживая взгляд на моей груди. Затем она неизменно скрещивала руки на своем плоском туловище, тяжело вздыхала и изрекала:

— Ты вообще думаешь, что ты говоришь «кошелькам»?

Надо сказать, что имея многолетний опыт на других местах работы, еще до «Искуства жить», я вовсе не нуждалась в советах Полины, Эллы и кого бы там ни было. Я вспоминала все непростые рабочие ситуации, которые мне успешно удалось разрешить. Да, я работала в маленьких магазинчиках, не таких, как этот салон. Но это не умаляло важности тех задач, которые я там решала. И которые смогла решить. У меня были поводы для профессиональной гордости. У меня даже были грамоты, а также благодарности, написанные заказчиками в книгу отзывов. Мне было удивительно, что здесь со мной себя ведут именно так. Я не понимала, как можно принижать другого человека и придавать при этом столь большое значение себе самим, не имея на это никаких оснований.

«В чем они видят свою исключительность, свое превосходство надо мной, которое якобы дает им право чему-то меня учить? В том, что они проработали здесь на год, на пару лет дольше, чем я? Тоже мне достижение! Ведь это стечение обстоятельств — не более. На деле же эти высокомерные девицы ничем не лучше, не способней и не умнее, чем я».

Ни Полина, ни Элла, ни остальные девицы не понимали, как это глупо и пошло — разговаривать шаблонами «Вам что-нибудь подсказать?» и «На что вы ориентируетесь при выборе?». Ведь это звучит так наигранно! Еще более непрофессионально было за глаза называть людей «кошельками», пытаясь скрыть свое презрение за фальшивыми улыбками. Наверно, люди все-таки это чувствовали. К удивлению и досаде моих слишком много о себе вообразивших коллег, клиенты почему-то шли и потом всегда возвращались ко мне — несмотря на то, что я работала с ними «неправильно». Странно, но казалось, что именно за это — за то, что я работаю с ними «неправильно», — они меня и ценили. Уже через полгода у меня были свои постоянные заказчики — подрядчики, которые предпочитали работать именно со мной. В «Искустве жить» был плавающий график, и когда я была на выходном, мои клиенты, узнав об этом, предпочитали дождаться моей смены.

С ними пришли стабильные заказы. Мои растерянность и недоумение из-за странного поведения коллег сменились настроем на серьезную работу. Я рассчитывала как-то перетерпеть. Продержаться здесь годик-другой — пока не накоплю «финансовую подушку». Я все время напоминала себе:

«Работа — это то место, где зарабатывают деньги на мечту — жить по своему призванию. «Искуство жить» — это временно. Я здесь ненадолго. Уйду, как только встану на ноги и смогу посвятить свою жизнь настоящему искусству. И пусть не думают, что для меня свет клином сошелся на их пропыленном салоне!»

Но если бы я только знала тогда, какой долгой окажется эта история! И насколько важными и необратимыми — ее последствия.