Самый скандальный развод

Анна Богданова, 2006

У Мани Корытниковой все хорошо: новый муж, новая жизнь. Однако свадебное путешествие пришлось отложить. А все из-за родственников: они-то остались старые. Со всеми их бедами и закидонами. И вместо того, чтобы проводить с любимой женой медовый месяц, Манин муж вынужден решать их проблемы: искать сбежавшую бабушку, помогать матери, которой нужно срочно развестись с супругом, беспардонно изменившим ей с торговкой рыбой!.. Да еще и работать. Так что за весь месяц молодые – ни днем, ни ночью! – практически ни разу не остались наедине. Но разве это повод, чтобы подавать на развод?..

Пятый день медовой недели. Четверг.

Я ходила из угла в угол, жалея себя от всей души — даже спать расхотелось. «Что же делать? Что же делать?» — вертелось у меня в голове. «Нужно немедленно кому-то позвонить!» — решила я и набрала номер своей подруги Анжелки Поликуткиной (в девичестве Огурцовой):

— Да, Маша. Да что ты говоришь? Надо же! А вообще-то я не вижу в этой поездке ничего смертельного. Подышишь свежим воздухом, молочка коровьего попьешь. Слушай, мне сейчас некогда, веду Кузю на плавание. Приехать? Как всегда в пять вечера? Сейчас, сейчас… Значит, занятие по фигурному катанию заканчивается в четыре, — размышляла она. — Да, мы подъедем с Кузей к пяти.

Именно так отреагировала Огурцова на мой бурный рассказ о том, что меня отправляют в ссылку родная мать и муж, который жертвует ради этого даже нашим медовым месяцем!

Надо сказать, не прошло и восьми недель после ее блокировки от пьянства, как подруга моя изменилась в корне. Помимо того, что она бросила пить, курить, перестала ругаться матом и снова заметалась между православной церковью, где ее отец Иван Петрович по сей день работал сторожем, исповедовался раз в неделю и так же исправно причащался, и адвентистской, куда каждую субботу ходил ее муж Михаил, который тоже, кстати, не так давно был исцелен от недуга винопития, Анжела, видимо, почувствовав пробел в воспитании старшего своего чада — Кузьмы, двух с половиной лет от роду, — решила восполнить сие упущение, сплавив младшее свое дитя, пятимесячную Степаниду, свекрови Лидии Ивановне, аргументируя этот поступок следующим образом:

— Мала еще, чтобы у нее таланты обнаруживать! Вот подрастет, займусь ею вплотную, а пока пусть у бабки поживет!

С Анжелкой произошла поразительная метаморфоза: из безумной пьянчужки, которая однажды заявилась к Власу во время банкета, где собрались самые нужные ему люди, в невменяемом состоянии, без юбки и в колготах, надетых наизнанку, в почтенную женщину, мать семейства.

А вот Кузьме Михайловичу доставалось по полной программе — безвозвратно прошло его беспечное детство, когда он на прогулке залезал в лужу и вылавливал бычки, причем особенно радовался, когда находил целую сигарету, потом тянул ее в рот и с удовольствием делал вид, что курит.

За месяц Огурцова умудрилась записать его в бесплатную секцию по плаванию. Немалых усилий стоило пристроить ребенка в младшую группу велосипедного спорта — тренер долго не соглашался, убеждая навязчивую мамашу, что сын ее еще мал, но когда она пришла в седьмой раз, волоча в одной руке орущего Кузю, а в другой трехколесный велосипед, тот сдался. Эта победа буквально окрылила подругу, и она прямиком отправилась в подготовительную детскую группу баскетбола и, увидев мужчину в спортивном костюме средних лет маленького роста, кинулась к нему:

— Возьмите моего сына в команду! — настойчиво потребовала она. Мужчина в спортивном костюме сначала взглянул на нее сверху вниз, потом на будущего «баскетболиста», издевательски (Огурцова так и сказала: «издевательски») хихикнул и сказал:

— До корзины не допрыгнет!

— Это что же вы хотите сказать?! — возмутилась почтенная мать семейства. — Что мой сын ростом не вышел?! А сами-то вы допрыгиваете до корзины? Он-то подрастет, а у вас вон уж лысина светится!

— Вот когда подрастет, тогда и приходите. Мы принимаем подростков с одиннадцать лет.

— Но у него талант! А вы зарываете его в землю! Подвесьте вашу корзину пониже! — требовала Анжелка.

Огурцова еще долго гонялась по залу за мужчиной в спортивном костюме, и бегала бы еще неизвестно сколько, если б не наткнулась на мужскую раздевалку, где увидела группу полураздетых юнцов, за спинами которых прятался тренер.

— Боже! Стыд-то какой! Вот похабники! — вскликнула она, наскоро перекрестилась три раза и, приказав Кузьме немедленно отвернуться, оставила идею с баскетболом, казалось, навсегда.

Неудача с определением сына в секцию для дылд (как выразилась Огурцова) не остудила ее пыл, напротив, даже укрепила в благих намерениях сделать из Кузьмы человека.

Помимо плавания, гимнастики, футбола, фигурного катания и верховой езды на пони, Анжелка решила порыться и в других дарованиях Кузи:

— А что, если из него получится великий музыкант, или поэт, или художник, или танцор? Зачем зарывать талант в землю?! — повторяла она снова и снова.

В конечном итоге малыш был пристроен во все спортивные секции, куда только смогла определить его заботливая мамаша, а также в художественную студию, что находится в подвале соседнего дома. Вдобавок ребенок занимается в ближайшей школе на фортепиано, от души долдоня по клавишам, и в кружке бальных танцев.

Теперь у моей подруги весь день был расписан по часам, и не было ни одной свободной минутки, чтобы спокойно посидеть и выпить… чайку.

— Ребенок — это не кукла, — говаривала она. — Ребенок просто так не дается — его развивать надо, таланты отыскивать! Даже собак дрессируют, в специальные школы водят.

Вообще, странно в данный момент жила семья Поликуткиных — Огурцовых. Анжелка со своим мужем, чернобровым детиной, и сыном-вундеркиндом обитала в малогабаритной однокомнатной квартире, которая досталась ей от покойной бабки. Ее свекровь Лидия Ивановна (тоже, кстати, адвентистка) забрала к себе Стеху и довольно часто прибегала к помощи Ивана Петровича, настолько часто, что Анжелкин отец практически прописался в квартире у сватьи. Но была и еще одна веская причина его проживания в чужой квартире.

Дело в том, что мать Огурцовой — Нина Геннадьевна — снова увлеклась. Да с такой горячностью и азартом своей пылкой натуры, что все ее прежние пристрастия к индийским фильмам, йоге, изготовлениям лекарств по рецептам народных целителей, всевозможным диетам, голоду, уринотерапии, религии, магии были детскими забавами по сравнению с этим ее последним — каким-то, я бы даже сказала, болезненным и опасным, влечением!

«Потомственная ясновидящая и целительница госпожа Нина» три недели назад (еще до нашей свадьбы) познакомилась с неким Куртей — белым колдуном-вудуистом, который мог запросто общаться с лоа, то бишь со светлыми духами, помогающими в житейских делах. Анжелка, беспокоясь за мать, разузнала, что на самом деле Куртю зовут Тимофеем Тимофеевичем Задрыжкиным и что он либо шарлатан, либо никакой не белый колдун, а черный. И вообще опасный человек. Однако госпожа Нина не вняла словам дочери и сказала, что отныне ее зовут никакой не Ниной, а Нитрой, и что она собирается в самом ближайшем времени вступить в некое тайное общество и стать мамбо — то есть белой колдуньей.

С тех пор с Нитрой начало твориться что-то странное. Первым делом она отправилась в парикмахерскую и потребовала, чтобы ей на голове заплели тысячу косичек, что было никак невозможно сделать по двум причинам — во-первых, у будущей мамбо были жидкие волосы, а во-вторых, короткие. Все же она настояла, и парикмахерша непостижимым образом сумела создать из более или менее приличной прически «каре» тринадцать тощих косичек, торчащих в разные стороны — так, что теперь голова Нитры была похожа на ежа-мутанта с длинными редкими иголками.

Вторым шагом, который, по мнению Анжелкиной матери, должен был приблизить ее к заветной цели, была одежда. Она отыскала на антресоли старую занавеску (годов 60-х) «с драконами и змеями» — неприлично яркую и аляповатую (видимо, были использованы качественные красители, что за столько лет тряпка не выцвела). Буквально за полчаса Нина Геннадьевна сотворила себе весьма странное облачение с одним швом сбоку. Она натягивала его на себя, как корсет, а оставшиеся два метра использовала в качестве зажигательного вида пончо (проделав дырку для головы, Нитра нахлобучивала его сверху).

Будущая белая колдунья расхаживала по улицам, словно привидение, пугая народ своей экзотической прической и нелепым нарядом. Но шаталась она не просто так. Нужно было немедленно подниматься на третью ступень той лестницы, которая привела бы ее к небесной цели — вступить в тайное общество, где самым главным человеком являлся Тимофей Тимофеевич Задрыжкин, который, без сомнения, обучил бы неофитку общению с лоа, ритуальным танцам, а главное, церемонии оживления мертвецов. И тогда бы Нина Геннадьевна Огурцова размахнулась! Она только и делала бы, что ходила на чужие похороны и оживляла всех подряд на радость родным и близким усопшего.

Итак, чтобы подняться на третью ступень, Анжелкиной матери нужен был фетиш, что-то вроде талисмана — чей-то коготь или клык, а лучше всего человеческий зуб. Вот и блуждала бывшая потомственная ясновидящая и целительница в поисках чего-нибудь эдакого.

«Пр…Пр…Прррр…» Ну до чего же противно у Власа звонит телефон!

— Манечка, здравствуй, детка. Мы с тобой еще сегодня не разговаривали? — упадническим голосом молвила бабушка.

— Нет, еще не успели.

— Я не вынесу этого! — вдруг закричала она властным голосом, который развился за сорок три года работы преподавателем в интернате для умственно отсталых детей. — Я умру от любви! Панкратка на свадьбу не явился! Его не пустили! — запричитала она. — Все наши письма перехватывают! Я погибаю!

— Да ничего страшного! Приедет на следующее лето твой Панкрат Захарыч, никуда не денется! Его дочь с мужем все равно уедут к нему в деревню отдыхать, а его сюда квартиру сторожить пригонят! — утешала я старушку, а сама думала: «Надо же было в восемьдесят восемь лет влюбиться в зоотехника — искусственного осеменителя коров, который приехал в Москву из деревни всего на месяц! Правду говорят: любви все возрасты покорны!»

— Машенька, — она снова заговорила тихо, смиренно, что бывает нечасто, — у меня к вам с мамой будет одна просьба.

— Какая?

— Купите мне гроб, — бухнула она и кротко продолжала: — Я поставлю его у себя в комнатке, пусть будет. Все равно я умру, а гробы-то с каждым днем дорожают!

— Ты что, с ума, что ли, сошла?! Ты никогда не умрешь, потому что уже пересекла точку возраст — ной бесконечности!

— Что значит, не умру?! — обиделась она.

— Тебе было восемьдесят восемь лет, и ты была у нас Мисс Двойная Бесконечность, — размышляла я. — А несколько дней назад тебе стукнуло восемьдесят девять. Так что ты у нас теперь Мисс Совершенная Бесконечность. Не умрешь ты! — непоколебимо сказала я.

— С придурью ты, Машка! Прямо такое впечатление, что ты мой интернат окончила! — разъярилась она и бросила трубку.

«Конечно, с придурью — променяла Венецию на Буреломы!» — подумала я и набрала номер следующего члена содружества:

— Икки! Меня отправляют в ссылку! — заголосила я и повторила все, что полчаса назад рассказывала Анжелке Огурцовой, после чего Икки, казалось, втянула весь воздух вокруг себя и на этом грандиозном вдохе, задыхаясь от негодования, протянула:

— А-А-А-А-А! — и затараторила: — Нет, они что, совсем рехнулись?! Тебя? Туда? Одну? К этим? К вдовице? Кошмар! А Влас-то? Он-то, совсем дурак, что ли? Как он мог? — Остановить ее можно было только одним способом — спросить, как обстоят дела в единственной в Москве проктологической аптеке «Эбатов и К*», которой Икки заведовала и в которой бабушкин ученик Иннокентий (клеильщик коробочек для суппозиториев) устроил пожар в день нашей двойной свадьбы. И я спросила!

— Вот, сижу, кукую тут! Все стены черные, нужен косметический ремонт, а наш Аркадий Серапионович и в ус не дует. Производство свечей приостановлено, мы несем колоссальные убытки — ему хоть бы хны! Ты бы, что ли, Пульке сказала — пусть на своего поклонника подействует! Как будто это моя аптека! А знаешь, что самое ужасное? Твой протеже сжег кассовую книгу, где были записаны все выручки со дня открытия «Эбатова и К*». Расчекрыжил книгу, рассыпал бумажки по углам и поджег! И зачем ты ему наврала, что наша аптека — сверхсекретное предприятие по изготовлению микроторпед для точного и мгновенного поражения целей противника?!

— Если б я этого не сказала, он не пошел бы твои дурацкие коробочки клеить!

— Он во всех теперь видит врагов, которые хотят украсть у нас ценную информацию. В следующий раз, наверное, потоп учинит! Ладно, буду дозваниваться до нашего проктолога — пусть решает, что с кассовой книгой делать!

— Приезжайте с Овечкиным ко мне в пять, соберутся все члены содружества, — грустно сказала я.

— Заметано.

Осталось позвонить только Пульхерии, Женьке мою печальную историю передаст Икки. И я в третий раз пересказала сегодняшний ночной кошмар Пульке — она жутко разозлилась на Власа, обозвала индюком и, сказав, что привезли женщину с внематочной беременностью, отправилась на операцию, пообещав быть у меня в пять часов.

Первыми приехали Икки с Женькой и тут же обрушились на мою маму и Власа:

— О чем они думают?

— Ты городской человек. Я вообще не понимаю, как можно жить в деревне: дров наколи, воды принеси!.. Ужас!

— Тебе нужно отказаться! — в один голос сказали они, глядя друг на друга влюбленными глазами.

— Вот я бы тебя, майн либе, никуда не отпустил! Никогда! — трогательно проговорил Овечкин, а Икки зарделась от удовольствия.

Вскоре приехала Пульхерия — она все рассказывала о женщине с внематочной беременностью, до сих пор находясь под впечатлением от проделанной ею операции, потом, будто опомнившись, выкрикнула:

— Да как они могли прийти к такому решению?! Отправить тебя в глушь, где ты, кроме пьяных рож, ничего и видеть-то не будешь! Хотя… Все наши родители, кажется, немного того, — и Пулька покрутила пальцем у своего виска. — Ты слышала про Анжелкину мать? Ее, по-моему, можно не глядя в психушку определять! А взять моих гоголеведов! Тоже не лучше. Они решили теперь распределить обязанности — отец едет искать ребро Гоголя в Кишковерстск — господин Протычкин снова запудрил им мозги, утверждает, что оно находится в тамошнем краеведческом музее.

— С какой стати? — удивился Овечкин.

— Местные жители воспринимают его не как ребро великого писателя, а как останки основателя города — какого-то польского пана. А мамаша решила во что бы то ни стало добиться эксгумации трупа Гоголя. Отца убеждает, что будет ходить по разным инстанциям, а мне сказала, что если ей не разрешат официально, она преступит закон и сделает это собственноручно. Так что не ровен час, как к нам опять пожалует таксидермист Микола Тарасович Яновский со своими чучелами делать анализ ДНК.

— Они правда думают, что он потомок Гоголя? — удивилась Икки.

— Еще бы!

В этот момент в дверь позвонили, и в квартиру, словно смерч, влетела Огурцова, волоча за собой горько плачущего Кузьму.

— Кузенька!

— Как ты вырос!

— А как на Михаила похож! Такой же темный, чернобровый!

— Да подождите вы, он в туалет хочет! — раздраженно гаркнула почтенная мать семейства и, бросив микроскопические фигурные коньки на галошницу, поволокла ребенка по коридору. Кузя истошно орал.

— Она тоже с ума сошла! Надо же такого карапуза истязать! — заметила Пулька.

— Маш! Налей ему сок! Он пить хочет!

— Пойдемте на кухню, — предложила я. — Она, наверное, с этими спортивными секциями совсем его голодом заморила!

— Кузенька, хочешь омлетик? — ласково спросила Икки.

— Хочет, хочет. И я хочу — с самого утра ничего не ели! — призналась Огурцова. — Сначала были на гимнастике, потом поехали на бега. Кузьке на таком малюсеньком пони дали покататься! — умилилась она. — Потом вернулись домой, но пообедать не успели (опаздывали в художественную студию), а после фигурного катания сразу сюда.

— Огурцова, с тобой что-то не то происходит! Это я тебе как врач говорю! Такому малышу нужен режим, а ты его целый день таскаешь по каким-то студиям и секциям! — возмущалась Пулька.

— Во-первых, ты не педиатр, а гинеколог, а во-вторых, роди своего и делай с ним, что хочешь! У меня сейчас одна цель — отыскать у Кузьмы какой-нибудь талант, чтобы он мать на старости лет обеспечивал! — выдала Огурцова, в то время как Икки изо всех сил дула на ложку с омлетом.

— Я сам! — крикнул будущий кормилец и выхватил у Икки ложку.

— Правильно, нечего его баловать, пусть сам ест!

— А мама — слюха, такую-то мать! — вдруг брякнул Кузьма с набитым ртом.

— Что? Что ты сказал? — навострила уши почтенная мать семейства, подумав, что ослышалась.

— Слюха и плопойца, едлен батон! — проглотив омлет, отчетливо проговорило будущее дарование и незамедлительно получило по губам.

— Ах ты дрянь! Ну-ка вылезай! — И Огурцова, подняв чадо за руку и продержав секунды три в воздухе, потянула за собой в гостиную. — Свинья неблагодарная! Мать с ним везде мотается, покоя не знает, а он ее шлюхой обзывает! — и хлоп его по мягкому месту. А рука у Анжелки тяжелая, что у хорошего мужика.

— Слюха! — ребенок упрямо настаивал на своем.

Пулька с Овечкиным хохотали от души, а мы с Икки побежали за Анжелкой.

— Анжел! Ну он ведь не понимает, что говорит! Видимо, кто-то научил, а он повторяет! Не трогай ты его, он же совсем маленький! — уговаривала подругу Икки.

Огурцова стояла перед нами: ее толстые упрямые ноги, будто вросли в пол, чадо барахталось в ее руке, как жучок, перевернувшийся на спину, однако смелый мальчик Кузя не сдавался и вдруг как выкрикнет:

— Бъядь!

Почтенная мать семейства, побелев от ярости, опустила его на пол и отвесила ему крепкий подзатыльник. Кузьма наконец не выдержал и заревел, но сквозь слезы все же умудрился сказать:

— Все лавно плахая!

— Маша, тащи горох. Он у меня сейчас на горохе стоять будет! — сквозь зубы проговорила она.

— Анжел, ну прекрати! Его действительно кто-то научил этим словам! Что ты его колотишь, как боксерскую грушу, пойдем лучше чайку попьем, — сказала я, а Икки поспешила увести ее подальше от ребенка. — Кузенька, посмотри, пока мама успокоится, вот на эти пальмы. У-у-у, какие деревья! Там живут настоящие драконы и маленькие розовые поросята. — Кузя мгновенно перестал реветь и, приоткрыв рот, кинулся к любимым хамеропсам Власа, отыскивать настоящих драконов и маленьких розовых поросят.

— Нет, так непозволительно вести себя с ребенком! — наперебой возмущались члены содружества. — Что это за рукоприкладство!

— Вот рожайте своих и делайте с ними, что хотите, — зациклилась Огурцова. — А то больно хорошо все умеют советы давать! — Она разошлась не на шутку, и в этот момент вдруг зазвонил телефон. Я полетела в коридор.

— Добрый вечер! — приветствовал меня из трубки незнакомый мужской голос. — Можно попросить Марию Алексеевну Корытникову?

— Я вас слушаю, — растерялась я.

— Еще раз добрый вечер!

— Здравствуйте.

— Вас беспокоят с телевидения, ток-шоу «От меня нигде не скроешься». Может, смотрели?

— Н-нет, я вообще редко смотрю телевизор.

— Конечно, вам некогда — вы ведь знаменитая писательница! Не так ли? — радушно спросил незнакомец.

— Пишу. — Я никак не могла понять, что от меня хотят, а человек на том конце провода, вероятно, никак не мог признаться, что ему надо, и все ходил вокруг да около. Я не выдержала и спросила: — А почему, собственно, вы ко мне обратились?

— Мария Алексеевна, не могли бы вы почтить нас своим вниманием и прийти на передачу? Тут, понимаете, такое дело… — снова замялся он. — Короче, вас разыскивает сестра. Она обратилась к нам на передачу, чтобы мы помогли ей вас найти.

Я молчала. С минуту я вообще ничего не могла понять. Какая сестра? Откуда она взялась? Может, у моей родительницы есть еще куча незаконнорожденных детей, которых она сдала в детский дом?

— Что? — просипела я.

— Ваша сестра вас разыскивает — Ада Корытникова. Она очень хочет с вами встретиться. Вы не могли бы послезавтра подъехать на телестудию к четырем вечера?

Я снова замолчала — теперь я вообще ничего не соображала.

— Ну, так как?

— Да, да, конечно, — рассеянно проговорила я, и он продиктовал мне телефон и адрес.

Это и было второе совершенно невероятное и неожиданное событие в моей жизни. Нет, я бы сказала, фантастическое.

Я стояла у телефона и не могла прийти в себя, пока Пулька с кухни не позвала меня.

— Что-то случилось? — спросила Икки.

— У меня появилась сестра, — ошалело заявила я.

— Как?

— У тебя что, мама родила? Почему же вы скрывали? Не могли ко мне обратиться?! — обиделась Пулька, и я слово в слово передала телефонный разговор с незнакомцем из ток-шоу «От меня нигде не скроешься».

— Ой! А у меня мама так любит эту передачу смотреть! — возбужденно воскликнула Икки. — Там люди находят друг друга, а встретившись, так ревут, и весь зал слезами захлебывается, и моя мамаша тоже.

Потом мы долго гадали, откуда могла взяться эта сестра и где она пропадала столько времени, потом Икки проговорила:

— Просто замечательно, что у тебя появилась сестра! Родственная душа все-таки.

На что Пулька ответила:

— Еще неизвестно, что из себя эта родственная душа представляет.

— Небось аферистка какая-нибудь! — вынесла свой вердикт Огурцова, а Женька, грустно вздохнув, только и сказал:

— А я вообще сирота.

— Слушай, Маш, позвони этому мужику и спроси, можно ли взять с собой подруг на передачу! — воскликнула Пуля.

— Да, да, мы тебя поддержим!

И я позвонила мужчине с радушным голосом.

— Естественно, чем больше народу, тем лучше! Приводите всех своих родственников и знакомых! — обрадовался он.

— Вот и хорошо, — успокоилась Пульхерия.

— Что это там ирод мой притих? — опомнилась Огурцова, и мы все кинулись в гостиную.

Кузя стоял у пальмы и обдирал последние листья с четвертого хамеропса (три остальных он уже успел разделать под орех).

— Ты что ж, гад, делаешь?! — заорала Анжелка.

— Там нет ни поласят ни длаконов, — повернувшись ко мне, недоумевал Кузьма.

— Ну, значит, переехали на новую квартиру, — утешила я будущее дарование.

— Говорила же, нужно было его на горох поставить! Ну-ка, иди сюда, буду по рукам бить!

— Анжелка, прекрати! — разозлилась я.

— Девочки! Что ж я сижу-то?! — спохватилась она. — Нам завтра вставать чуть свет и на музыку идти! Все, пока. На телевидение я приду. Пошли, изверг! — и она, схватив Кузю и коньки с галошницы, побежала домой. А с лестничной клетки раздавались Анжелкины возгласы: «Кто тебя таким словам научил? Говори! Кто научил мать родную обзывать?»

— Может, я неправа, но, мне кажется, Огурцовой нельзя доверять детей, — заметила Икки, а Пулька ее поддержала:

— Начнем с того, что ей рожать было противопоказано.

Все вдруг замолчали — каждый думал о своем, и вдруг Пульхерия как грохнет:

— Ой! Не могу! Представила Кузьму на лошади, в коньках, в хоккейном шлеме, с рапирой для фехтования в руке, в костюмчике для бальных танцев, играющим на флейте! Ой! Не могу! Ну и дура Огурцова! Уж лучше бы пить продолжала, чем так ребенка истязать!

Потом поговорили о моем отъезде в Буреломы. Члены содружества пожалели меня от всей души и, пообещав исправно навещать, уехали.

Влас не пришел в девять часов вечера, как обещал. Он не появился ни в десять, ни в двенадцать, ни в два… Ключ повернулся в замке лишь в шестом часу утра. Машину он так и не нашел, но зато напал на ее след, а когда вошел в гостиную и, увидев вместо широких, словно веера, сочных зеленых листьев торчащие в разные стороны неприглядные палки своих любимых хамеропсов, чуть было с ума не сошел.

— Ну, подумаешь, ребенок листочки оборвал! Что ж теперь, умереть, что ли?!

— Я смотрю, у тебя все легко и просто! Ребенок листочки ободрал — ничего страшного! А за ребенком смотреть надо было или вовсе не приглашать эту Анжелу! Прийти на свадьбу в медицинском халате вместо подвенечного платья, которое ты выбирала месяц, — это тоже в порядке вещей! Перепортить мне все книги в библиотеке, загибая страницы — какие мелочи! Стереть все мои документы в компьютере — сущие пустяки! — разошелся Влас.

Он еще что-то выкрикивал, а когда замолчал, я спросила:

— А зачем ты на мне женился, если я раздражаю тебя любым своим действием?

Я ушла в кабинет и снова вспомнила слова Лучшего человека нашего времени: «Он дурак — твой жених! Дубовый обыватель, которому не дано понять твоей тонкой натуры. Его всегда будет раздражать твоя несобранность и рассеянность. Наверняка он бесится, когда ты разбрасываешь вещи по квартире и понаклеила на всех стенах свои неповторимые плакатики-памятки…» (Плакатики-напоминания, правда, пришлось снять — они висят только у меня в квартире, которую Влас предлагает сдать, хотя теперь, когда мама отобрала у Николая Ивановича ключи от дома, отчим непременно потребует ключи от своей московской фатеры, и вполне возможно, родительница моя переедет туда, где я жила до свадьбы. Непонятно, почему он до сих пор этого не сделал. Наверное, растерялся.)

И мысли в голове побежали куда-то, наступая друг другу на пятки: я вспомнила свою прошлогоднюю безумную любовь. О том, как мы познакомились с великим писателем да еще и Лучшим человеком нашего времени — Алексеем Кронским. Потом я опять вспомнила его самого: высокий, статный, с зачесанными назад вьющимися светло-русыми волосами… Брови с изгибом, соболиные, почти черные; нос, чуть похожий на клюв хищной птицы, проницательные зеленоватые глаза, хрипловатый голос…

Даже почувствовала запах его любимой туалетной воды…

Что-то больно часто я его вспоминаю! Нет! Подобные мысли недопустимы! Он изменил мне. И вообще я замужем!

И все же никто не понимал меня лучше, чем он. А как он меня называл! Моя кукурузница, моя уходящая осень, мой недоступный абонент, Марья-Искусница…

— Вот ты Маша обижаешься! — мысли были грубо прерваны Власом, который уже успел не то поужинать, не то позавтракать. — А ведь я прав! Прав на сто процентов! Почему ты молчишь?

А что тут можно сказать? Я считаю, если человек полагает, что он прав на сто процентов, не стоит мешать так думать, делая его при этом несчастным.

— Нет, вот ты ответь! Почему ты молчишь? — привязался он.

— Конечно, прав. Особенно сегодня с утра, когда изъявил готовность отвезти меня в деревню неизвестно на сколько, — не сдержалась я.

— Но, согласись, твоей маме сейчас как никогда нужна помощь. Неужели ты была способна ей отказать? А в Венецию мы можем отправиться в любой момент! Ну, не дуйся, Машка! У нас ведь медовый месяц! А если честно, то я пошел на это только из-за того, что нам с тобой не помешает ни уважаемый мной Илья Андреевич, ни твоя мама, ни Овечкин! Никто!

Эгоист! «Хотя обижаться — глупо. Так не приобретешь никакого жизненного опыта. Нужно просто делать выводы из складывающихся ситуаций и поступков окружающих», — решила я и повалила Власа на кожаный диван, на котором он моментально заснул.