Я просто Пушкин. Эпизоды из жизни величайшего гения российской национальной словесности

Аркадий Застырец

«Современный цинизм, а лучше будет — кинизм, или даже неокинизм представляет собой уже развивающуюся и далеко продвинувшуюся в своих разнообразных культурных проявлениях реакцию на предсмертное торжество рационализма и прагматизма. Я причисляю себя к неокиникам. А поскольку считаю романтизм эпохи Пушкина первым сполохом неокинизма, определенная связь здесь налицо».(А. Застырец)

Буря мглою

Жуковский же в Зимний что-то не особенно торопился: миновав от кондитерской два квартала, заглянул на почту и провел там не менее часа, разложив на щербатой столешнице пушкинский листок и скрипя пером по другому, только что купленному. Но вовсе не начисто он переписывал эпистолу своего приятеля, ибо крепко не чист был на руку, как впрочем, и все завзятые романтики. К тому же отличался он слабоволием, был завистлив, подловат и отнюдь при этом, заметьте себе, не был славянофилом.

В не слишком возвышенных Жуковского человеческих качествах, в отличие, к примеру, от Грибоедова, убедился бы всякий, когда бы ему довелось оказаться свидетелем встречи с царем, последовавшей все же вскоре и описанной ниже.

Царь вышел к Жуковскому в бодром состоянии и готов был по-свойски обнять поэта, однако тот согнулся в рабские три погибели, так что даже сюртук на нем затрещал.

— Полно тебе лебезить, Базиль! — воскликнул государь снисходительно и отер о лайковые рейтузы обслюнявленную Жуковским перчатку. — Надо что ли чего? Или так, поболтать заглянул?

— Не извольте гневаться, ваше императорское, мимо шел, да и дай, думаю, зайду засвидетельствовать и прочее, — пробормотал Жуковский, не подымая глаз от шикарной половой инкрустации.

— Полно, полно, что ты, в самом деле, как чужой! Корчишь из себя Сперанского какого-то… Садись давай, чаи погоняем.

— Да я только от Розенбаума, ваше императорское… Сами знаете, шеколадом с эклерами обожравшись, — подобострастно замахав руками, возопил Жуковский.

— Ладно не бойся, что я, по-твоему, насильник какой? Не хочешь чаю — давай по трубочке высуслим. Табак — отменный, у турка краденный!

— Не смею возразить, ваше императорское, я для вашего удовольствия не то что трубочку, а хоть и тюк целый прокурить готов…

— Еще чего! — захохотал государь. — Тюк ему подавай! Вот то-то, все вы, литераторы, народ, на дармовшинку падкий! Ну, да ладно, тюк не тюк, а по трубочке — так и быть.

Тут он легонько шлепнул в ладоши, и в бесшумно распахнувшиеся двери впорхнула семеня, смазливая турчанка в шальварах и с яхонтом в пупке. На руках у нее был изящный поднос, а на подносе — два курительных прибора невероятной красоты.

Раскинувшись на покой и выпустив из-под пышных усов голубую струйку, государь небрежно кинул Жуковскому, побагровевшему с первой же затяжки:

— Ну, как там наш национальный гений? Сашка-то твой? Пишет чего, или все пунш да бабы?

Жуковский затряс головой и выдавил через силу:

— Пишет, это… Изредка, ваше императорское…

— И что ж? Хорошо ли?

— Не смею судить в вашем ослепительном, — пробулькал Жуковский, не решаясь отложить от себя трубку.

— То есть как не смеешь судить? — вскинул царь нафабренные брови. — Кто ж, если не ты, любезнейший, судить будет? Белинского разве читать прикажешь? Уволь, голубчик! Упаси меня Господи от этих доморощенных гегельянцев!

— Что вы, что вы! — подскочил Василий Андреевич и вновь замахал руками, заодно отгоняя от лица табачную тучу. — Вот оно, последнее-то Сашкино. Не изволите ли, как говорится, лично пробежать…

— Отчего же? Давай, погляжу!

Царь вырвал из его трясущихся пальцев листок с наново переписанной на почте эпистолой и, сдвинув лоб к переносице, проворно сменил трубку на лорнет.

Жуковский, приглядываясь исподлобья за эволюциями по мере чтения государевой физиономии, все более бледнел и кукожился. Когда же царь, скомкав дочитанное в железном кулаке, поднял, наконец, глаза, из них в до смерти напуганного Василия Андреевича метнулся такой пучок зевесовых молний, что он буквально окаменел, и только мокрые студенистые губы отличали его от римских статуй, расставленных в нишах вдоль стен аудиенц-зала.

— Это что? Что за памфлет с диатрибой, я тебя спрашиваю! Сам-то ты читал сие несуразное безобразие?

И Жуковский не только убедительно замотал головою, но пролепетал, стуча зубами:

— Что вы, ваше императорское величество, я — не читатель, я, с вашего позволения, писатель, и азбуки-то толком не разбираю…

В этот миг у него из головы вылетело почти все, что он только что сочинил и перенес на бумагу, старательно подделывая пушкинские вензеля. Только и крутилось, что «оковы тяжкие падут, и всем царям придет капут», да вот еще: «Совы ухнут — тюрьмы рухнут».

«Не переборщил ли я? — с ужасом подумал Жуковский. — А ну, как меня самого вместе с Сашкой государевым гневом придавит?»

Но царь по натуре был человеколюбив, отходчив и незлопамятен. Яростно вцепившись в трубку зубами, он глубоко затянулся и молвил в облаке дыма уже совершенно без волнения:

— Поди ты прочь, Базиль. Все настроение мне испортил.

Жуковский вскочил и кинулся к выходу, как ошпаренный. Уже в дверях он услыхал раскатившийся под сводами государев рык:

— А Пушкина сыщи, не медля, и хоть волоком — ко мне!

На миг обернувшись в поклоне, Жуковский протявкал нечто подобострастно-утвердительное и кубарем скатился по просторным лестницам к Александрийскому столпу.

***

«Вот ведь как все в одночасье перевернулось, — горестно размышлял Пушкин, сидя в карете, уносимой резвыми конями на юг. — Был я чуть ли не самым счастливым в столице человеком, и вдруг — на тебе! — сделался жалким идиотом. Всего лишен — и милости царевой, и нежностей премиленькой Натали, и дружеского участия Василия Андреича…»

Ничего он, казалось, не понимал теперь в течении и распорядке собственной жизни — лишь смутно ощущал, что наказан несправедливо, по какому-то архангельскому недосмотру иль человеческому недоразумению. Чем прогневила царя его эпистола? Иль вычитало что-нибудь между строк монаршее бдительное око?

Стоило вспомнить государево лицо, слегка перекошенное яростью, и от холодного пота налипло на спину исподнее.

— Ты что ж это себе позволять стал сметь, Александр Сергеевич? — зловеще вполголоса процедил государь, как только Пушкин примчался давеча в Зимний по приказу запыхавшегося Жуковского. — Ладно, допустим, я тебе не по нраву. Но отчего ж ты иных самодержцев невзлюбил? Чем тебе Луи не хорош? В какой такой мерзости брат мой Вильгельм Оранский тобою замечен? Почто принцессу Августу презираешь? А премудрую Елисавет? А Владимира Красное Солнышко с тезкой твоим Александром Великим?

Пушкин натурально обомлел и поначалу не знал, что отвечать.

— Что молчишь? Или не ты бунтовщикам в Сибирь эпистолу сочинил?

— Я, государь! — опомнившись, гордо ответствовал поэт в своем авторском праве. — И за каждое в оной словечко ответ нести готов!

Подбородок его вздернулся, поломав воротничок, бакенбарды встопорщились, и глаза сверкнули, как воды Занзибара под полуденным солнцем.

— Ах, вот ты как! — вконец разбушевался император. — Ни слезинки, ни тени раскаяния! Дерзишь, как ни в чем не бывало!

— Не в чем раскаиваться, ваше величество! — с нарастающей уверенностью в собственной правоте воскликнул Пушкин. — Как думал, так и написал!

— Как думал? Так вот ты, оказывается, у нас какой! Мыслитель, что ли? Хорошо ж…

Царь умолк ненадолго и, не отрывая выкаченных глаз от поэта, склонился ухом к Бенкендорфу, что-то пробормотавшему под нос едва слышной скороговоркой.

— Молодец, Бенкендорф! — одобрил скороговорку государь и ткнул перстом в направлении пушкинской переносицы. — Раз ты, Александр Сергеевич, в умники записные рвешься, вот тебе задание от Академии наук: тотчас собирайся и с подорожной по казенной надобности езжай в Молдавию, страну вечного лета. Будешь там за нашествием саранчи наблюдать и все свои наблюдения аккуратно записывать.

— Как вашему величеству будет угодно, — не думая даже смиряться и лишь слегка кивнув, отрезал Пушкин, — только я ни в чем не виноват, ни перед вашим величеством, ни перед всею матушкой-Россией!

— А коли выдастся тебе в молдавских степях досуг, помолись от души да о своей вине-то и подумай! — Царь будто и не услыхал последних слов поэта.

— Доколе же, государь? — возопил тот громогласно.

— А дотоле, покуда я сам тебе дозволения возвратиться не выдам!

Вымолвив сей приговор, повернулся он на каблуках к Пушкину задом и удалился, чеканя шаг. А следом и Бенкендорф, стараясь в ногу.

Когда карета с Пушкиным выезжала за пределы Санкт-Петербурга, в воздухе произошел загадочный процесс с участием сильного ветра, воды и легкого морозца, и первый снег закружил над еще не остылой землею. Пушкин, грустя, извлек из саквояжа дорожный бювар и, от качания с тряской перемазав пальцы чернилами, нацарапал несколько строф. Предполагал ли, что станут они бессмертными? Бог весть! И Бог весть, что у них, у поэтов, вообще бывает на уме в такие миги.

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя.

То звезду в сугроб зароет,

То луну, на свет летя.

На Руси, где год от года

Гуще горестей гурьба,

Как спесивица-погода,

Переменчива судьба.

Только радуга-надежда

Семицветье развернёт —

Тут же сволочь и невежда

Над державой верх берёт.

Но пускай не быть счастливым

Здесь Господь тебе судил,

Оставайся терпеливым,

Сколько сердцу хватит сил!

Не кидайся с бурей слиться,

Довершив собой ряды

Всякой нечисти, что тщится

Выжать горе из беды.

Будь ты сам себе опорой

На заре и склоне лет —

Всем держать придется скоро

Перед Богом-то ответ.