Страна Яблок

Виталий Смышляев, 2021

Крупнейшая айти-катастрофа разразилась по всей планете. Исчезли технологии, электричество, связь. Мир «продвинутых умников» рухнул в одночасье. Миллиарды людей погребены под его обломками. Дым, пепел, смрад и мёртвая вода царствуют повсюду. Выжить смогли лишь разобщённые горстки людей – те, кого раньше считали глупыми «грибами», сторонящимися прогресса. Начать жизнь с чистого листа и построить новый прекрасный мир, Страну яблок, где царит справедливость, где найдётся место любви и верной дружбе – задача не из простых. Особенно если враг не только снаружи, но и внутри. И будет черта, которую не каждый решится перейти, будет кровь на песке, будут отчаяние и надежда. И свет звезды Денеб над живыми и мёртвыми.

Глава четвертая

Мёртвая вода

Александр

Пустит он его или выгонит? Серёга такие вещи не прощает, я его хорошо знаю. Или голосование устроит?

Как странно: сутки назад мы слушали Спирькины вопли, переживали насчёт электричества, а сейчас по реке плывут мертвецы и большой мир молчит. А природа ничуть не изменилась — тот же лес, тот же луг, небо, жужжание пчёл, взволнованное заикание чибиса. «То же небо, и та же вода», — вспомнил я Высоцкого. Лес не стал зловещим, и небо не потяжелело.

Но голосование устраивать глупо, какое сейчас голосование. Я вспомнил, как на Серёгино лицо мягким совиным крылом опускалась усталость, и поймал себя на мысли, что на привычном зрительском сиденье мне стало неуютно.

Неуютно ждать от Серёги, да ещё и с примесью злорадства — а ну, мол, как ты из этого выкрутишься? — единственно верного решения, придирчиво осуждать его циничное лавирование и недостаточную дальновидность. Представил, что ответственность за посёлок легла на меня и от меня ждут решений. Дальновидных и единственно правильных. Представил и поёжился.

Надо поддерживать, как поддерживал его за страховочный пояс, когда Сергей подмигнул: «Ну-ка, давай отрежем эту отрасль!», выгнулся назад и с искажённым от натуги лицом пилил сцепленные сучья. Одной рукой пилил, с трудом дотягиваясь до ветки, а другой отталкивал мертвецов, они тыкались и тыкались в него из медленной тяжёлой воды.

Резкий запах его пота перешибал сладковатую мертвечину и был торжествующе, восхитительно живым.

А эти его мерзкие шутки про раков, рекламную акцию Интрофая и фригидных остывших девок… Вряд ли он пытался насмешить. Скорее, наоборот — позлить, чтобы пар выпустили.

А как Ксения на него посмотрела! Во все глаза. Но про стихи Хлебникова у меня спросила. Что ей стоило в Интернете их найти, если интересно — запомнила бы фамилию и нашла.

Нет, спросила.

Вдруг я вспомнил, что Интернета у нас уже нет. Но ведь будет?!

— Ты его не впустил? — спросил Серёга.

— Он из опушки вышел. Я ворота закрывал и пришёл, чтобы сказать, — ответил Борис. — Он плохо идёт, болеет нога.

— Хромает, что ли?

— Хромает.

— А! Ну, когда дойдёт, впусти его и вместе с ним приходи, а если совсем упадёт, на живопырке съезди за ним. Только карабин с собой возьми. А нам надо подумать, как быть. На обоих берегах много работы, надо подальше вниз и вверх пройти, всё очистить, и постоянная охрана нужна. Хотя бы двое в смену, а это уже четверо.

Как работать будем? И так не справляемся.

— А, кстати. — Сергей замолчал. — Кстати. Что со скотиной?! Коровы не мычат, свиней не слышно, а дело к вечеру уже.

— Да мы всё сделали, — сказала Лариса и улыбнулась. — И подоили, и покормили. Ты не подумай, Вадим с ружьём был, с плеча не снимал.

— С карабином, — рассеянно поправил Сергей. — С карабином… И правильно сделали. Надо отдавать только те приказы, которые можно выполнить. Я что-то в горячке про коров и забыл совсем. Старый стал. «Харт олдын, бох олдын» — да, Ильяс? Но как же доили? Неужели вручную? А навоз? А холодильник? Хотя что я спрашиваю, мы же в бане мылись. Генератор запустили? — Вадим кивнул. — Сколько генератор соляры съел?

— Около трети бака, литров пятнадцать.

— Сотка в неделю, пятьсот в месяц. Где-то на год хватит, если без всего остального.

— А холодильники? А…

— А по полной — на три месяца. Нормально. Топливо найдём, вручную откачаем, цистерну подгоним. Курочка по зёрнышку клюёт, а весь двор обсерёт, — улыбнулся Сергей. — Что вы так пригорюнились-то? Можно подумать, для нас что-то изменилось — как жили, так и будем жить. В чём-то даже легче будет. Только мало нас.

— Вернее всего, сложился Интрофай, — сказал Вадим. — У меня двоюродный брат стажёром в питерском головном офисе. Физик от бога. Он там предупреждал, в колокола бил, но кто стажёра будет слушать. Они одновременно запустили расширение системы и переход на мегакубиты. Так сказать, суперхард и суперсофт. Возникшая мегасверхпроводимость потребовала такого же суперохлаждения… ну и всё. Я упрощаю, конечно… да и не понимаю особо. Денис мне подробно это рассказывал всё, душу изливал.

Мне показалось, что Сергей вздохнул с облегчением.

Неужели подводил к тому, чтобы кто-то другой сказал вслух то жуткое, что давно все поняли?

Наверное.

Скажи это Сергей, посыпались бы возражения, рассуждения и доводы, базар на два часа. А с Вадимом что спорить? Вроде автоответчика.

— Американцы спасут, — заявил Армен. — Не может быть, чтобы у американцев всё рухнуло. Это только у наших.

— Вы, армяне, всегда на американцев надеетесь, — сказал Сергей. — Помогли они вам хоть раз? Они вам даже в Турции не помогли. Никто за вас не впрягся, кроме русских.

— Они прилетят на наше поле на большом белом самолёте с эмблемой «Макдоналдс», — сказал я. — Команду девчонок-барабанщиц надо готовить. Мажореток в мини-юбках. Или маржореток.

— Можно одних барабанщиц привезти, без самолёта, — буркнул Аркадий вполголоса.

— Без барабанов, — поддержал Серёга, — и без юбок.

— У Аркадия древняя радиола была. Ламповая, без электроники. Там все города, по-моему. Может, она ловит что-нибудь? Если работает, конечно, — сказал я и вспомнил бабушку.

Когда включали бабушкину «Ригонду» — полированный комодик, затянутый по фасаду жёлтой тканью: медленно разгорался зелёный огонёк, на шкале светились волшебные названия чужих городов, далёких как звёзды.

Копенгаген, Турку, Осло, Брно, Рим, Рейкьявик.

Встречая в книжках слово «гобелены», я представлял их как узорчатую ткань на передке радиолы, а тугие клавиши казались мне сделанными из слоновой кости.

По средам бабушка бросала все дела и слушала передачу по заявкам со старыми песнями, утирая слёзы кончиком платка.

«Какой же голос у человека, какой голос! Как же душевно поёт! Как будто всё знает про тебя!»

— Что значит «если»? Что значит «что-нибудь»? За базаром следи! — Нервный Аркадий заводился мгновенно. С пол-оборота, как мотоцикл «Хонда». — У меня всё работает, магнитная антенна есть. Проверял уже. Глухо. Даже треска нет.

— Серёженька, неужели все погибли? — выдохнула Лариса. — Неужели мы одни остались? Этого же не может быть.

— Если американцы не помогут, одним не выжить, — предположил Армен.

— Закройся, а?! — крикнул Аркадий. — Что ты каркаешь? Разговор сейчас про охрану, про уборку берегов, а не про американских барабанщиц.

— Про барабанщиц — это вообще не я говорил. Я говорил, что…

Длинно и утробно промычала корова, потом ещё одна.

— Коровы тоже волнуются насчёт американцев, — сказал я.

— Насчёт быков, — уточнил Серёга. — Коровы в корень смотрят. В бычий.

— Да ну вас, дураков, — махнула рукой Лариса.

— Ну ты ещё скажи, что это я её мычать подговорил, — усмехнулся Серёга. — Вот Спиридонцев идёт, сообщит нам вести с полей.

В Спирьке я не заметил ни покаяния, ни стыда. Он вошёл с достоинством, как уставший измученный гонец, который жертвовал и рисковал собой, но принёс из внешнего мира грозные вести.

Чрезвычайные вести. Он даже сел медленно. Торжественно так сел.

Но Аркадий его быстро одёрнул:

— Ты что корячишься, как в штаны нахезал? Сдуйся, клоун!

— Здравствуйте, во-первых, — произнес Спирька подчёркнуто дружелюбно. Даже отчасти снисходительно сказал. — Устал и ногу свернул. Еле дошёл.

— Да мог бы и не стараться особо, — буркнул Аркадий. — Пережили бы.

— Ты умойся давай, Валера, — сказал Серёга, и по комнате пронёсся неслышный вздох — не один я боялся, что Спирьку попрут. — Умойся и поешь, на тебя смотреть страшно.

Спирька выглядел, конечно, диковато, никак не для обложки журнала «Ты, ты».

Не файно выглядел.

Пыльные потёки на осунувшемся лице, обмётанные губы с засохшей белой пеной в уголках, спутанные волосы, пропотевшая рубаха.

Лариса захлопотала.

Умытый и переодетый Спирька ел неторопливо. Истово ел, словно бы не замечая ожидающих взглядов; смотрел поверх голов с недоступной нам вселенской озабоченностью. «Правильно Серёга тогда сказал, — с внезапным бешенством подумал я, — грохнуть бы его».

— Ну что, — сказал Серёга, — засиделись мы. Давайте на правый берег, жмуриков на ночь оставлять нельзя. Больной поест, в «самарке» уложите его. Вадим остаётся, остальным — подъём.

— Но пусть же расскажет, Сергей Саныч, — сказал Армен. — Что там, а? Как там, а?

— Да, да! Пусть расскажет!

— Что случилось?

— Пусть расскажет. Я ж не возражаю, — согласился Сергей, — только коротко, без соплей.

«Хоть Млечный Путь упади в Клязьму, а Большая Медведица — превратись в окорок, всё равно Спирька будет корячиться и играть на публику, а Серёга будет его осаживать, — с тоской подумал я. — Стоило гибнуть миллиардам людей».

Про «миллиарды» я подумал, конечно, отвлечённо — в глубине души я был уверен, что всё ограничилось проплывшими телами и заминкой в системе. Сейчас уберём мертвецов на низком берегу, забудем о них, как о дурацком сне, телефон и радио включат, и всё вернётся на привычные круги.

Да и все так думали, по-моему.

— Нога очень болит, — скривился Спирька и отодвинул пустую тарелку. По-настоящему скривился. — Еле дошёл.

— С дуба упал? — спросил Аркадий.

— Нет, на бетонке в щель попал между плитами.

— Ну, на бетонке — это удачно, это уже рядом совсем, — сказал Армен. — А ты откуда вообще шёл, где был?

— Из Владимира. К тётке решил заехать.

— Какие тётки? Ты ж вроде говорил, что у матери сестёр не было, — хмыкнул Серёга. — Скажи уж честно: по бл… по бабам ходил, оторвался по полной.

— По себе не меряй, — огрызнулся Спирька. — Это по отцу. Отца сестра.

— Да ладно, мне-то не рассказывай! Давай колись! Знаем мы этих тёток в стрингах! Где же она живёт, эта мифическая тётка?

— Не мифическая. Марья Ивановна. На Октябрьском проспекте.

— Николаич, а где Вика? — обратился Сергей к Богомолову, уже не слушая Спирьку. — Пусть посмотрит ногу его, да пора на правый берег.

— Она с Василисой, девочка температурит сильно. Ксения посмотрит, она у матери всему научилась.

Меня передёрнуло.

Спирька с трудом нагнулся, расшнуровал ботинок, снял с распухшей ноги сопревший носок. Потянуло зловонием. Пальцы окружала рваная грязная кайма.

— Ноги помой сначала! — крикнул я неожиданно для самого себя. Все ошеломлённо умолкли.

Слишком громко крикнул. Слишком громко и слишком зло. Прав Серёга — лучше бы Спирька приплыл.

Лариса усмехнулась и вышла. Преувеличенно покачивая бёдрами, вернулась с тазом воды.

— Я и помыть могу. Если я ему ногу помою, Аличек, тебя не шокирует? А?

— Да я сам, — сказал Спирька растерянно.

Я смотрел на Серёгу, но боковое зрение не отрывалось от Ксении. Тонкими пальцами она качнула влево-вправо мерзкую Спирькину ногу — после мытья та не стала менее мерзкой — потянула стопу вниз и на себя. Лариса смотрела на меня в упор, ничуть не стесняясь, — изучающий иронический взгляд, нехорошая улыбка.

«Не покраснеть бы», — подумал я и ощутил, как запылало лицо.

— Так больно? А так? Здесь? Вот так? — сдавленно спрашивала Ксения. Совсем не своим голосом, не так, как всегда — звонко, радостно и чуть удивлённо.

Мне показалось, что она старается подражать казённому участию медсестры, и мне это было приятно.

— Надрыв связок, по-моему. Вывиха, кажется, нет, пятка внутрь не повёрнута. Рентгена-то у нас нет. — Как будто извиняется! — Теперь надо повязку наложить и лёд. У вас есть эластичный бинт или я сбегаю? — спросила она у Ларисы, не поднимая глаз.

— Есть. Всё у меня есть, и вата, и бинт есть. Да видать, мой «ибинт» растянулся уже, не такой эластичный. Поэластичней некоторым понадобился. «Некоторые любят поэластичней».

«Некоторые любят поэластичней» — это у неё от бабушки, конечно», — вспомнил я кинобеседы Ларисиной бабушки по дороге в Москву. Даже воспроизводила мне эпизоды, попеременно изображая в лицах Душечку и Джозефину.

— Если у вас бинта нет, я принесу, — предложила Ксения и посмотрела на Ларису.

— Ксения. Подходящее имя для медсестры, — кашлянул Серёга. — Первую в России медсестру ведь Ксенией звали?

— Нет, Дарья, — сказала Ксения. — Первая сестра — Даша Севастопольская. А Ксения — это «странница, странствующая».

— А Лариса… э-э… означает «приятная», «милая», — вдруг влез Вадим, не заметивший шаровых молний, летающих в воздухе. Салонный разговор о значении имён решил поддержать.

— Лариса означает «дура»! — сообщила Лариса и отвернулась к окну.

Егор

Что атаман сказал, то мы и сделали. Ну, сделал-то Ракита, конечно. Он игумену рассказывал-рассказывал, потом заплакал. По тяжёлой заревел. Я сбоку стоял и только головой кивал, подтверждал. Про уменьшенный паёк — последние месяцы живот всё время подводит — и про то, что ломим часто по двенадцать часов, иначе не прокормиться, и что стирать заставляют…

— За электричество иногда платить нечем, вот и приходится вручную, — вставил я, чтобы не касаться опасных вечерних постирушек. Хотя и у них здесь с этим нечисто, заметил я за полтора-то дня. Но это их дела. Мне до фонаря, но мэт.

Так что Леонид Палыч правильно игумена понимал, поплыл игумен. Мне неловко даже стало, хотя врать-то ничего мы не врали. От Ракитиных слёз он размяк, распорядился накормить от пуза, комнату гостевую на двоих выделил — так-то воспитанники здесь тоже в общаге живут. В оконцовке перекрестил нас, а Ракиту и по голове погладил.

Не Ракиту — Данилу. Здесь кликухи-погремухи не в ходу. Игумен с помощниками нас зовут Данилка и Егорушка — будто и не к нам обращаются. Так ласково, правда, только они называют. Остальные-то — монахи, послушники, дьяконы, рясофоры и воспитанники… много разных, поди их разбери, — тоже все по чинам, как у нас: хорунжие, подъесаулы, есаулы… короче, остальные с нами попроще. Даже засквошить слегонца пытались, но это не пролезло, куда им. Шуганул так, что аж рясы завернулись.

Потом один, Димитрием зовут, — глаза круглые, бешеные, горят, как у кота, выцепил нас под вечер и погнал по тяжёлой.

— Ты, Данила-отрок, и ты, Егор-юноша, — люди русские. Должны вы и говорить по-русски. Зазорно и срамно изрыгать на свет Божий эти ваши бесовские: «анлук», «анон», «но мэт»… — прости меня, Отец Небесный, что исторгнул скверну эту! Говорите языком, которым отчичи и дедичи наши говорили: «не вижу» либо «не зрю»; не «анон», а «не ведаю»; не «но мэт», а «безразлично» или «теплохладно». И так дальше. Через язык наш Господь узнаёт и отличает нас…

И понёс, и понёс. А нам-то что — но мэт. Теплохладно, в смысле. Сидим, киваем. Это всё ваши дела. Завтра атаман приедет, заберёт.

А назавтра электричества нет, связи нет. И атаман не едет. Игумен людей в Марково отправил — узнать, что случилось; вернулись они только к вечеру, но пошли сначала не к игумену, а к Димитрию круглоглазому. Я сразу заметил: у них здесь типа игумен — власть официальная, а Димитрий — неофициальная. Многие постоянно к нему шастают, кучкуются и шепчутся чего-то. Наш бы Леонид Палыч не потерпел такого. Дрозда бы такого вставил, присесть бы не смогли хорунжие-под хорунжие. Игумен всех собрал и объявил о большой беде и испытании, посланном Господом. Не особо понятно, но ясно, что в округе никого в живых не осталось. А может, и не только в округе. К вечеру ни связь не появилась, ни электричество — значит, плохи дела.

— Надо к своим возвращаться, Раки… Данилка, — сказал я мелкому. Тот замотал головой:

— Не хочу. Здесь лучше.

— Да не лучше, кажется только. Ты не бойся, по-старому не будет, Захара уберут от нас.

— Откуда ты знаешь? — вскинулся Ракита.

— Слышал, — буркнул я.

Не мог же атамана выдать.

А Ракита упёрся: «Не пойду, и всё». И бросить его нельзя, и оставаться мне здесь — никак.

А вечером Димитрий воспитанника за мной прислал. Тот меня привёл, а Димитрий за столом сидит, молчит. Воспитанник чуть не в пояс поклонился, задом попятился и дверь тихонько прикрыл. Ого! Они игумену так не кланяются, обозначат — и всё.

— Садись, Егор-юноша. Времена наступают жёсткие, люди в такие времена нужны сильные. Ранее узрели мы, как исполнилась первая часть Откровения Иоанна Богослова: «И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя. И всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его».

Ныне же и вторая часть исполнилась: «И пожрали птицы трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, и малых и великих. Пожраны были все, кроме сих ста сорока четырёх тысяч, искупленных от земли».

— Случилось что-то со вшитыми, типа? — спросил я. В голове гудело от откровений этих. Будто по-нормальному объяснить нельзя.

Димитрий посмотрел на меня некоторое время, и я опустил взгляд. Глаза эти его…

— Да, вшитые умерли. Все посёлки пусты. В озёра, в реки бросались перед смертью, как и предсказано апостолом Иоанном: «Кусали люди языки свои от страдания». Остались праведники, чистые духом. Ты думаешь, почему я здесь?

Я пожал плечами — вот ещё забота, думать об этом. Мы-то сами почему ещё здесь? Атаман почему не едет? Хотя не до нас ему.

— Потому что здесь, около Марково, — продолжал Димитрий, — стоял храм Спас Железный Посох. В нём царь и великий князь Иоанн Васильевич, предчувствуя скорую кончину, схоронил свой посох железный, чтобы не попал недостойному в руки. В посохе сем — великая сила. Иоанну Васильевичу тот посох вручили в древнем Богоявленском монастыре, который основал старец Авраамий, а старцу Авраамию посох перешёл от самого Иоанна Богослова, чьё Откровение исполняется ныне. Чуешь, Егор-юноша?

«Какой я тебе «Егор-юноша»? — подумал я. — Ты-то сам меня старше лет на семь. Может, на десять». Но промолчал. С таким лучше помалкивать. Глаза огнём горят, бороду слюной забрызгал.

— Чую, — кивнул.

— Не чуешь ты ничего, — усмехнулся Димитрий и перешёл на человеческий язык. — Киваешь, потому что думаешь: чепуху молотит Димитрий. Послушаю, мол, пускай отвяжется, и спать пойду. Так?!

Опять я кивнул, куда деваться. Глазами так и прожигает, аж лоб зачесался. А Димитрий усмехнулся и продолжил как ни в чём не бывало:

— Этот посох искали после смерти Иоанна Богослова, да так и не нашли. Да и самих апостольских мощей не сыскали, могилу открыли, а там — пусто. Посох сей перешёл к Иоанну Богослову от царя Соломона, а к Соломону — от пророка Моисея. Моисей этим посохом заставил расступиться воды Красного моря, когда иудеи бежали от фараона прочь. И каждый раз после смерти хозяина посох таинственным образом исчезал и появлялся, когда нужда в нём возникала. И после смерти царя Иоанна Грозного искали-искали повсюду сей посох, да не нашли. Потому и была Смута два десятка лет — не признавали люди никакого царя. А потом забыли про Железный посох, у людишек память короткая, как у рыб.

Воздух загудел от колокольного звона.

— Средний колокол перебором бьёт, — встал Димитрий. — Немедленный сбор, случилось что-то. После договорим.

Александр

«Блаженствует, гнида», — подумал я, наблюдая, как Ксения ловко, снизу вверх, крутит ему повязку.

Когда мы вытаскивали последний дуб, «двойной удав» съехал, и мне больно ушибло колено.

Даже не колено, а выше. Гораздо выше.

Пальцы Ксении мелькали вокруг синюшной Спирькиной стопы, за всё время в мою сторону она не посмотрела ни разу.

«А ведь Николаич видел, как меня ударило, — глупо расстроился я. — Мог бы и сказать дочери, что, мол, перевязка нужна. Тоже мне, божий человек».

— Теперь надо лежать. Потом мама посмотрит, у неё мазь есть из окопника-травы с салом.

«Из Укупника», — хотел сказать я, но промолчал. Откуда бы Ксении знать ветхозаветного придурка Укупника? Да если и знает? Убогая игра слов. Что-то меня ещё тревожило и угнетало в этом Укупнике, но мысль ускользала.

— Лежать, а стопу выше, чтобы отёк спадал. — Казённая медсестра пропала, голос Ксении стал снова звонким и приветливым — конечно, разве может она долго изображать костяную ногу?

— Так что, Валера, как там во Владимире? — напомнил Серёга.

Спирька откашлялся. Выражение превосходства ушло с его лица; не удержал он его, потерял величественный образ обладателя тайных знаний.

«А ведь он готовился, — подумал я, — пока шёл, готовился. Как его обломал Серёга! Без всякой подготовки».

— «Как»… Да никак. Везде мёртвые. Утром вышел, чуть умом не двинулся. По всем улицам трупы. Все голые, видимо, ночью случилось. Я думаю, — Спирька начал опять входить в роль, — я полагаю… я считаю — это системный вирус. Все выскочили из домов и побежали. Как бежали, так и умерли.

— И что — никого в живых?

— Я никого не видел. Вообще никого. Дорога машинами забита вся, наглухо! Автовозы как ехали, так и встали, кто врезался, кто в кювет ушёл. Лариса, выпить ничего нет? — Спирька всё больше приободрялся. — Давайте ко мне перейдём, у меня есть, там и расскажу.

Все посмотрели на Сергея, тот зевнул.

— «К тебе» — это отдельная тема, — сказал Сергей. — Ты ж дом продал. Но не выгонять же тебя. Сейчас не до этого, иди в «самарку», отдыхай. Короче, живых никого, дороги забиты. Ещё что?

— А этого мало?! Этого мало?! Тебе что нужно — фильм ужасов с подробностями?! Собак полно, озверели. Боялся, что набросятся, с палкой шёл. Как это — «выгонять»?! Это мой дом! Да я…

— Потом обсудим, потом. Твой — так твой. Никто у тебя его не отнимает. Самолёты, вертолёты — видел, слышал? Поезда?

— Ни-че-го. Тишина, только собаки воют и вороны орут. Что я пережил!..

— Скорее — «кого», — сказал я. — Очень многих.

Теперь-то я понимал Серёгу. Спирька раздражал меня до судорог в руках, до чесотки. Я ухмыльнулся, вспомнив кубатовское словечко.

— На мосту у Липны как? — спросил Серёга.

— На мосту?.. на мосту? Так там же ремонт, я и пошёл в обход!

— Ну ладно, — сказал Серёга, — пора. Ужасы вечером дослушаем.

Потеряли время, до темноты всех убрать не успели.

Работали по парам — переворачивали палками, как рычагами, тела на брезент, волокли к реке и опускали в воду. Никого уже не тошнило, ни Ильяса, ни Вадима. Николаича Сергей оставил в посёлке, болезнь дочки заслонила ему всю мировую катастрофу. Он даже Спирьку недослушал, ушёл.

Ильяс с братом работали резко и быстро; по-моему, они вдвоём сделали больше всех нас вместе взятых, будто бы оправдываясь за утреннюю слабость.

Удивительно, но Сергей не сказал им ни слова про самовольный заход в Напутново.

Не понравилось мне, как Равиль орудовал палкой-рычагом — слишком грубо, слишком напористо, да ещё и ногой докатывал тела для скорости. Возможно, я после слов Аркадия следил за ним чересчур пристрастно, но Ильяс тоже сделал брату замечание.

Армен рычагом не пользовался, поднимал тела руками — осторожно, бережно, поддерживая на перевороте, так же и в воду опускал.

Закончили, когда совсем стемнело. Стали налетать на ветки, спотыкаться о коряги.

— Поехали, — сказал Серёга. — Глаз сучком выколешь, видюшку не вставят теперь. А, Борис?

Вышли на берег к лодкам, слева вдали полыхало зарево. И не одно. В тёмной воде металась дикая красота багровых отблесков.

Как в дешёвом кино.

Слава богу, хоть трупы не плывут.

Клязьма стала для нас нечистой, испорченной, больной; казалось, вместо воды она несла жирный протухший бульон. Мы гребли осторожно, чтобы не брызнуть веслом.

— Горит, — сказал Вадим. — И будет гореть. Сгорит всё. Кто-то курил перед смертью, кто-то свечку оставил. Замыкания, автомобили врезались, загорелись. Горючие жидкости.

— Как ты говорил, Алик: «степь отпоёт»? Хорошо сказано. Степь отпоёт, Вадим. Хорошо, что Спирька про детей не квакнул. Детей же маленьких непрошитых полно осталось. Они-то выжили, наверно. Ненадолго. Армен, ты Спирьке скажи, он к тебе прислушается, чтоб при женщинах про детей не заводил — они с ума сойдут.

— Но ведь надо попробовать спасти, — сказал неуверенно Армен.

— Попробуем. Только где, кого и сколько? В Костерёво? В Петушках? Во Владимире? Завтра ещё жмуриков подтащит из Орехова-Зуева и Щёлково.

Конец ознакомительного фрагмента.