Монастырские

Галина Мамыко, 2019

Вера Монастырская и Катя Небылица – подруги с детства. Вера в течение своей жизни переживёт много приключений. В поисках личного счастья она отобьёт у Кати мужа. Но дружба между героинями сохранится. Катя решится на необыкновенный шаг, что потрясёт Веру и изменит её жизнь. В романе Галины Мамыко «Монастырские» проходит жизнь поколений и судеб человеческих. Автор приглашает читателя заглянуть вместе с героями не только в прошлое, но и за завесу будущих времён. Герои ищут себя, оступаются, попадают в жизненные ловушки, вновь устремляются к поиску того лучшего, что так хочется найти в первую очередь внутри самого себя и поделиться с другими. За внешними буднями стоит главное: внутренний мир человека, его духовные ценности, устремлённость к добру и свету, несмотря ни на какие пропасти и бездны на жизненном пути.

Мечта Анны Владимировны Монастырской (в девичестве — Болезненной)

/рассказ Кати Небылицы /

— Отче наш, иже еси на небесех…

— Отче‑отче… Не надоело? Ложись. Ночь. Ни твоему «Отче» спать не даёшь, ни мне.

Анна прислушивается. Шарканье, шаги, стук дверей…

Она возвращается к бормотанию.

Муж заглядывает в комнату:

— Анька. Одурела? Говорю, спи, ночь ещё.

Она задувает лампадку. Уходит к кровати и, не снимая байковый халат, ложится. Муж смотрит, как она укрывается, как подталкивает под бока одеяло.

— И чего я в тебе нашёл?

Она молчит.

— А то, может, пустишь к себе? Вдвоем‑то получше… А?

Анна показывает из‑под одеяла дулю.

— Вот‑вот, я ж и говорю, ничего в тебе нет. А ты ещё спрашиваешь, почему молодых ищу, — говорит муж.

Она приподнимается на локоть, хочет что‑то сказать. Вспоминает, что собралась причащаться. Укрывается с головой, бормочет: «Господи, помилуй».

— Прокурор тебя помилует, — говорит муж и уходит.

Она прислушивается.

Слышен скрип кровати — ага, укладывается…

Послышался храп — ну, наконец-то.

Она зажигает свет. Встаёт на молитву.

После молитв достает из серванта бутыль. На бутыле клейкой лентой прикреплена бумажка. На бумажке от руки написано крупными печатными буквами: «Крещенская вода». Рядом нарисован крестик. Из холщового мешочка вынимает кропило. Кропит святой водой себя, комнату. Снимает тапочки, на цыпочках босиком крадётся в зал. Кропит книжный шкаф.

— Молоко‑о‑о! — доносится с улицы.

Анна идёт в мужнину комнату. Закрывает форточку. Муж спит, накрыв голову подушкой.

Она бросает взгляд на часы. Пора выходить…

— Владимировна! Молоко‑то, а? Утреннее, парное!

Анна кланяется в ответ, прикладывает палец к губам. Слышно, как шебуршит ветер в сухих листьях.

— Не, молчать нельзя, — говорит молочник. — Я так и молоко не продам, если молчком стоять. А ты почему ничего не покупаешь? Опять пост, что ли? Ваши посты церковные: сплошные убытки. Сергею хоть возьми, ему же в церкву не надо!

Она уходит. Голос за спиной всё тише.

Идёт мелкими старушечьими шажками, пришёптывает: «Господи, помилуй!»

В церкви сумрак. Шорохи, шелест. На скамьях вдоль стен несколько женщин молча ожидают начала службы. Мужчина в дорогом нарядном костюме, при галстуке, быстрым шагом прошёл, приложился к иконам, поставил три толстых свечи, поклонился, так же быстро ушёл. Слышится перезвон, дьякон готовится кадить, сейчас выйдет. Молодая высокая девица в черном казённом фартуке ходит между подсвечниками, зажигает с вечера оставленные свечи. Зевает, крестит рот, поправляет съехавшую на глаза косынку. Собираются певчие. Юноша‑чтец в центре храма разложил на аналое богослужебные книги, зажёг настольную лампу.

К группке исповедников направляется священник с Евангелием и медным крестом в руках.

Перешёптывания затихают.

— Согрешила многословием, осуждением, гордостью… — громко зачитывает с заранее приготовленной записки старуха в наутюженной длинной юбке, волосы спрятаны под белой косынкой, на ногах носки толстые, шерстяные, и домашние тапочки с задниками, поверх тапочек блестящие калоши.

— Тугая на уши, себя не слышу, — поясняет старуха

Анна старается не вникать. Но услышанное о чужих грехах мешает. Мысли тут как тут.

Борьба с помыслами — дело трудное. Только зазеваешься, как дурную мысль и проворонишь.

Со священником Анна говорит о наболевшем.

— Муж на партийных должностях был. Дома шкаф — в книгах Ленина, Маркса. Не могу его уговорить выкинуть.

— Помолитесь усердно — Бог вразумит.

— Мне бы и от вас совета какого, батюшка.

— Старайтесь покрывать всё любовью. Со смирением подобает относиться к немощам ближних.

Идёт ставить свечи. Размышляет. Озадачена. Конкретно о книгах духовник так ничего и не сказал.

После службы Анна Владимировная дожидается приятельницу:

— Наталья Ивановна, вместе пойдём домой?

За церковной оградой, перекрестившись, идут под руку, не спеша. Людей мало. Колокола отзвонили. Тихо. Две нищенки у ворот. Проезжая часть дороги пока без машин. Дворники в оранжевых фартуках метут листья.

На пустых перекрёстках женщины смотрят на светофор.

— Наталья Ивановна, что‑то вас давно не вижу на службах. Домой по вечерам мне одной несподручно возвращаться.

— Да я, Анна Владимировна, по работе загружена.

— Что, в школах и по вечерам уроки идут?

— Тетради проверять надо.

— Вы вот человек грамотный, с образованием. Вас мой муж уважает. Он вас послушает, Наталья Ивановна.

— О чем вы, Анна Владимировна?

— Просьба. Загляните в гости. Минут на десять. Что ж мы вместе из церквы ходим, а у меня ни разу не были. Чая попьём. Да заодно проблему одну поможете решить. У меня муж не хочет от Ленина‑Маркса избавиться. А книжек этих — до потолка. За всю жизнь накопил. На Ильича молится. Над кроватью — Ленин со Сталиным в рамах позолоченных.

— А вы, Анна Владимировна, тоже раньше коммунисткой были, пока не уверовали?

— Упаси Бог! Мама нас в благочестии растила, по псалтыри азбуку учили, в церковь родители брали с собой.

— А как же вас угораздило за коммуниста выйти?

— Так Господь рассудил. На всё Его воля.

— И что, муж разрешал вам в церковь ходить?

— А что ему. Ему было некогда. По партийным собраниям ездил до ночи, всю область исколесил. Он ведь у меня шишкой служил.

— Но он знал, что вы верующая?

— А куда ему деваться. Знал, конечно.

— И иконы в доме были?

— И иконы были, и лампадка. Всё, как положено. А вот сына, Богдана, приучить к церкви так и не удалось. Дурной пример отца‑атеиста перевесил.

— Так что от меня требуется?

— Когда зайдёте — начните издалека, как здоровье, как дела, как живёте… Слово за слово. Оглядитесь: «О, сколько у вас книг. Да что же это за книги такие?». Приглядитесь, да и скажите ему: «Неужели вам не страшно?». Мой муж, конечно, заинтересуется, почему это ему должно быть страшно. А вы, человек образованный, дайте пояснение. Слышала, мол, по радио, учёные проводили исследования: нахождение в доме книг, подобных трудам Ленина, действует негативно на психику человека, а самое главное — угнетает половую систему. Энергетика плохая.

— Зачем такое говорить, Анна Владимировна, родненькая?!

— Муж мой всю жизнь погуливал. И по сей день как жеребец. Сколько с ним навидалась! Приходилось в своём доме с чужой бабы снимать.

— Анна Владимировна, это как бы не моё дело, а книги здесь при чём?

— Так он больше всего на свете боится потерять мужскую силу.

— Ой, шутите, наверное. Ему уже о‑го сколько лет!

— И что с того. А ему хоть тресни. А если знающий человек скажет, что книги коммунистические из-за плохой энергетики могут лишить потенции — то, я уверена, испугается ещё как! Тут мы их и вынесем на свалку. Дышать легче станет.

— Неудобно мне в этом участвовать. Давайте так: если батюшка благословит, тогда и поговорим. Возьмите сначала благословение.

— Какое ещё благословение! Батюшку дёргать!

— А вот мы уже и пришли. Ну, до свидания, Анна Владимировна.

— Так что, ничего и не решили?

Приятельница машет в знак прощания.

Дома всё так же, как и до ухода в церковь. Тихо, и только храп мужа.

Анна читает благодарственные молитвы после Причастия.

За завтраком говорит:

— Сергей, ты вот что, ко мне больше в постель не лезь.

— Это ещё почему?

— Надо повенчаться сначала.

— Одной ногой в гробу, а она… Анька, ты в своём уме, курица безмозглая! Какое венчание ещё?!

— Поэтому и говорю. Пусть я курица, но или венчание организуем — или семейное ложе пойдёт на свалку. Не хотел ты, Сергей, многими десятилетиями по‑божески жить, так хоть сейчас, в конце жизненного пути, одумайся. Как к Богу пойдём? Что скажем?

— Ну, какой Бог в гробу?

— Умрёшь, вспомнишь мои слова. Как душа прилетит к Богу, так и узнаешь, что почём. Тело твоё в гробу останется, а душу Бог в ад пошлёт, к блудникам. А я не хочу туда. Уже сколько твержу: в не венчанном браке — это равнозначно тому, что в блуде.

— Так ты, значит, действительно всерьёз. Ох, насмешила… Ну, повенчаемся, а потом что? Неужто изменится что‑то? Какой смысл? А ежели тебя одной мне не хватает?

— Тьфу!… Пока не повенчаемся, в постель не пущу. Хватит, что по несколько раз с меня не слазил за ночь.

Муж смеётся. Уходит к телевизору.

Ночью скребётся.

— Нет! — говорит Анна.

— Открой. Напридумывала — ишь, на запоры позакрывалась. Или разлюбила, дура?

Она демонстративно подхрапывает. Муж чертыхается. Включает на полную телевизор. Анна затыкает уши ватой. Повторяет Иисусову молитву. Дремлет.

Через две недели муж даёт Анне согласие:

— Но чтобы ни один из наших коммунистов не узнал.

— А я думала, они перемёрли.

— Не важно. Чтобы никто не пронюхал.

На венчание он надел белую рубашку, парадный костюм с юбилейной медалью Ленина. В церкви, как и пообещал старикам настоятель, — пусто. Дверь за ними на замок закрыли.

После венчания шли по городу под руку.

Сергей ущипнул Анну:

— А теперь обещанная ночь молодожёнов!

Но вышло не так, как хотелось Сергею Поликарповичу. Вместо супружеского ложа на больничной койке оказался. А случилось вот что.

Поругался Сергей Поликарпович с женой за праздничным ужином: на идеологической почве — из‑за Ленина со Сталиным.

Анна потребовала убрать портреты партийных богов из мужниной спальни, и вдобавок очередной ультиматум выдвинула.

— Мы как никак — обвенчанные! А это с атеистическим коммунизмом несовместимо. Иначе, — говорит, — никакой «ночи молодожёнов».

— Ну, ты и язва, — возмутился Сергей Поликарпович. — Всё тебе мало. Прямо старуха из «разбитого корыта».

Так рассердился, ну прямо не знал, чем досадить. А тут под рукой керогаз горит. Керогаз хороший, Сергей Поликарпович в своё время с ним принципиально расставаться не пожелал, вопреки прогрессу и газификации страны. Для Сергея Поликарповича керогаз — это память о советском прошлом. Можно сказать, память о Сталине. Государственная реликвия семейного масштаба.

Так вот, эту самую реликвию он с пылу‑жару в приступе гнева себе на голову и напялил. А ведь мог и жене! Но, получается, пожалел жену. А у самого, вон, волосы и уши обгорели.

Ходит жена к нему в больницу. И по два, и по три раза в день приходит. Сидит возле обмотанного бинтами жалостливая, притихшая такая. Виноватая. Сергей доволен. Вот знал бы раньше, как жену заставить себя любить, так и два керогаза на голову нацепил.

— А Бог где? — спрашивает врача Сергей.

— Не обращайте внимания, — пояснил врач Анне. — Это от уколов. Мы ему морфий укололи.

— А Бог ушёл уже что ли? — в голосе больного удивление.

Забылся.

Анна прилегла рядышком на сдвинутых стульях. Размышляет. И чего это Сергей про Бога заговорил? Уж не знаменье ли ему было?

Жизнь в больнице интересная. Но тяжёлая. С одной стороны — люди друг другу рассказывают истории. Анекдотами обмениваются. Смеются. А с другой стороны — дух больничный, казённый, запахи неприятные, стоны. А то и мертвеца под простынёй на каталке через коридор прогонят. Сергей посматривает по сторонам, молчит. Мысли у него о своём. Случилось с ним такое…

Увидел отца с матерью. «Вы же умерли», — удивляется Сергей. «А у Бога все живы». — «Где же Он, Бог‑то?» И сверху, слышит, Голос в ответ: «Сергей. Бог есть. Больше не греши».

«Дал Господь срок образумиться», — думает Анна.

Выписали Сергея.

Домой приехали, он первым делом на стул в прихожей сел для передышки, говорит жене:

— Слышь, Ань. Ты, может, собрала бы все эти собрания сочинений, да на мусорку.…

— Чего это вдруг? Иди хоть, приляг.

— И портреты вождей туда же.

— Да уже давеча всё сделано. Макулатурщиков вызвала, они и забрали.

Он пошёл, придерживаясь за стенку. Возле шкафов книжных остановился, сказал, разглядывая опустевшие полки:

— И поспрашивай у соседей, может, кому телек требуется, так пусть мой забирают.

— Уж не помирать ли ты собрался?

— Ага, как же. У меня жизнь только начинается!

Конец рассказа Кати Небылицы об Анне Монастырской

+ + +

Что касается бабушки и дедушки по материнской линии — сказать могу вот что.

С 1923 по 1933 годы Иван Николаевич Боголюбов десять лет отсидел в лагерях за то, что воевал на стороне белых. Елизавете Петровне за вину мужа тоже пришлось пробыть в ссылке десять лет. В 1933 году они вернулись в родной город, который для них по‑прежнему оставался Нижним Новгородом, а новое название они не желали и слышать.

В 1934 году родилась Ольга — моя мать. А через три года, в тридцать седьмом, родителей по доносу соседей судила тройка НКВД. В доносе Боголюбовым припомнили также и их нелюбовь к советскому переименованию города. Судьба их была решена в течение трёх дней. Боголюбовых расстреляли, их жильё в качестве награды за бдительность передали в распоряжение доносчиков‑соседей, а трёхлетнюю дочь врагов народа определили в детский дом.

Обитатели детского дома вне уроков проходили азбуку жизни. К шестнадцати годам моя мама научилась курить махорку, плясать с распущенными волосами, ходить на демонстрации в алой косынке, зажиматься с мальчиками. Это называлось «свобода, равенство, братство».

Поженились мои родители в 1957 году, Ольге Ивановне было 23 года, Богдану Сергеевичу — 24. Оба — выпускники пединститута иностранных языков. Через год на свет появились мы с братом.