Чем чёрт не шутит! Том 1

Георгий Павлович Синайский

Весьма правдоподобные, забавно-сатирические приключения известных исторических персонажей, рассматриваются в этом сатирическом романе, не только с их партийной точки зрения, но и под «просвещённым» углом зрения иллюминатов, а так же и с религиозно-философских позиций. И, поскольку, даже в шутке есть доля истины, то в этой сатире, охватывающей весь период двадцатого века, доля истины весьма существенна. Критерий истины – общественная практика, это подтверждает. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 10

Январь 1924 года

После лютых морозов, выдался-таки в канун «Крещения Господня» погожий денёк в +1 градус тепла, и Ильич счёл это обстоятельство большим плюсом к охоте. Его упрямо, словно волка, влекло в лесные дебри, в жарком предчувствии своей достойной цели. Лыжами наш герой не пользовался, небезосновательно полагая, что в чаще лесной лыжи путались бы в ногах и случались бы лажи в собственных глазах, и с собственным телом. Снега под кроной деревьев было не слишком много, и, привычно обнаружив кабаний след, Ильич самоуверенной пружинистой походкой начал преследование своей возможной жертвы. В этот раз в поиске ему сопутствовал огромный успех! Очень крупный секач рылся под раскидистым дубом. Приблизившись к кабану на расстояние в двенадцать шагов — пригодное для дуэли на пистолетах между двумя благородными особами, Ильич отдышался, привалился левым плечом к клёну, взвёл курки и поднял ружьё на уровень глаз. Хитро прищурившись, быстро «взял на мушку» кабана, столь же быстро, как опытный рыболов ловит на мотыля гольца, и, нажав на спусковые крючки, грохнул из двух стволов, сам издав при этом дикий ликующий вопль. Пули-дуры вновь попали в зад кабану, как вожжа под хвост коню. Кабан взвизгнул и бросился драпать через кусты. Ильич, не мешкая, погнался следом за ним, пытаясь «повиснуть у него на хвосте», и надеясь, что этот сегодняшний выстрел не станет «псу под хвост»!! Как те, предыдущие, после которых, тот кабан, показав зад Ильичу, удрал от своего преследователя.

Вскоре Ильич выбежал к лесной реке, вода в которой замёрзла до дна. На противоположном берегу реки были хорошо видны следы преследуемого кабана. Торопливо скользя, то на ногах, то на заднице, по льду, Ильич перебрался на тот берег реки. Но заросли кустов на том берегу были гуще и их сопротивление более упорным: сучки, колючки, обломки веток — прямо-таки норовили впиться в глаза Ильича или ободрать его как липку! Прутья, как щупальца гигантских спрутов, пытались опутать Ильича с ног до головы, а он старался проскочить между кустами, с наименьшими для себя потерями и ненужными «приобретениями». И лишь тогда, когда Ильича уже чуть было окончательно не заклинило в зарослях, он решил, что на этом кабане свет клином не сошелся, но для него, Ильича, свет клином может сойтись навсегда в этой дремучей и непролазной чащобе!! Дабы избежать этого, Ильич решил прекратить погоню.

«Придётся возвращаться через заднепроходное отверстие» — с грустью подумал Ильич. И скрепя сердце, и скрипя обломками наста под ногами, повесив за спину ружьё и слегка «повесив» нос, он повернул обратно, сквозь проделанный в его рост проход в кустах. При этом он бросил, с досады, свои перчатки, словно дважды пытаясь вызвать на дуэль своего обидчика — кабана, столь нагло и безответственно показавшего ему зад.

«Увы, так и не удалось мне повторить пятый подвиг Геракла, который загнал в глубокий снег Эриманфского кабана и пленил его! Но может быть, ещё удастся настрелять кентавров?!» — с горькой иронией подумал Ильич. А выйдя вновь на лёд реки, он перешёл на сарказм, помянув и Гераклита: «Эх, Гераклит Эфесский — Гераклит „Тёмный“, знал бы ты, что, не разбив льда, хотя бы палицей Геракла, в ледяную реку вообще не войдёшь, но теперь уже по причине её скованности! Да и входить в такую реку не пожелал бы и „морж“! Это там — в высокоразвитых странах Европы и Америки многое непрестанно течёт своим быстрым чередом, а здесь — в России, многое промёрзло и льдом сковано. Здесь, у многих, жизнь — сплошная сосулька! А вот насчёт огня, Гераклит для нас актуально прав! И выходит, что и черти: Парвус и Троцкий злободневно и надолго правы в том, что мы должны, не страшась потопа, полностью растопить лёд Российской жизни мировым революционным пожаром! И пусть этот огонь, это полымя горит-полыхает сотни лет, как костры в каменном веке, но несравненно жарче!! Да, мировой перманентный пролетарский революционный пожар растопит даже вечную мерзлоту Российской лени, испарит её через испарину масс, и как реки вливаются в море, так и растаявшие от жарких чувств народы, вольются в океан счастья! А уж я-то научу массы ловить себе рыбу в его мутной воде!! Да такую рыбу, что в сравнение с ней, прежние мечты масс о молочных реках и кисельных берегах им жалкой фигнёй покажутся!!! А первым „ледоколом“, сумевшим расколоть ледяной застой Российской жизни на пути к океану народного счастья, был мой крейсер „Аврора“, с помощью которого мне удалось, и „наколоть“ и расколоть инертные массы! О, моя Аврора-Эос — прекраснейшая богиня утренней зари!! Воистину, ты стала богиней зари новой эры человечества!!! И воистину, античные мифы куда прекрасней и желанней нам — марксистам, чем мифы библейские. Неслучайно, Маркс обожал античную мифологию, и ставил в пример древнегреческую мифологию, как недосягаемый образец мифотворчества. Мифы же нужны массам как воздух! И только для нас — большевиков, нет ничего невозможного!! Мы не только достигли недосягаемого прежде образца, но и превзошли его в искусстве своего мифотворчества и в сказочной грандиозности своей архимечты, которую воплотим-таки в ошеломляющую реальность бытия! Наш научный коммунизм — это величайшая научная фантастика, это плод величайшего ума, и истинный плод познания добра и зла! И хотя он не с древа, но то, что мы посеем с его помощью, то мы и пожнём!!! Что же касается библейских россказней, то они не только опиум, сивуха и утопия. Так переход евреев, ведомых Иисусом Навином, через Иордан, и переход через Иордан Илии и Елисея, как это описано в библии, — ложь чистейшей воды!! Такая же ложь, как и переход евреев, ведомых Моисеем, через расступившиеся воды Красного моря. Такая же ложь, как хождение Иисуса Христа по водам моря Галилейского как посуху!! Если бы он по Мёртвому морю шёл, так это куда ни шло! Хотя, такие пройдохи, как он, всегда сухими из воды и выходили, но только в переносном смысле. Ну а уж бурные реки революционной жизни масс, тем более никому не по силам остановить, и никто не избежит мокрых дел, не замочив и врага, и по локоть своих рук в его крови!! Зато, какая безбрежная перспектива дел, для наших отморозков и мокрушников!!!»

Ильич не успел пройти и четверти ширины реки, как его голубые мечты были прерваны внезапным появлением перед ним свирепого вепря! Кабан, завершая круговой манёвр, выскочил из-за поворота реки и, перекрыв собой, обратный путь Ильича через уже проделанный проход в чаще кустов, атаковал своего бывшего преследователя, не менее грозно, чем рыцари Тевтонского ордена атаковали «свиньёй» войско Александра Невского!! Ильич не успел воспользоваться ружьём для отражения стремительной атаки противника. Не решился он и на рукопашный бой на льду реки, достойный битве на льду Чудского озера. Не решился он и на такое скользкое дело, как бегство по льду, на своих двоих, от четырёхногого противника с пулями в заднице, пулей несущегося на него. А уж о капитуляции и помиловании не могло быть и речи. Зато в тот же миг, Ильич, сломя голову, прыгнул, как заяц, в гущу прибрежных кустов и ёлок, и с невероятной силой и ловкостью попытался прорваться сквозь них к виднеющимся неподалёку высоким деревьям.

«Смываться надо!» — как вода в сливном бачке, забурлила просторечная мысль в голове Ильича, и эта задняя мысль, которую он своим инстинктивным действием успел было обогнать на старте, вырвалась истошным криком наружу: — Смываться надо!!!

«Но не по реке, и не растекаясь болтливой мыслью по аллегорическому древу, а мышью иль белкою по древу реальному!!!» — как белка в колесе, завертелась в его голове следующая мысль, успевшая его настичь, но вот и её как ветром сдуло, но «спасительный маяк» был уже замечен.

«Окрутил! Вокруг копыта меня обвёл, подлец!! Ты погляди, какой жуткий вираж заложил, негодяй!! Похлеще „Мёртвой петли“ Нестерова! Похлеще, увы, для меня!! Но нет уж, батенька, мы пойдём другим путём! Нам — напролом, напрямик!! Сверлом, но не в штопор!!» — вихрем проносились мысли в голове Ильича, когда он, драпая во все лопатки, проявлял весь свой недюжинный талант проходимца, отчаянно протискиваясь сквозь плотные ряды молодой поросли ёлок и кустов. Ветки хлестали его по физиономии, как добропорядочные барышни хлещут по физиономиям нахалов, впрочем, доставалось и телу! Вскоре Ильичу стало казаться, что его пропускают, как провинившегося солдата, сквозь строй, под шпицрутенами. Теперь в голове Ильича рефлекторно бились мысли: «Вот так ёлки-палки!! Вот так ёлки-палки!!… Вот так наколол, гад!!»

Наконец, Ильичу удалось продраться к более пригодному для бега молодому березняку, и до ближайшей могучей сосны оставалось совсем немного. Петляя между берёзками, Ильич рвался к своему «спасительному маяку», не надеясь ни на какие «спасательные соломинки». А кабан нёсся за ним как танк, сбивая и подминая под себя молодую поросль деревьев, и неумолимо настигая беглеца.

«На какого-то ловца и зверь бежит, а тут он — гад, за мной припустил — сам стал ловцом, а меня, как волка, загоняет! Загнанный зверь опасен, да только не я! Я для него не более опасен, чем загнанная лошадь! Хорошо ещё, что впереди меня ждёт спасительная цель, а не засада! А ещё этот Эдька Бернштейн раскаркался: „Движение — всё, конечная цель — ничто“, — побегал бы вместо меня, сволочь, и канул в Лету! Подонок, оппортунист, ревизионист, ворон ощипанный!» — метались мысли во взмыленной голове Ильича. «Нет, кабан — это отнюдь не „лучшее — враг хорошего“, а мой наихудший архивраг!!!»

Перед высокой сосной, Ильич, в диком отчаянии, проявил завидную сноровку и, в виртуозном прыжке, уцепился за её нижний сук, а с него, «вьюном», взобрался на ветку повыше, и оказался вне досягаемости вепря. Ружьё, в качестве «трофея» сильнейшего, валялось в шести шагах от спасительного для Ильича дерева, на лесном «поле боя». Во время бегства, Ильич ружья не бросил — не до того было, и, колотясь за его спиной, оно лишь подстёгивало его дополнительным стимулом, но перед этим прыжком и ради этого прыжка, ему удалось сбросить его с плеч долой. И вот теперь, Ильич сиротливо переживал его отсутствие у себя и присутствие в недосягаемой близости, как одноногий калека переживает отсутствие своего костыля, без которого далеко не уйдёшь. То, что кабан не смог бы использовать ружьё против него, будь оно даже заряжено, Ильича отнюдь не успокаивало. Сгоряча, забывшись, Ильич хотел было метать бисер слов перед свиньёй: — Товарищ! — начал он свою речь с импровизированной трибуны, пытаясь найти общий язык с кабаном, но, спохватившись, сплюнул. Но, увы, это был отнюдь не высокомерный плевок, а, всего лишь, слюнтяйский жест отчаяния! Да, его идеи, овладев массами, становились материальной силой доходившей, порой, до свинства, но смел ли он мечтать, чтобы они обессилили кабана?!

— «Да плевал я на тебя с высокого дерева!» — как говаривают у нас в массах! Тамбовский волк тебе товарищ, а уж такой «важный гусь», как я, свинье, к сожалению, не товарищ и даже не господин!! И шёл бы ты, ко всем свиньям!!! — надрывно простонал, проявляя-таки свободу слова, Ильич.

«Но сколько же времени мне — питомцу имения „Кокушкино“, придётся здесь „прокуковать“?! Увы, карманные часы мне этого заранее не подскажут! Сижу, как гусыня-лебедь на своих яйцах в гнезде. Если это так же долго будет продолжаться, то чёрти что высижу, а яички-то, при этом, полопаются! Ох, нет круче боли, чем боль в паху! Да ещё, не дай Бог, какая-нибудь „свинья“ или свинтус „красного петуха“ пустит по лесу, вот тогда такой же „аппетитный“ вид буду иметь, как и продукты производства крематория! Ох, не хочу я — еретик, Богоугодной свечой запылать! Одна надежда, что зимой лес не запылает, да и то слабая, ибо наш огонь может запылать в любое время года: и кстати и некстати — по законам подлости! В отличие от сошествия святого огня в Иерусалиме, в Кувуклии, на Православную пасху. Но меня-то только истинно-революционное пламя не обжигает, и горю я им — великий грешник, непрестанно, как грешник в аду, но во благо себе и массам! Однако этим пламенем вепря не испугать, в отличие от моих идейных врагов. Ему-то, тупорылому, и на мировой революционный пожар начхать!!!» — лихорадочно думал Ильич. «Эх-эх-эх!!! Вот даже браунинга у меня при себе нет. И даже охотничьего ножа нет под рукой. Надька где-то всё это припрятала, чтобы на охоту не ходил. Ружьё с патронташем и патронами я отыскал тайком, а оружия ближнего боя найти не удалось, а вот сейчас бы сгодился для этой брани бельгийский браунинг. Пуля — она хоть и дура, да дуракам и дуррам частенько везёт, авось и пристрелил бы вепря под собой!» — сгоряча, как сдуру, сам себе мысленно жаловался Ильич, по-бабьи горестно вздыхая. «Надька не могла ружьё, патронташ с патронами, браунинг с боекомплектом и охотничий нож выбросить, ибо хотела сохранить их для истории, как экспонаты боевой славы охотничьих баек об Ильиче, наряду с чучелами убитых якобы мной лесных гигантов. Всё это сохранит, дура набитая, а меня ей-ей потеряет! Ну, что ты тут поделаешь?! На Бога я не надеюсь, а надеюсь, что чёрт не выдаст своего воинствующего безбожника, свинья не съест, и даже кабан-секач не слопает! Хотя эти свиньи — что хохлы — живут по принципу: „Если всё не съем, так хоть покусаю-понадкусываю, чтобы другим не досталось!“ А этот гигантский „свинтус“, попадись ему только на клык, от меня и ошмёток не оставит, для истории!!! Но не дождётся он — „Ньютон свинячий“, чтобы я спелым яблоком пал!!!»

Упёршись в ствол сосны руками, и свесив ноги с ветки, как две сопли из носа, Ильич постарался, таким образом, придать своему телу малоаппетитный, и более того: отталкивающий, тошнотворный вид. Отчаянно смердя и портя воздух как можно больше, горе-охотник, с зелёной тоской заключённого, проступившей у него пятнами на белом как мел, от страха, лице (удачно мимикрируя цветом лица с зеленью хвои и шапками снега на ней), наблюдал, со своей колокольни, за поведением кабана. Кабан не был верхоглядом, и принялся коренным образом устранять свои проблемы на пути к желанной цели. Его клыки и пятак обнажали и подрывали корни сосны, на ветке которой сидел Ильич.

— С сосной меня свалить хочет, или с насыпи достать?! Увы, не много мне чести от того факта, что ничего не боятся лишь идиоты, а я вот боюсь! Ну, на кой чёрт, я, как одичавший хохол, погнался за этим диким толстым салом?! Салом, которое всем чертям назло или насмех, но харей страшней, чем плакатное «Чудовище мирового капитала» Вовки Маяковского! А оно нашло во мне крайнего украинца, и давай преследовать, по пятам, приключением на мою, не столь жирную, задницу! До других деревьев мне не достать, будь ты хоть воздушным гимнастом. Видит око, да зуб неймёт и руки коротки!!! — в голос выл и ныл Ильич. — А ещё говорят, что у лжи короткие ноги. У младенца они короткие, да он не лжёт, а истину и правду вещает. А у меня ноги длиннее, чем у кабана, но не столь длинны как у жеребца, и не столь коротки как у зайца, но сколько ни прикидывай, и ни измеряй, а вепря в беге, окончательно и бесповоротно, обставить не смогу, ибо в ногах правды нет! А у меня и в башке её нет, коль ум короток, — вот и влип! Дурная голова ногам покоя не давала, и вот чуть до покойника не довела! Я нещадно эксплуатировал себя и массы на выработку адреналина, вот теперь и расхлёбываю «прибавочную стоимость» этой авантюрной эксплуатации. Эх, надо было брать пример с иудеев и мусульман — не связываться со свиньями! Эх, хотя как этого можно было избежать, когда в обществе сплошные массы этих «тупорылых» — свинья на свинье и свиньёй погоняет! Да и среди иудеев и мусульман свинства с избытком! А ведь я — марксист, других учил: «жить в обществе и быть свободным, от этого общества, нельзя». И многие у меня учились, учились и доучились! А теперь вот я и сам пример явил в подтверждение сих грустных мыслей. А так как свобода для людей есть осознанная и познанная ими необходимость, то та цитата означает ещё и то, что полностью осознать и познать всю необходимость, стоящую перед обществом, нельзя, ибо процесс человеческого познания бесконечен, а любое общество малосознательно и подвержено животным инстинктам! Всякое общество стихийно непредсказуемо — ещё более непредсказуемо, чем природные катаклизмы! Да в гробу я видел такую свободу, как осознанное и задом познанное торчание на сосне! — с велеречивостью велиара, лил Ильич словесный понос, пытаясь заглушить и отбить приступы животного страха. — Ох, как не достаёт мне сейчас революционной или контрреволюционной метаморфозы, той, что превратила бы меня в птицу, или крылатого ангела, или чёрте кого, лишь бы сохранила мне жизнь, сознание и возможность удрать! Эх, кабы мне кабан лишь дрозда задал, а не самого задрал! Я ни «совой», ни «жаворонком», ни «голубем» не был. Не был и «орлом», но и рождённым ползать, тоже не был! Можно сказать, что был я и «буревестником», и «ястребом». А что я представляю собой сейчас?! Помню, что, по восточному гороскопу, я — «лошадь». По зодиакальному — «телец». Согласно друидам, моё дерево — орех. Но, если «конь» я, то «Троянский конь»! А, если «телец», то «Золотой телец»! Но вот «разделают под орех» меня отнюдь не языком, а кабаньими резцами! А всё потому, что я, в сравнении с кабаном, проявил себя, как баран, осёл и лопух! Вот и «получу на орехи», коли не языком, а делом улизнуть не сумею. Не утка же я подсадная, чтобы здесь торчать, и не больничная «утка», чтобы в меня испражнялись все, кому приспичит!! — как мог, старался ободрить себя Ильич. — Что же мне, малодушно повеситься на шарфе и болтаться, как болтался на виселице никчёмный болтун — мой брат Алексашка?! Конечно, повеситься, как Иуда — лучше, чем быть распятым, как Иисус Христос. Но хуже некуда, чем быть «опущенным» и «замоченным» вепрем, как падла! Это не просто «в грязь лицом», здесь не только и кровью не отмоешься от позора, но примешь позорную смерть! Нет, неохота так кончать охоту! Ведь избежать смерти — лучше, чем принять её, какой бы она ни была: красна на миру, черна, бела или грязна… Игорь хоть и рубил сплеча: «Лучше ведь убитым быть, чем плененным быть…», подразумевая Святославское: «Мёртвые срама не имут», но сам сбежал и от смерти, и из плена…. Я тоже не желаю, ни в дураках, ни в мёртвых оставаться! Я пока мыслю, следовательно, пока существую, но большинство немыслящих предметов будут существовать дольше меня, если я не придумаю, как мне сбежать…. Как будто на кол меня посадил, гад тупорылый, чтобы я околел. Неужели, дело — труба?! Нет, дело — ствол, жаль не ружейный, а сосновый! Но лишь бы для меня не стал он древом яда и смерти — Анчаром! Пусть станет древом жизни, ибо добро и зло я уже познал, а о хорошей жизни лишь мечтал! — как будто тост изрёк Ильич, стараясь поднять свой дух, вместо бокала. — Я более чем уверен, что это мои дикие предки: человекообразные обезьяны и «первобытные коммунисты», сожрали всех динозавров и мамонтов (Мамонтовы и Мамантовы не в счёт), а меня — величайшего из всех гомосапиенсов, пытается сожрать какой-то дикий кабанишка! Это ли не издевательство истории, не её ли истинная ужасная физиономия, не её ли людоедский оскал?! Это я-то — воинствующий безбожник, безбожно глуп и слаб, даже в борьбе со свинством и свиньёй?!! Это ещё как сказать!!! Эх, булыжнечком бы «пролетарским», свинье в темечко садануть! Хоть не в каменном мы ныне веке, но «оружие пролетариата» и поныне весьма актуально. Особенно высокоэффективным оно могло бы быть с высоты моей «баррикады»! Патронов-то у меня два десятка, да голыми трясущимися руками нихрена не настреляешь, это всё равно, что «сигареты стрелять» или «стрелять глазами». Отделение от двустволки и браунинга, привело меня, или, по крайней мере, моё тело, к отделению от большевистской партии, и составило мне наихудшую партию с кабаном. Да, отчубучил он, учудил!! Хорошо ещё, что кабан — это не Михаил Топтыгин, или, попросту, Мишка-«Подобный Богу», для евреев-жидов — стреляных воробьёв. Лазать по деревьям он не умеет, но копать мне яму научился. Эх, кабы сам туда и попал безвылазно! И на старуху бывает проруха, рухну на него как несчастье на голову! Всей массой себя и дерева его пришибу! Эх, кабы дерево на него, а я на дереве, а не наоборот!! Нет, падать — это всегда, для высокопоставленного человека, архиплохо, гораздо лучше удержаться! Этой твари на шею не сядешь, и ножки не свесишь!! Из двух стволов его не завалил, а третьим и вовсе промахнуться можно, ибо Бог любит троицу, но не меня, кабану он куда больше шансов на победу дал! О, чёрт побери, куда только девался от страха, мой воинствующий атеизм?! Охота пуще неволи?! Охота сбежать из заточения на сосне, да страх смерти пригвоздил мой зад к сосне, как будто заколотили крышку гроба…. Вот тебе и «желать — лучше, чем обладать», — как бы, ни так!!! Побег из пальца не высосать, желаемое за действительное не выдать! Кабан — не глупая ворона, своего не упустит!! Неужели, дело — табак?! Не может быть! Я курить-то давно бросил, никакой никотин меня не соблазнит и не убьёт, как лошадь! Я с молодости был молодцом и, бросив курить, стал «строить куры», а позже — ломать империализм и строить путь в социализм, и всё более-менее успешно, без одышки — и ломал, и строил… И что теперь?! Погибнуть в лесу, как пал Иван Сусанин?! Но, скажут: «тот завёл в дебри врагов, а этот — свою страну». Нет, Данте, побывав в аду (не говоря уже о чистилище и рае), прославился на века, и сумрачный лес был ему в этом не помеха. Конечно, только с посторонней и потусторонней помощью он выбрался из передряг, мне же выпала опора на себя, да на ветку-рычаг. Но я ещё поверну эту ситуацию в свою пользу, и куда быстрее, чем перевернул Россию организацией революционеров… — голос Ильича, то ревел белугой, то — медведем, то выл сиреной, то — по-бабьи. Внезапно, словесные излияния прекратились, ибо Ильича кольнула мысль, что кабан понимает его мысли вслух, и способен разобраться с ним по понятиям. На кой же чёрт, продолжать «дразнить гусей»?! Теперь мысли Ильича роились в его голове, не вылетая крылатыми фразами наружу. Но от этого роя ему не становилось сладко, а только жалило и ядом жгло: «Жаль, что я не иллюзионист, как его там, на «Г»? Гудини, кажется, хотя я сам сейчас в полном «г»! А мне хватило бы быть сейчас как Кио, чтобы исчезнуть с кабаньих глаз долой, почище «человека-невидимки»! Или хорошо бы быть не Ильичом, а Ильёй-пророком, и умчаться на огненной колеснице! Или иметь хотя бы его чудесный плащ! Эх, быть бы мне вроде Франциска Ассизского, или святого Сергия Радонежского, или святого Сильверстра и уболтать, и смирить дикого зверя!!! А, иначе, мой конец может стать скорым, дерьмовым и коротким, как хвост этого вепря. Впрочем, можно ожидать и долгого, как его хер, конца! Надо же, какую «козью морду» показал этот подлый «свинтус»!! Волка ноги кормят, а кабан, чем попало питается: всякую падаль жрёт, так что же он ко мне привязался?! Что же я ему — последняя падаль?! Не сказал бы, чтобы мне, как бодливой корове (то бишь быку, мчавшемуся в бой не на красную тряпку, а за красным знаменем), Бог «рогов» не дал. Дать-то дал, да ещё каких!! Да ещё каких «рогов» Надька мне наставила — Моисей бы позавидовал!! А что толку?! Кабана-то ими не забодаешь и не испугаешь! Но, нет!! Падалью я не стану! Не дождётся!! Пусть дерево моё (эта «корабельная сосна») — не «Дерево свободы», воспетое Робертом Бёрнсом. Возможно, это и не «дерево познания добра и зла». Безусловно, что это не моё «родовое древо», и не индийское «древо желаний», и не «мировое древо», и не «Новогоднее древо», и не «Майское дерево». Но если это и не «древо жизни», то и не смертельный для меня «Анчар», а памятник мой нерукотворный!!!»

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастёт народная тропа,

Вознёсся выше он главою непокорной

Александрийского столпа.

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире

Мой прах переживёт и тленья убежит —

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит… —

как из пушки по воробьям, «пальнул» Ильич Пушкинскими строчками, вспугнув двух синиц, сидевших на макушке дерева. А те, в свою очередь, успели обгадить его — с испугу; но даже эхо не поддержало его поэтический выпад. И тут Ильич вспомнил другие строки у классика:

«Как гости жадные за нищенским столом,

Купцов, чиновников усопших мавзолеи,

Дешевого резца нелепые затеи,

Над ними надписи и в прозе, и в стихах

О добродетелях, о службе и чинах;

По старом рогаче вдовицы плач амурный;

Ворами со столбов отвинченные урны,

Могилы склизкие, которы также тут,

Зеваючи, жильцов к себе на утро ждут, —

Такие смутные мне мысли всё наводит,

Что злое на меня уныние находит.

Хоть плюнуть да бежать…»

«Впрочем, нет! Меня вся эта „пегасия“ не коснётся, вся эта „евтерпомания“, да „эратомания“ не по мне! Меня другие музы обслужат — партийные и сочувствующие, и их будет гораздо больше девяти. И даже противно вспоминать тот стих Пушкина, где он малодушно сетует, что его ничтожество за гробом ожидает, то бишь в могиле. Слухи о моей смерти всегда будут слишком преувеличены, как и слухи о моей жизни. Но тело моё примат моей души (сознания), не рассыплется во прах, а останется вечной опорой моей великой души, великого духа и гениальнейшего мышления! Ну, я же не „мыслящий индюк“, чтобы после глубоких раздумий в суп попасть, а в данном случае — в кабаний желудок! Накось дулю выкуси! Моя дуля — его условная доля! — как мог, подбадривал себя Ильич, вновь и вновь. — Меня должны найти, меня должны спасти!!! Я — Великий вождь, а не моська! Меня трудно не заметить, даже тому, кто не замечает, подчас, и слона!! Должны-то, должны спасти от пасти вепря и прочей напасти, но за этой людской холуйской сволочнёй нужен глаз, да глаз и твёрдая рука. Нужен контроль и учёт, нужно, чтобы они учли, что им всем не поздоровится за своеволие и разгильдяйство! Их разгильдяйство, тупость („тупорылость“) и безответственность, и, в итоге, опоздание, может стоить мне жизни! Но, если я до них доберусь, то это будет стоить им жизни! Свора товарищей моих, мать вашу! Сколько там на часах? Скоро час дня — 13 часов. Что это — „чёртова дюжина“?! „Чёртов час“?! „Час пик“?! „Смертный час“?! А, может быть, „Добрый час“ и „Звёздный час“?! Час-то обеденный, но не для кабана ли?! Клыки обломает!!! Дух мой крепок, а опора тела, отнюдь не „липовая“, вверх вознеслась, и корни пустила вглубь не на словах, а на деле! А кабану такого дела в жизни не провернуть, не сокрушить, не подкопаться…. Пусть дерева я не посадил (только врагов), сына не воспитал, дома не построил, а мне этого и не нужно, итак, всё хорошее в стране — моё, а всё плохое выпало на долю моих врагов!! И так будет во всём мироздании! Да, при коммунизме всё будет бесплатно, но это не означает, что за всё заплатит бес, за всё жестоко поплатятся наши враги!!!» — мечтал надеждой окрылённый, но не крылатый Ильич. «Коммунизм — это больше, чем импотенция и фригидность, это нирвана!!! Только отсутствие всяких потребностей и желаний, есть полная мера их удовлетворения в окончательной форме и, по сути!!» — не хуже Сиддхартхи Гаутамы прозрел Ильич, но закрыл на это глаза, дабы не спутать нирвану со смертью, и, с воодушевлением, запел попурри:

Вставай проклятьем заклеймённый

Весь мир голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущённый

И в смертный бой вести готов…

Вихри враждебные веют над нами,

Тёмные силы нас злобно гнетут.

В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас ещё судьбы безвестные ждут…

Служил ты не долго, но честно,

На благо родимой земли.

И мы — твои братья по делу,

Тебя на кладбище снесли.

Твой враг над тобой не глумился,

Кругом тебя были свои.

Мы сами, родимый, закрыли

Орлиные очи твои….

Ах, свинтус треклятый!!! Мало того, что «надул» меня, так ещё и «вздуть» рвётся! Подлая свинья мне могилу харей роет! Но я, словно непоколебимой скульптурой на памятнике своём, удержусь до прихода товарищей! Узнаешь, подлец, на кого попёр! Как говорится, не лезь со своим суконным рылом, да в калашный ряд! Узнаешь почём конфетки, бараночки… и фунт лиха!! Эх ты, чёрт побери! Я своими речами могу массы гипнотизировать, зомбировать и управлять ими. Моё слово значит для масс несравненно больше, чем Слово Господа Бога, а перед кабаном, я сам, как кролик перед удавом! Этого толстокожего ничем не пронять, тут не только словами дрыстать станешь! Вроде бы нахожусь выше него, а такое впечатление, что под ним… — опять упал духом Ильич. — Эх, ма! Неужто без сучка, без задоринки здесь не обойтись?! И соломку стлать тут было бы бестолку… Моих самых мощных рычагов — рычагов власти, увы, нет под рукой!! Как организацией революционеров, я перевернул Россию, так меня теперь вознамерился перевернуть, перекатить и растерзать дикий кабан, своим пятаком и клыками. Это тебе не Чернышевский с его «Что делать?», который меня всего перепахал, этот вепрь меня в безжизненную пустыню способен вытоптать! Я «смазывал» колесо истории кучами Германских и прочих грязных денег, а кабану хватит для этого и своего сопливого неразменного пятака! Да, нет у меня под рукой привычных рычагов воздействия на врагов, но голь на выдумки хитра, и лысые — тоже!! Кабан работает на себя, а время — на меня, и время его осилит! Не он время убьёт, а оно его! Хорошо, что опора моя опять-таки не «липовая»! Нет, убеждаюсь, что это и впрямь моё «древо жизни», и оно прочнее всякой там «нити жизни», и не только мойрам-паркам, но и троим кабанам, было бы слабо пресечь жизнь мою! Да что там троим кабанам, это было бы слабо и Святой Троице!!! Зато, моя жизнь, более любого «древа смерти» и «леса смерти», чужих жизней пресекла, античным мойрам-паркам на зависть! И с тобой, кабанчик, я разделаюсь за трапезным столом!» — на хрупких крыльях надежды запорхала эта мысль в голове Ильича. Но, вскоре, председатель Совнаркома своим задом почувствовал, как тает и рушится «фундамент» под его ранее незыблемым «столпом». «Древо жизни» Ильича безнадёжно качалось, ещё безнадёжней и беспомощней для него, чем будь оно грот-мачтой тонущего корабля, с его персоной на её вершине. Ветка, на которой сидел Ильич, напоминала ему палку-скакалку, подобную тем, на которых деревенские мальцы резвятся-скачут по дворам. Хотя она и была значительно толще тех палок, а оседлавший её Ильич походил вблизи, скорее, на дубину стоеросовую, чем на мальца-удальца. Правда, сейчас Ильич и предпочёл бы быть несъедобной дубиной, чем съедобным мальцом. Но, равнозначно не пожелал бы он кабану, ни приятного аппетита в поедании вождя мирового пролетариата, ни того, чтобы кабан им подавился. Это дурная голова ногам покоя не даёт, а умная голова Ильича сама находилась в беспокойстве, но попусту ногами не болтала.

«Это моголы и персы увлекались сооружением укрытий на деревьях. На дереве пил вино и писал поэмы поэт Анвари, а мне вот писать-ссать охота, и не бумагу чернилами марать, а самому обмараться придётся! Когда я ухаживал за Инессой Арманд, я сожалел о потере волос на своей голове, и терял голову от любви к страстной брюнетке. А теперь вот кабанья щетина сама к моей голове хочет подобраться и окончательно лишить меня головы!» — печально подумал Ильич, и решился-таки ещё раз попробовать поделиться мыслями и чувствами с кабаном. — Ну что ты прилип, как банный лист к заднице?! Как будто я тебя не пулями в задницу ранил, а стрелой Купидона в сердце! Жаль, что из-за эволюции я не могу в образе человекообразной обезьяны разобраться с тобой, как самец с самцом, а вынужден в образе и подобии Господа Бога терпеливо взирать с высоты! Но не буди во мне зверя, гад, иначе ты пожалеешь!!! — возвысил голос Ильич, и умолк, едва не захлебнувшись слезами. Кабана же его мольба-угроза не остановила, и уже через несколько минут Ильичу казалось, что палочка-выручалочка-скакалочка, под его задницей, превратилась в необъезженного скакуна! Но он посчитал ниже своего достоинства следовать пословице: «Терпи казак, атаманом будешь!» А осознание того, что руки у него, хотя и не из жопы растут, но отнюдь не лучше мешающих плохому танцору ног; и долго не удержать «поводьев», и не усидеть в «седле», а если и удержишься, то с минуты на минуту «скакун загнанный» падёт, с собой на погибель увлекая — осознание всего этого, вызвало у него панику: — Помогите! Спасите!! SOS!!! — издал пронзительные вопли Ильич, сам себя оглушив. — Э-э-эх! Кому-то жизнь — копейка, а мне смерть «светит» пятаком, да ещё и кабаньим!! Э-э-эх! Я бы этот пятак любому, за любые деньги, в придачу, отдал!!! — малодушно закричал великий вождь. — Да чёрта с два, кто-нибудь здесь пятак этот возьмёт, или разменяет, или поменяет! Зверь-то вон какая глыбы! Какой матёрый кабанище!! Сам любого по лесу разметает! Хотелось быть орлом, а падать придётся решкой! — с горечью, произнёс он, не добившись ответа на своё воззвание. — Даже то, что он не хватает меня за мой длинный острый язык, — мне, что мёртвому припарка! Нет, про меня не скажешь, что я «ни жив, ни мёртв»! Да, я не ем, не глух, не нем!! «Чому я ни сокил?! Чому ни литаю?!…» — соловьём запел свою «лебединую песнь» Ильич, «накуковывая» себе свои, как видно последние минуты жизни, а в конце песни «пустил петуха»! Но песня отнюдь не окрылила солиста, и «не взяла за душу» кабана. — Эх, мать моя! Да и воробьём мне стать было бы и к месту, и ко времени! — проклюнулась мысль в лысой голове Ильича, с которой свалилась шапка-ушанка, и форма его макушки напоминала тупой конец яйца неспособного к крылатому полёту страуса. И хотя сердце Ильича билось с частотой сердца воробьиного, но крылья его фантазии во всём явно уступали крыльям воробья. И оттого страх капканом сковал и скрючил тело Ильича в три погибели. Раз за разом, его прошибала «медвежья болезнь» и, вдобавок, моченедержание, при котором он, что есть мочи, испускал обильные потоки мочи на «горячую голову» кабана. Кипящие струи мочи и испражнений, не успевающие охладиться в полёте из-за отсутствия мороза, только ещё больше распаляли зверя, подвигая его на «мокрое дело» (отнюдь не в евротуалете), и на это, часто скупому на слёзы, слюни, сопли и сперму Ильичу, было не наплевать!!

— Кручусь как блядь на шесте! Хоть сквозь землю провались от стыда! Но ведь не провалишься, не спасёшься! Каким путём теперь не иди — один хер, и выше хера не прыгнешь! Таков он — круговорот ошибок в человеческой природе, который мне боком вышел, и как смерч меня сюда зашвырнул — кому спираль в развитии, а мне — удавка! На сей раз не отвертеться и не отбрыкаться от летального исхода жизни своей. Вот где собака — то зарыта была, и мой гигантский талант — моя гениальность со мной зарыта будет! — воскликнул Ильич, глядя на какие-то выкопанные кабаном кости. Выкопанная же кабаном яма, отнюдь не походила на колодец чистой воды, но и на безвылазную ловушку для вепря она тоже не походила. Как видно, этот землеройный гений оставляет себе выходы из ям. А непокрытая, но воспалённая голова Ильича искала приемлемый для себя выход из данной ситуации. Из ситуации, в которой он мог ходить, но лишь под себя!

«Сначала нужно ввязаться в бой, а там видно будет!» — болтал Наполеон Бонапарт, а я вторил ему и ввязывался. Он жизнь свою кончил скверно, и мне, как жопой чувствую, хана! Как на иголках сижу, и не только сосновых! Вот так приколол меня кабан, словно бабочку коллекционную, чтобы затем наколоть на клыки! А хотел ведь я быть превыше хана Бату, но даже спасительного батута подо мной нет! Ну да ладно, во всём нужно искать положительные моменты. Утопающий хватается за соломинку, а я хотя бы за целый ствол!! — растекался мыслями по древу Ильич. — Сижу на ветке, так пусть уж лучше она будет для меня не скамьёй подсудимых, не тюремными нарами, а высокой трибуной. Но я не глупая ворона, кабан не хитрая лиса, слово — оно не воробей, но и не кусочек сыра — ущерба от моих слов мне не будет, а душу облегчает, эй становится легче даже находясь в теле. Хотя и жаль, что слова мои его не ранят, не убьют, и даже если клыки и зубы его заговорить не удастся, то обгажу его и словом, и делом с ног до головы и выше! Ну не моська же я, лающая на слона или караван! Отнюдь нет! Слава Богу, что я не Дон Кихот, но чертовски жаль, что я не Геракл, не Ланселот, и даже не вечный жид — Агасфер! А ведь грехов на мне намного больше, чем на бессмертном грешнике Агасфере, но мои грехи — увы, смертные! Да и жадностью я сполна превзошёл и скупого рыцаря и Плюшкина!! Но кабан-то — не свинка-копилка, и даже не детская свинка, хотя и эта свинка может окончиться для взрослого летальным исходом в мир иной. В общем, эта клыкастая тварь для меня отнюдь не подарочек Новогодний! Ну что тут поделаешь, если год свиньи, согласно восточным расчётам, кончается ещё не скоро, и трудно продержаться до той поры, когда эта тварь хозяйничать прекратит и «сюрпризы» устраивать. И даже если у моих полевых калмыцко-ламаистских родичей свинский год уже и прошёл, то в этом «заколдованном» лесу, как видно, законы иные — беспредел, да и только! Да, просчитался я, так просчитался!! Когда германцы следовали своему принципу, что войну выигрывают не генералы, а учителя, тогда они побеждали! Я, вождь и учитель мирового пролетариата, не доучил пролетарских недоучек до мировой революции, ибо из меня такой же толковый учитель и вождь, как и адвокат. Но провал этого грандиозного революционного дела, зияет несопоставимой бездной, по сравнению с моим провалом в адвокатской практике. А теперь вот мне грозит провал могильный или адовый! Эх, судьба моя — индейка, казалось-бы жирная нелетучая, а вон как я «залетел» — хуже глупой бабы! Курам на смех! Не было у бабы заботы, купила баба порося! Ох, проруха, ты моя проруха — как на глупую старуху! Рухнет жизнь и тело, и оставшееся дело моё, мечты мои и планы! Да, вот так дал мне кабан просраться! Выходит, что я всю жизнь двигался: шаг вперёд, два назад, и всё через зад делал — вот и оказался в жопе, в полном дерьме! Как видно, не далеко ушёл от свиньи, в насмешку, способной стать даже могильщиком марксизма-ленинизма, похоронив его, вместе со мной, в отстойной яме!! Что в этом хорошего?! А я ведь считал: лучше меньше, да лучше, короче: «хорошего помаленьку!» — это ли не лозунг для скорейшего построения полуголодного коммунизма! А вон оно всё как обернулось: оставшееся жизненное дерьмо и зло на меня обрушились, и я в них по уши увяз, влип и напоролся на то, за что не боролся, но чему проиграл всё бездарно, как в картишки, как в рулетку в казино. Даже кабана «нагреть» не сумел, а вот он порвёт меня как Тузик грелку! — мрачно философствовал, будто филин на древе, Ильич. — Вот, блин, какую я вышку, хотя и не по юридическому делу, так за революционное дело получил, — зрел в корень глубокомысленный мудрец, и кабан ему был в этом не помехой, а явным помощником. — А ты хоть и не копилка, а злобы на меня накопил много, а я вот на тебя камня за пазухой не держу, а жаль, ибо рыло твоё кирпича просит! Да, сердце моё не каменное, ум у меня хотя и философский, но мозг отнюдь не философский камень, и, тем паче, не камень иной. Нет камней и на моих зубах, нет их в желчевом и мочевом пузырях, нет и в почках. Даже выражение лица у меня вряд ли каменное, нет и запора в кишечнике — вот и льёт из меня, как будто на ногах не штаны, а рукава рек, или канализационные трубы, даже сапоги напором сорвало… Вот пришло время разбрасывать камни, то есть бросать их в кабана, ан нет их под рукой!! Не вовремя разбросал и забросал я ими кого ни попадя, под горячую руку, хотя и сам был не без греха. А ведь использовал для своих «снайперских» целей и камни «Вольных каменщиков», а не только пролетарские булыжники. Да и сам я был вроде того камня, который, оторвавшись от горы, сокрушил глиняные ноги колосса-истукана, в видении Даниила. Да, Российского колосса я сокрушил! А что: ломать — не строить, ума много для этого не надо, даже драгоценным быть не обязательно, хотя и без иностранных драгоценностей в этом деле не обошлось. А что толку теперь мне от собранных мной в Кремле поповских драгоценностей?! Кабан на них хер поклал! От них мне столько же толку, как если бы я унизал пальцы бриллиантовыми перстнями-кастетами, которые не ношу, как и обручальное кольцо, из показной скромности. От бриллиантов-то сейчас даже меньше толку, чем от камней в часах, от которых, с минуты на минуту, кабан «камня на камне» не оставит! Ой, как бы оттянуть время наших с ним «объятий»! Остановкой механических часов здесь не обойтись, а «крыша» у меня поедет, и «башню» мне снесёт в прямых, а не переносных смыслах! Офонареть бы, остолбенеть, не рухнуть, а продержаться как «Падающая башня» в Пизе, как «качающийся столб» в Армении, как качающиеся минареты в Исфахане!!! Но, это лишь благие пожелания, коими вымощена моя дорога в ад, через топи моих дел. То в жар, то в холод меня бросает. Ума ни приложу: с чего начать? Что делать? Кто виноват? В политике для меня такие вопросы решать, что семечки щелкать, — плёвое дело! А тут думай, ни думай, но опять-таки вспоминаю о том, что индюк тоже думал, да как кур в ощип попал, а затем и в суп! А индюку-то, в моей ситуации, было бы проще «слинять»! Зато мне, увы, ясно, что будет и, увы, скоро, а потом — хоть трава не расти, итак, всё быльём порастёт и небылицами. Плехаш называл меня гением упрощенчества, но что поделаешь, если истина всегда конкретна. Вот я конкретно и влип в передрягу, конкретно попал в переплёт!! Увы, стрелка тут нет, а стрелочник тут вряд ли поможет — кабан не так глуп, как пролетарий: на подставу не клюнет, и «за двумя зайцами» не побежит. Видит, башковитый, кто есть кто и как решить проблему. Вопрос: быть мне или не быть? — решит, увы, кабан. Сколько раз и кто только ни пытался мне свинью подложить — не на одно стадо хватило бы, но с такой наглой доселе сталкиваться не приходилось! Эх, если бы, при этом, сбылось моё загаданное желание о спасении! Однако, нет сомнения, что эта свинья сама под себя любого льва положит! А может быть её кто-то на меня натравил, как травят собаками лис?! Она: и жирная приманка, и оборзевшая гончая, и беспощадный людоед — в общем, тварь, которая и из-под земли достанет! Говорят, что на победителях раны заживают быстрее, чем на побеждённых, и намного быстрее!! Толстокожий, толстосалый, толстозадый вепрь в жопу ранен, а ни кровинки своей не пролил, говнистая сволочь, зато мою кровь пролить хочет, и ничего другого ему от меня не нужно. Ну что за свинство?! Кошмар! Алкоголя бы мне, для храбрости, испить, моча-то как от пива льёт, а смелости не достаёт. Алкоголь был бы для меня, словно горючее для автомобиля или для самолёта! Без него я могу лишь слететь — полететь вниз вверх тормашками, а вот обогнать вепря без него духу не хватает. Ну, а если ещё и напиться, как свинья, так и вовсе никакой кабан страшен не будет! Будет и море по колено, и кабан по херу! Эх, отложил бы он свою месть на потом, ведь это блюдо вкуснее холодное, а пока оно горячо даже зимой. А там, чем чёрт не шутит, сам попал бы в холодец этот «молодец»! Возможно, поэтому он не рискует, и готов сожрать меня с потрохами, даже с горячей местью в придачу! Ох да ох, эх да эх!! Это ведь надо же, народные массы у меня были на побегушках по всей огромной стране, а в этом проклятом лесу гадкий кабанище устроил мне позорные догонялки, словно я пацан сопливый, и у меня молоко на губах не обсохло и штанишки не высохли! А может здесь иная игра?! Неужели мне уготована роль Соловья-разбойника, а кабану — Ильи Муромца?! Сказка — ложь с намёком, а моя жизнь — пародия на народную русскую сказку и народные чаяния! Эх, как я растекался мыслью по древу в своих сочинениях, пытаясь убедить даже «дубов» в правоте марксизма-ленинизма, если бы не это растекание мыслей и стечение обстоятельств, то суть всех моих разбухших сочинений уместилась бы в один томик-гномик, точнее: томик-троллик! Всё как назло! А злобная мощь кабана не в одну лошадиную силу! Такая мощь рытья поспорит с экскаватором! И вечную мерзлоту он разнёс бы в пух и прах! Несбыточным было бы здесь пожелание: «ни пуха ни пера!» Наверное, этому вепрю лишь «гранит науки» будет не по зубам, а обычный гранит он в два счёта сокрушит, под его резцами и алмаз не устоит. А мне вот и от нагрызенного «гранита науки» пользы не больше, чем от шлаков в моём организме. От обычной пыли было бы больше пользы, кабы её кабану в глаза пустить, но даже снежной на ветках сосны не осталось, а на ту, словесную, которую я пытался было пустить, ему начхать. Что же касается отходов моей жизнедеятельности, то это отнюдь не «песок из задницы» и не чистый фонтан, как у «Писающего мальчика» в Брюсселе, чем лучше продукты моей жизнедеятельности, тем хуже её отходы. А, возможно, организм мой распадается с выделением большого количества мыслительной энергии, мочи и дерьма. С кабана же — самой опасной для меня «торжествующей свиньи», мои слова, моча и дерьмо — как с гуся вода! Я одну яму залил, а он ещё две глубокие вырыл, и четвёртую без устали роет. Как ни крутись, а, чтобы утопить его, у меня отходов не хватит. Даже если бы, вдобавок, все слова мои стали поносными и дерьмовыми, а не, как обычно, серебряными и золотыми, и я, так или иначе, весь дерьмом изошёл, то и тогда бы меня на него не хватило. Я ведь, в этом смысле, не неисчерпаем, хотя и состою из немалого количества атомов, но не могу я изливать не убывая, подобно святым мироточивым иконам и мощам. А источника питания я здесь не имею, не грызть же ветку, на которой сидишь, и не самоедством же заниматься; сок (смолу) сосны не отсосать и её духом сыт не будешь, как и большевистским и свиным, а Святой Дух меня за версту обходит, после того как ему от меня досталось!!! Известно, что лучшее — враг хорошего, а вот кабан для меня, это отнюдь не лучший и не хороший враг, а имеющий большие шансы стать наихудшим из всех моих заклятых и смертельных врагов. Ой, не наступает у меня, пока, душевного умиротворения и не возрастает сила духа моего, а бойцовского характера не хватает даже на то, чтобы петушиться и зычно горланить. Небо мне с овчинку кажется, и, хотя, если приглядеться, оно безоблачное, но моё положение безоблачным не назовёшь — «тучи сгущаются» над моей головой! А, впрочем, ещё не вечер! Ещё не всё потеряно! «Всё хорошо, прекрасная маркиза! Всё хорошо, всё хорошо!!» — прозвучала в голове Ильича слуховая галлюцинация, и тут же ему показалось, что кабан нахрюкивает «интернационал»: «Весь мир насилья мы разроем до основанья…». «Подкузьмил мне, «Кузьмич» свинячий, и ещё издевается!» — чуть было не поверил Ильич обману органов чувств, но уверовал в другую, пришедшую в голову мысль: «Нет, батеньки мои, это всё же не соратник-большевик, метящий на моё место, которое не меня красит, а я его, как петух насест, обгаживаю! А это, скорее, чёртов привратник, открывающий врата в преисподнюю! Хоть фигурально выражаясь, хоть матерно, но, по сути, так оно и есть».

Высоко в небе закружил и закаркал ворон.

В цейтноте Ленинской жизни после того, как сосна «пошла ходуном», у Ильича немели руки, ноги, спина, но голова, зад и «перед», и вправду, работали очень активно. Результаты активности нижней части тела не могла перекрыть или снизить и толстая ветка между ног. Язык и уста Ильича рекли быстро, всё быстрее и быстрее — перейдя на скороговорку и отводя душу, «ушедшую было в пятки», и как на духу. Ему хотелось быстрее облегчить душу, и не столько поносными словами, сколь изрыгая мучительную и горькую для себя правду. А после сигналов ворона, как последнего звонка на тот свет, язык и уста Ильича и вовсе стали изрекать столь же быстро, как некогда уста Мухаммеда перед престолом Аллаха. Не пустыми фразами пытался прикрыться Ильич, и не их метать, — он силился излить душевное беспокойство, страх и ужас, и получить умиротворение. Ильич рационально полагал, что, если уж перед смертью не надышаться, так хотя бы попытаться выговориться перед этой жуткой неизвестностью. И, кроме того, он невольно допускал, что Гессе не соврал, и сила слова сильнее просто силы! Ведь какую «пургу гонят» порой даже слабые ораторы, а уж стремительный поток мощных правдивых слов, «золотых и серебряных», — всесилен, ибо, и вправду, не в примитивной силе Бог, а в правде, а в нём и спасение. И чем больше правды, тем больше шансов на спасение. Так страх близкой смерти, подчас, и у воинствующих атеистов пробуждает надежду на Божье избавление и побуждает говорить «правду, одну лишь правду и ничего кроме правды»! И пусть у каждого своя правда, а, значит, и свой Бог, но лишь бы Он только дал шанс Ильичу, а уж Ильич ей-ей не оплошает и своего шанса не упустит! Вот тогда, и впрямь, победа будет не у того, у кого примитивная физическая сила, а у того, у кого правда, а точнее: у кого больше правды и шансов, и сноровки. Но, пока, его слова кабану — что о стенку горохом, а его железная логика, пока не превращалась в разящий штык.

— Помню, стихотворец Надсон утверждал, что для него «нет на свете мук сильнее муки слова», что его слова бессильны, бледны и больны. А для меня, сейчас, сильнейшая мука — это мука невысказанности, а жажда — словесное облегчение! И слова мои да будут не бисером, иль жемчугом, перед свиньёй, а правдиво остры, да так, чтоб правда моя ей глаза-глазёнки свиные выколола, как выколола и пришила штыками тьму-тьмущую народа! Мне-то самому этого опасаться не приходится, у меня-то, вспомнил, глаз-алмаз! Вот только этот свинтус мне глаза мозолит, а точнее: я об его шкуру свои глаза в бриллианты обточил, но «камень с души» начинает сваливаться, и «гора с плеч» сползать, в результате тряски и душевного катарсиса, так что, нет худа без добра! Ну, кабан, я тебе ещё утру нос, то бишь пятак, не задавайся! Вот мне бы только задницу свою подтереть! Но чем подтереть? Не сопливым же кабаньим пятаком, а носовым платком тут не отделаешься. Массам мнилось, что иудеи деньги не отмывают, а подтирают свои задницы деньгами, и эти деньги запускают в оборот, к говну на деньгах липнет ещё больше денег и бумерангом возвращается к ним в руки, по пути разорив и лишив жизни многих гоев. То, что металлические деньги, даже с мочи, сами не пахнут «открыл» ещё Веспасиан, но говно на любых деньгах пахнет выгодой! Жиды-де не только бумажными деньгами подтираются, но выскабливают зад даже копейками, центами, пфеннигами… — всё к богатству и к их выгоде! Ох-хо-хо-хо-хо-хо-хо! Хе-хе! У масс лишь сны о говне — иногда к деньгам, а работа всегда до седьмого пота, а иудеи и на туалетную бумагу не тратятся, и, даже подтираясь в субботу, не они работают, а их деньги! Не глупы же они, как турки, чтобы подмываться водой! Выходит, не прав Гаргантюа, гусёнок — не лучшая подтирка?! А перст милой — не перст Божий, а подтирка для «пальцем деланных»?! Смех смехом, но у меня-то даже денег в карманах нет; на хер они мне нужны были?! Я-то ведь как при полном, для себя, коммунизме жил — все свои потребности справлял без денег, а способности проявлял о-го-го какие! Возможности мои были на зависть кучи капиталистов! А что теперь?! Да, ещё и ещё раз убеждаюсь, что не место красит человека, а человек место, вот я это место дерьмом так украсил для вепря, что его за уши не оттянешь, будто оно мёдом намазано, будто это свинский «Авалон», да и только! А для меня это обстоятельство страшнее библейского «Авадона»! Увы, это реальность, а не нас возвышающий обман! «Интеллигенция — это не мозг нации, а её говно!» — отвечал я Горькому, и судил об этом не по либеральной интеллигенции, а по себе, и вот сру теперь непрестанно, ею почкуюсь, можно сказать, или делюсь. Раньше мне подхалимы зад лизали, а всё иное, ненужное мне говно, я чужою кровью смывал, а теперь-то своею кровью своё родное говно смывать ой как не хочется! Уж лучше саками смыть, вертясь ужом на сковородке. Эх, словно не штаны на мне, а порты, у которых плещется море дерьма и сак. Хотя и не Сократ, но стократ в одном прав был Солон, коему, видимо, солоно досталось от жизни, и вторивший ему Крез: «Называть счастливым человека при жизни, пока он ещё подвержен опасностям… это дело неверное, лишённое всякого смысла». Вот и меня сглазили, хотя я и не суеверный человек. Впрочем, если кабан и не Кир, то ведь и о судьбе Креза есть разные сведения: от хороших, до плохих. Так что и у меня возможны варианты. Хотя, какие варианты?!

Кому-то мир — театр,

А мне достался цирк.

Я в нём эксцентрик,

И не боле.

И жизнь,

Куда ни глянь,

Смеётся мне в лицо.

А смерть,

Печальнее Пьеро,

Звонки даёт

К расплате.

Эх! Как меня с прозы жизни на поэзию тянет! Как некогда тянуло Нерона, а то и сильнее. Тянет-потянет, а вытянуть не может! Пархатому Пегасу такая Великая ноша не по силам, вот он меня выше непроизвольного самоуничижения и памфлетности поднять и не может. Эх, кабы не кабан, с прозой-то я бы сам справился. Пусть адвокат из меня получился как из говна пуля, зато лучше всего у меня научно-политическая фантастика получалась, да и в постановках трагедий я преуспел, уже и до трагикомедий было рукой подать, и вот на тебе — эквилибрист в прямом смысле слова! Вот так номер! Вот так отмочил я номер!!! И эксцентричности в нём — хоть отбавляй! А ведь этот могучий боров мог бы уже качающуюся и ходуном ходящую сосну свалить одним ударом, но он, садист, решил растянуть своё удовольствие от моего ужаса! Эх, перегнёшь ты палку, гад! Палка, она о двух концах, и сосна, когда рухнет, не менее чем о двух будет, а учитывая её корни и ветви, концов будет предостаточно! Надеюсь, что и тебе конец наступит в тот же миг, а я в «золотой середине» удержусь, или ближе к этому! Конечно, и в середине бывают изломы, но это не тот случай: ствол — не палка, а я — не «Николай Палкин»! Меня даже теоретически не сломить! Жаль вот только, что по ветке далеко не отползёшь и не спрыгнешь так, чтобы свинтус не заметил и не догнал. Досадно, что выше подняться по дереву, дабы, при падении его, упасть подальше от кабана, и, при удачном приземлении — возможном из-за веточной амортизации, успеть удрать, — хер получится! Ибо ветка под моим задом — это предел моих возможностей подняться выше, ведь это не карьерная лестница Страны Советов, а жутко качающееся дерево — более безнадёжное, чем Красная Россия в период интервенции и Гражданской войны, и руки мои трясутся от страха и напряжения, а ноги свела судорога, и они «клещами» сдавили ветку, но я терплю эту боль! «Гений — это терпение» — понял Бюффон, который не был казаком и не лез в атаманы, а сильно хромавший, но отнюдь не сравнениями, Тамерлан, что «храбрость — это терпение в бою»; а терпение и труд всё перетрут — это и народные массы заметили. А что уж тут говорить о моём умственном труде, до которого кабану непомерно далеко! Этот мой труд сотрёт его в порошок! Или, по крайней мере, серебряные (если не золотые) пули моих слов поразят этого окрутившего было меня оборотня, и тогда его хрюканье превратится в золотое вечное молчание! «Нет ничего сильнее и бессильнее слова» — писнул Тургенев, но самые сильные слова — у меня, и это отнюдь не недомыслие и хвастовство! Нет худа без добра: «избавил меня Господь от друзей в Сочельник перед Крещением, а с врагом я и сам справлюсь! Это не глас вопиющего в пустыне, ибо враг в верном прицеле! Я и один, если не в поле, то на полянке в лесу — воин, тем более один на один! Куда там Давиду и Голиафу до меня! Я не тугодумный и косноязычный эстонец, но и не тот, о ком твердят: «мели Емеля — твоя неделя!» Я не обладаю «золотым языком» жестов, но руководить могу так, что моя умная голова ни рукам, ни ногам масс покоя не даёт на пути строительства «дороги в социализм и коммунизм», а врагам одна дорога — на погост, и в вечный покой. Куда там Демосфену и Цицерону до меня?! В сравнении со мной — слишком мелковаты!!! Х… ваты!!! Масштаб моей деятельности впечатлит всех и вся!! Я — есмь Владимир, я владею миром, ну пока ещё не всем, а почти одной шестой частью земной суши! Но, когда овладею всем, тогда можно будет с полным основанием сказать: «каков хозяин, таков и мир!!!» Объективный мир, по крайней мере планета Земля, станет миром моей души! Это не субъективный идеализм — идиотизм, а объективная историческая закономерность и неизбежность. А потому не стану я от страха визжать, как свинья недорезанная! Не опущусь и до вопля городничего: «Вот когда зарезал, так зарезал! Убит, убит, совсем убит! Ничего не вижу. Вижу какие-то свиные рыла вместо лиц, а больше ничего…» «Шолом-Алейхем!!!» — скажут евреи, отдавая власть над миром мне.

Но тут духовный стержень Ильича качнуло, как сосну, и из глубины души «вытряхнуло» слова: — «Жизнь есть сон» — утверждал драматург Кальдерон. О, если бы только сон, но, увы, не только. «Мир есть комплекс моих ощущений» — дал маху Мах! О, если б было так, я б комплексы свои преодолел! О смертном сне умно рассуждал Гамлет, хотел забыться и заснуть, но не холодным сном могилы, Лермонтов. А вот мне до холодного сна могилы — рукой подать, и отнюдь не до сна обычного! Память же о глубоком сне от морфия меня не успокоит ни чуть. Компартия же без меня может погрузиться в кому, а не дойти до коммунизма! Покопаюсь ещё в себе, и, изменяя себя, попытаюсь изменить если не мир, то хотя бы ситуацию. А ведь я бы мог её не допустить, если бы не гонялся за бандитом Яшкой, а положил в мавзолей вместо себя внешне смахивающего на меня братишку Димку, а сам давно бы уже нежился на Капри, дающего и негу, и здоровье. Да, Капри — это не заразная земля русская, на которую я трачу своё лучшее удобрение: кал и мочу. «Жизнь — это игра в кости» — как говаривал Гай Юлий Цезарь, но боюсь я, что в этой игре с кабаном своих костей не соберу, а на кости чужие рассчитывать не приходится! Что и говорить, народная примета: «бьёт, значит любит» — это отнюдь не про нас с кабаном! Этот своего добьётся и меня добьёт! — душою дрогнул Ильич, его душа, как и тело, качалась вверх-вниз. — Неужели в этой яме дерьма, и будет моя тайная могила, охраняющая Москву от врагов, наподобие мифической тайной могилы Эдипа, охранявшей Афины от напастей?! Или и клочка не оставит от меня и моего эдипового комплекса кабан?! Уже все сосновые шишки слетели с этой сосны вместе со снегом, не набив ни единой шишки кабану, только я — самая крупная и непустая шишка, держусь на ветке, ибо катапультированием спастись не смогу. Иногда, от тряски, кабан двоится, троится в моих глазах, но потом опять становится единственным и неповторимым. Хорошо, что это не сотрясение мозга, но плохо, что кабан и один за всех со мной расквитаться может. Впрочем, Уинстона Черчилля этот боров всё же напоминает, уж не он ли это, собственной персоной?! Нет, тому слабо оказалось меня свалить, а у этого зверя гораздо лучше получается, и почерк иной — размашистый и уверенный! Такой боров быка одним ударом свалит, а матадора-тореадора под красный стяг сплющит! А кто здесь позволил этому борову то, что не позволено даже Юпитеру и быку?! Что за свинская коррида?! Из какой такой корридо?! Если дуракам везёт, то гениев они везут на себе, и если не везёт — везут! Я «на коне», я — пикадор и архиматадор!! — воскликнул в гневе хозяин страны, и обрушил на буйную голову кабана несколько псевдоиспанских проклятий, которые, впрочем, лишь больше взбесили вепря.

— Да поимеет тебя Вельзевул — бес притонодержателей, распутников и возниц! Хромой Бес тебе на четыре ноги! Баррабас, Белиал, Астарот — тебе на голову и в рот!!! «Испанка» тебя побери!!! Но тебе, свинтус, как видно, и на «испанку», и на чуму, и на холеру с тифом начхать?!! Ишь ты, Наполеон Бонапарт какой выискался!!! Эх, морозца сейчас нет, оттепель проклятая, не политическая, так природная, а то я б тебя сейчас сосульками зашиб — сосунок ты херов! Не спермой тебя поливаю, но затрахал ты меня уже до жути! Да, я — не Соловей — Разбойник, но мне только свистнуть, и примчится вооружённый люд, чтобы убить тебя! Дождёшься ты своей, а не моей смерти, гад!! Сваливай отсюда, пока не поздно! Что, не понимаешь?! Эх, не понять, ни простить ты меня не в состоянии!! Хоть волком вой, хоть львом рычи — этим толстокожего не пронять — не заяц он трусливый, и не глупый баран — соображает откуда ветер дует, и на чью мельницу вода льётся! Но верь, не верь, а я — не собака по ветру лающая!! Я попусту не брешу, не переливаю из пустого в порожнее, а на свою мельницу воду лью (она у меня не ветряная, и всё перемелет в муку)! И это не пустая фраза! Моё слово — двигатель истории и моя опора! О, удержи меня, мой трёхэтажный мат:

Конец ознакомительного фрагмента.