Все, что вы скажете

Джиллиан Макаллистер, 2018

Джоанна возвращается домой после встречи с подругой и слышит за спиной звук, которого боится каждая женщина. Она уверена, что это он – настойчивый мужчина, пристававший к ней в баре. Шаги приближаются, она поворачивается и изо всех сил толкает своего преследователя. Теперь Джоанна должна сделать то, что она ненавидит больше всего, – принять решение. Остаться. Вызвать скорую помощь, спасти незнакомца. И убедить полицию, мужа, семью и своих друзей, что она невиновна, что это был несчастный случай. Но можно ли это доказать? Бежать. Убедиться, что свидетелей нет, и уйти. А на следующий день узнать, что незнакомец умер. Теперь Джоанне нужно уничтожить все улики, которые могут связать ее с этой смертью. И врать всем – мужу, семье, друзьям. Но можно ли это вынести?

Глава 5

Молчание

Я так и не сказала Рубену. Не сказала!

Смотрю, как он помешивает кашу на плите.

Муж всегда отвечает за еду, а я за стирку. Два года назад мы договорились разделить обязанности, чтобы избежать ссор. Думаю, не стоит говорить, что посуда всегда аккуратно расставлена, в посудомойке никогда не залеживаются грязные тарелки, тогда как корзина для грязного белья обычно переполнена.

Рука начинает болеть сильнее и с трудом шевелится. А утром вообще была в странном онемевшем состоянии.

Рубен накладывает кашу. Кухня и гостиная объединены — по сути это квартира-студия, хотя у нас две спальни. Нам здесь нравится, и не важно, что мы слышим, как соседка сверху возвращается домой в три часа ночи, цокая шпильками. Нам нравится мрачность Лондона, душный воздух. А горячий запах городской пыли в метро говорит мне, что я вернулась домой после отпуска. Нравится даже то, что летом мои ноги в шлепанцах чернеют от смога. И даже как выглядят люди в ярком, резком освещении метро после бурной вечеринки: женщины с бледной кожей и смазанным макияжем. В ночном автобусе мы как-то видели мужчину со змеей на плече, и никто на него не пялился. Нравится, что каждая вещь имеет свою цену и что всюду теснота. Наши родители не понимают этого — родители Рубена в особенности — и все спрашивают, почему мы не продадим квартиру и не переедем. «Есть и другие способы экономии», — твердит отец Рубена.

Напротив плиты висит фото с нашей свадьбы, фотограф снимал только репортаж, никакой постановки. «Я не хочу, чтобы мы выглядели излишне претенциозно искусственными улыбочками», — сказал Рубен вскоре после того, как сделал мне предложение. В итоге, свадьба была довольно скромной и не стала самым лучшим днем в нашей жизни. Мы были в полном недоумении от всего, что случилось после его анти-предложения, начинавшегося со слов: «Не хочу относиться к тебе свысока…» Быстра торжественная регистрация — я надела платье до колен, а после был праздничный ужин. Рубен выпил слишком много красного вина и не убирал руку с моего колена, так и ел пиццу одной рукой. А потом, когда он курил во дворике — раньше он курил, — произошло то, что я никогда не забуду.

«Мы сделали это», — сказала я.

Он энергично кивнул, его щеки втянулись, когда он затянулся.

«Мы сделали так, как хотели», — сказал он, точно выразив мое состояние.

Эта простая радость для нас — жить своей жизнью. И к черту всех остальных.

В тот момент мы стояли под одним зонтом, держась за руки. На мне были красные туфли, и я чувствовала себя счастливее, чем это вообще возможно.

Я смотрю на фотографию: она такая искренняя. Мы стоим друг напротив друга, я радостно смеюсь, а Рубен смотрит вверх, на его лице легкая улыбка.

Как я могу ему рассказать? Ведь он больше не будет так на меня смотреть, с этой легкой понимающей улыбкой. Я одна из немногих людей, которые ему нравятся.

Уже четыре часа дня. К этому времени я дважды сбегала в ванную, чтобы позвонить в экстренную службу, набирала номер, но останавливалась в последний момент. Запястье все еще пульсирует, хотя выглядит как всегда — никаких синяков, но рука слабая и безвольная. Посмотрю, станет ли лучше. Как только разберусь с произошедшим — сразу же пойду к врачу.

Говорю мужу, что пойду прогуляться. Чувствую себя не очень — почти ничего ела, но все равно собираюсь на улицу. Рубен смотрит на сумерки за окном и ничего не отвечает. Я осматриваюсь по сторонам, прежде чем пройти несколько ступенек от двери до тротуара, как будто полиция может поджидать меня, не утруждая себя стуком в дверь.

Свежий воздух холодит легкие. Я надеялась, что на улице успокоться будет легче, чем в нашей теплой квартире, но нет, не помогло. Желудок урчит, на плечи навалилась тяжесть. Во время этой прогулки в одиночестве пугает все: отдаленный вой сирен, слишком яркий свет уличных фонарей. Полагаю, моя жизнь в страхе только начинается. Я не чувствую себя счастливой ни на улице, ни дома — остается замкнуться в себе.

Когда я возвращаюсь домой, Рубен играет на пианино в дальней комнате. Он занимается музыкой, только когда меня нет. Замираю на секунду, затем захлопываю за собой дверь. Как я и думала, мелодия обрывается. Рубен стесняется своего таланта, ему кажется, что это слишком экстравагантно.

Муж появляется в дверях комнаты. Мне нравится близость, которую обеспечивает наша квартира, я могу позвать Рубена отовсюду и разговаривать с ним, пока я в ванной, а он готовит на кухне.

— Пункт две тысячи восемьсот восемьдесят девять, — говорит он, стоя в дверях. — Твои милые раскрасневшиеся щечки, когда ты возвращаешься после прогулки.

Список того, что мне нравится в Рубене, бесконечный. Люблю его смущение по поводу прекрасной, артистической и вдохновленной игры на пианино. Как он переходит границы со своими подопечными, когда приводит их домой, берет с собой в поездки, чего делать не обязан — насколько сильно он любит этих неблагополучных детей. И как он однажды сказал моему брату Уилфу, что тот разговаривает со мной слишком заносчиво.

Я должна ответить, назвать, что люблю в нем, или пересечь комнату и поблагодарить его, обняв. Например, сказать, насколько счастлива слышать звук игры на пианино, когда прихожу домой.

Но не могу. Потому, что если сделаю это, то расскажу ему все. Я знаю, что так и будет. Или хуже — он сам узнает, увидит черноту внутри меня, догадается и сдаст полиции.

Рубен смотрит на меня выжидающе, а я избегаю его взгляда, уставившись в пол.

Но чего мой муж точно не ожидает, так это моего молчания. И все становится еще хуже, когда он понимает, что я не собираюсь отвечать. Его взгляд меняется. Ему стыдно, что и я заметила его расстройство, поэтому он отворачивается, бестолково возится с растениями на подоконнике, поливает их, не глядя на меня.

Мне кажется, что журчание воды — это единственный звук во всем Лондоне.

Обычно по вечерам мы по очереди варим кофе. Сегодня его черед, но я тоже иду на кухню, не желая оставаться в одиночестве.

Я решила, что можно потянуть денек, но сейчас как раз подходящее время. Момент настал.

— Я еще не рассказывал тебе о мальчишке из Брикстона? — спрашивает Рубен, глядя на меня и аккуратно засыпая молотый кофе в турку.

— Кажется нет…

— Ну помнишь парня, который вырвался из сетей банды на прошлое Рождество и начал вести себя прилично?

— А, да. — Мой голос звучит безжизненно.

— Ну так он связался с другими парнями и теперь поджигает машины. — Рубен прислоняется к кухонной стойке. — И я не понимаю почему, ведь раньше все шло так хорошо.

Рубена такие вещи часто сбивают с толку. Думаю, что это из-за его непоколебимой веры: если ты избавишь мальчика от проблем, то он будет хорошо себя вести. Очень логично, но неправда.

— Ты помнишь себя подростком? — говорю я со смешком, благодарная за возможность убежать от собственных мыслей, даже если это больше похоже на карабканье вверх по веревке, без страховки, обдирая кожу с рук.

— Я был… Очень скучным, — сказал он, слегка улыбнувшись.

В этот момент я хочу, чтобы другие могли видеть Рубена именно таким, чтобы он им это позволил.

— У тебя было больше поводов для злости, чем у других людей.

— Усыновление едва ли стало моей личной трагедией.

Не могу сдержать улыбки.

— Твое благословение — настолько здравый рассудок, — говорю я и тянусь к его руке.

Муж немедленно притягивает меня к себе, но я отступаю. Он опирается на кухонную стойку и задумчиво смотрит на меня. Кофе на плите начинает кипеть, но за секунду до этого Рубен успел выключить газ.

— Не хочу, чтобы кофе сбежал, — говорит он, многозначительно глядя на меня.

— Он все равно не был счастлив, — говорю я. — Даже если тот парень покончил с бандитским прошлым и общается с правильными людьми… он не был счастлив.

— Почему?

Я пожимаю плечами:

— Некоторые из нас постоянно все портят. Мы сами портим себе жизнь и не знаем почему.

Он достает молоко из холодильника.

— Ты же мой домашний психолог, — говорит он, неуверенно протягивая руку, но я отодвигаюсь.

Рубен иногда меня так поддразнивает — психологом. Это одно из моих прозвищ.

Он смотрит на меня, и в глазах читается вопрос.

— Ты в порядке? Голос какой-то грустный. Ты же ничего не испортила.

— В порядке, — говорю хрипло.

— Ты странно держишь руку. Ушиблась?

Вот действительно подходящий момент, а то я все откладываю и откладываю. Сейчас уже нет оправданий. Все сроки уже вышли, а ничего не сделано — реальность моей жизни.

Рубен садится за барную стойку, которая отделяет кухню от гостиной, поворачивается к телевизору, пьет кофе и включает новости на «Би-Би-Си». Он всегда так делает, хотя новости его и раздражают.

Я открываю рот и думаю, что будет просто, это всего лишь слова.

Рот остается открытым, как будто я жду чего-то. Жду, когда почувствую себя готовой, когда буду уверенной. Я никогда ни в чем не уверена, легче ничего не делать. Смотрю в окно на дворик Эдит, а потом опять на Рубена. И на экран телевизора. Диктор читает один за другим анонсы новостей:

Депутат от Суррея замешан в скандале с растратой

Врач, случайно оказавшийся рядом, помог родиться ребенку в магазине одежды в центре Лондона

Как Лондон справляется с проблемой растущего миграционного кризиса?

Поворачиваюсь к Рубену, и тут слышу последний заголовок. Я как будто ждала его, предчувствовала.

Нападение у канала в Лондоне

Я заранее знаю, что сейчас скажут. Знаю из-за какого-то предчувствия. Непроизвольно хватаюсь за стойку, впиваясь в нее ногтями.

Новости продолжаются, возвращаясь к подробностям первой истории. Какой-то политик мошенничает с деньгами, но мне это абсолютно безразлично.

«Нападение у канала в Лондоне». Повторяю про себя снова и снова.

Тело пронзают судороги, будто схватки при родах. Сначала сжимает сердце, потом ощущение спускается в руки и ноги. На вопрос Рубена про руку я не отвечаю.

Он смотрит новости.

— Нами управляют коррумпированные люди, и никого это не волнует. И как я должен учить детей не врать и не обманывать, когда это делают люди, управляющие страной? Насколько сложно дойти до простой мысли вроде: «Я теперь депутат, и мне не стоит мухлевать с деньгами»?

Это одна из немногих тем, на которые он высказывается, даже на вечеринках, в то время как другие гости неловко смотрят в свои стаканы. Когда Лора с ним познакомилась, она понимающе посмотрела на меня и сказала: «Нет ничего более сексуального, чем социалист».

В таких ситуациях я думаю: «Я рада, что мой муж моралист и бескомпромиссный человек, который на практике применяет то, о чем говорит, и не находит в этом ничего странного». Как-то он с уверенностью заявил, что женщины никогда не лгут о том, что их изнасиловали. Тогда все присутствовавшие в комнате замолчали.

Сейчас я не думаю вообще ни о чем, просто не могу. Мне очень жарко, и я паникую. Мне кажется, будто события той ночи написаны у меня на лице, что мои мысли материализуются прямо здесь, в нашей гостиной. Поворачиваюсь к телевизору и в напряжении смотрю.

— Вранье, — продолжает Рубен. — Никто не называет вещи своими именами. Это не скандал, связанный с расходами. Это — вранье.

Я поднимаю глаза к потолку в поисках знака от вселенной. Стоит ли мне молчать, потому что я уже солгала? Или признаться, чтоб этой лжи не стало еще больше?

Продолжаю молча сидеть на диване, пытаясь сдержать нервную дрожь. Может быть, новость и не про Сэдика, а про кого-то еще. Может, кого-то пырнули ножом или застрелили, это же Лондон. Ну и что, что рядом с каналом, в Лондоне множество каналов. Может, это произошло в другом районе, — не в Венеции, а в Бирмингеме? Я ничего точно не знаю. Боже, а что же мне делать, если я совершила преступление?

Нападение. Звучит дерзко. Они ничего не знают о произошедшем. Он преследовал женщину, она была напугана и спасалась бегством.

— Я имею в виду, — продолжает Рубен, размахивая чашкой. Кофе выплескивается на деревянный пол, просачиваясь сквозь доски. — Твою мать. — Он немедленно ставит кружку на стол и идет за тряпкой. — Я всегда знал, что власти воруют.

Ведущий переключается на новость о рождении ребенка: интервью с людьми, которые видели, как у женщины отошли воды в магазине. «Не знаю, зачем она пошла за покупками», — со смешком говорит один из очевидцев.

Я наблюдаю, как Рубен вытирает пятно от кофе, но все мои мысли заняты телевизором и последней новостью.

— Не понимаю, с чего они включили эту ерунду в выпуск новостей, — говорит Рубен, беря пульта от телевизора. — И что с того, что она пошла по магазинам?

Собираюсь остановить его, но убеждаю себя, что не могу этого сделать. Нет, могу, я просто обязана сказать ему.

— Не выключай, — я стараюсь говорить своим обычным голосом. Расскажу ему, как дойдет до этой новости. У меня есть максимум две минуты.

— Не могу смотреть эту чушь. — Он игнорирует мою просьбу и переключает на кулинарный канал.

Рубен делает так каждый день: включает новости, раздражается и выключает. На мои предпочтения он не всегда обращает внимание.

В телевизоре мужчина готовится освежевать кролика.

— Фу, — говорю я невольно и тянусь рукой до пульта с целью переключить обратно. Происходящее на экране — идеальный предлог, чтобы вернуться к новостям. Но тут меня пронзает страшная мысль: а что, если они знают?

Может, репортаж не в самом начале выпуска не потому, что в нем никаких подробностей, а именно потому, что они есть. Скоро появится мое зернистое фото с камер наружного наблюдения или фоторобот. У меня действительно осталось две минуты, две минуты здесь, с этим человеком, во времени «До».

Я проклинаю себя за то, что провела всю свою сознательную жизнь, таращась в ноутбук или телефон, ни на что не обращая внимание. Мечтала, думала о карьере, сочиняла биографии людям — вместо того, чтобы внимательно смотреть, слушать и учиться. И если об этом происшествии сообщают по телевизору, значит, они точно знают, что произошло? Или нет?

В телевизоре все говорят и говорят о миграционном кризисе в Кале. Я застыла на диване. Ощущение, будто сижу на холодной скамейке на улице, а не в теплой гостиной со своим мужем.

И вот время новости обо мне. Нет, не обо мне.

«Ранним утром субботы у канала в Маленькой Венеции был обнаружен мужчина».

Меня как будто погрузили в чан с кислотой, которая разъедает мое тело. Не могу поверить в то, что это все случилось, просто не могу. Что это произошло с моей жизнью. Что же я натворила?!

«Наш корреспондент Кэролин Харрис находится на месте происшествия».

В кадре лицо крупным планом.

«Я стою на месте странного нападения», — говорит репортер, и ее голос обрывается.

Камера слегка сдвигается, и я снова чувствую, как внутри все сжимается. Просто не думай об этом, Джоанна, не обращай внимания.

Но я не могу игнорировать происходящее на экране.

«Семнадцатилетний молодой человек был обнаружен на берегу канала в шесть утра мужчиной, выгуливающим собак».

Вздыхаю с облегчением: это не про меня. Семнадцать? Сэдику было не семнадцать.

Камера отъезжает. Корреспондент стоит ровно на том же месте, где была я восемнадцатью часами ранее. Те же ступеньки, только сухие. Погода ясная, небо темно-синее. Изо рта репортера вырывается пар, как и у меня тогда. Ветер треплет полицейскую ленту ограждения. Внутри огороженной зоны стоит желто-белый навес. Что, черт возьми, происходит? Я зачарованно смотрю в телевизор.

— Боже, — говорит Рубен. — А что, если это тот самый псих? — У мужа фантастическая память на детали, и сейчас я проклинаю ее.

— Какой псих? — переспрашиваю, надеясь сбить его со следа, притвориться, что мы с тем психом были где-то в другом месте.

— Тот, который тебя преследовал!

Рубен смотрит на меня с выражением недоверия, даже какой-то насмешки, на лице.

— Ты сейчас выглядишь безумно, — говорит он в своей обычной прямолинейной манере.

Я быстро киваю, глядя в телевизор, — не могу говорить, все мои умственные способности направлены на репортаж.

Женщина продолжает говорить. Желто-белый навес — для чего он? — колышется на ветру.

Хмурюсь. Его нашли только в шесть утра? Может, он был пьянее, чем я думала?

«Обнаружен». Мои шея и плечи покрываются гусиной кожей. Нет, пожалуйста, нет!

— Таких всегда находят те, кто выгуливает собак, — замечает Рубен. — Какой-то подонок оставил там лежать парня с травмами.

Какой-то подонок — это я.

Муж встает и идет в кухню с пустой чашкой из-под кофе в руке, споласкивает ее прежде, чем поставить в посудомоечную машину.

«В шесть утра молодого человека доставили в больницу, но реанимировать его не удалось. Полиция квалифицирует его смерть как убийство».

Прежде, чем осознать, что происходит, я соскальзываю с дивана и оказываюсь на полу лицом в ковер. Рука снова больно подвернулась, но мне все равно. Я не плачу, это нечто другое… Повадки дикого зверя. Я раскачиваюсь взад-вперед; рот раскрыт, но оттуда не вырывается ни звука. Меня захлестывает сожаление. Мне безразлично, что рядом находится Рубен — повернувшись ко мне спиной, он загружает посудомойку. В любом случае я должна все ему рассказать. Он такой хороший и так добр ко мне.

Умер. Умер в больнице.

Убит. Убийство.

Вот так просто оборвалась жизнь. У парня были мысли, надежды, планы на будущее, мнение о музыке, книгах и, может, даже о рынке недвижимости. Но теперь все — двигатель остановился.

Рубен живет с убийцей. Если я расскажу ему, он поведет меня прямиком в полицейский участок. Попросить его не делать этого — равнозначно тому, чтобы попросить писать другой рукой, проголосовать за консерваторов, ограбить банк или отшлепать ребенка.

И эта чертова работа на депутата, как он сможет продолжать ее, живя с преступницей? Поднимаюсь с ковра и усаживаюсь обратно на диван. На мои вопросы нет ответов.

Но дело даже не в работе, а в том, что, оставшись один, — никогда не при мне, чтобы не расстраивать, — он будет удивляться, как я могла так поступить. Он любит меня, со всей моей безрассудностью, бардаком, неорганизованностью, фиговой работой. Но случившееся заставит его задуматься. Он никогда не скажет мне об этом знать, но я-то буду знать. Это как в гостинице, не поймешь, что в номере убирались, — заново сложили полотенца, поправили туалетную бумагу, — если не приглядываться.

Рубен стоит ко мне спиной в кухне, а потом поворачивается и смотрит задумчиво.

— В том же месте, но всего лишь… — говорит он. — Представь, что его могла найти ты, если бы шла несколькими часами позже?

Меня захлестывает паника, такая же, как в Маленькой Венеции: сердце стучит, кулаки непроизвольно сжимаются, холодный пот покрывает спину и плечи. Я бы не удивилась, что моя кровь стала черной и замороженной или что внутри меня полно тараканов, или что мои органы сдавила наковальня.

Как я могу сказать ему сейчас, когда это стало убийством? Это разрушит его, а я стану худшим человеком, которого он знает, — врагом.

На задворках моей памяти, в тайнике, среди архивов и далеких, не до конца сформировавшихся воспоминаний, появляется что-то еще. Семнадцать. Сэдику было не семнадцать. Так что… Возможно, это был не Сэдик.

Я не могу позволить себе думать о том, что это был не он. Меня преследовали, поэтому я его толкнула.

Я не могла ошибиться. Ошибка разрушит меня.

Я засыпаю на диване: время не позднее, но мой мозг слишком вымотан. Такое случалось и раньше, например, в университете я все время засыпала в неподходящее время. Выключиться и игнорировать — было моей естественной реакцией.

Спала крепко, но снился мне Сэдик.

Меня разбудил Рубен. У него в руках очередная чашка: он постоянно пьет кофе, но не сказать, что это как-то на него влияет. Он уходит из гостиной, возможно, в свою комнату с пианино, делать заметки по работе. Уходя, он замечает:

— Даже не подозревал, что ты болтаешь во сне.

— Что?

Он смеется себе под нос, проходя через холл, и говорит:

— Ты несла абсолютную чушь.

Не могу выспрашивать его, не могу давить на него. Но что, если я сказала что-то разоблачающее? Притягиваю колени к груди и молюсь, чтоб это было не так.

Я продолжаю смотреть канал с новостями, хотя репортаж о моей истории больше не повторяют. Слышу, как два раза мимо проносятся машины с сиренами, и оба раза подпрыгиваю, покрываясь потом. Оказывается, в Лондоне так много транспорта с сиренами!

Никогда в жизни не делала ничего самостоятельно: спрашивала у всех окружающих мнения по поводу стрижки и где в Лондоне можно снять жилье. С помощью «Фейсбука» и «Твиттера» я передавала другим людям право решать за меня. А сейчас я одна.

Я почти допила кофе, когда Рубен вернулся.

— Ты извинялась во сне, — говорит он так, будто наш разговор не заканчивался.

— За что?

— Понятия не имею. — Взгляд у него удивленный. Должно быть, я выгляжу виноватой. — Ты просто снова и снова продолжала твердить «прости».

Мне бы рассмеяться, но я не могу. Я думаю только о том, что мне и правда очень жаль.

Я извинялась за то, что убила человека.

Рубен смотрит на меня недоуменно и хмурится.

— Это странно, — бормочу я.

— Да, непохоже на тебя.

Нет. Никто не должен знать, даже Рубен. Особенно он.