Все, что вы скажете

Джиллиан Макаллистер, 2018

Джоанна возвращается домой после встречи с подругой и слышит за спиной звук, которого боится каждая женщина. Она уверена, что это он – настойчивый мужчина, пристававший к ней в баре. Шаги приближаются, она поворачивается и изо всех сил толкает своего преследователя. Теперь Джоанна должна сделать то, что она ненавидит больше всего, – принять решение. Остаться. Вызвать скорую помощь, спасти незнакомца. И убедить полицию, мужа, семью и своих друзей, что она невиновна, что это был несчастный случай. Но можно ли это доказать? Бежать. Убедиться, что свидетелей нет, и уйти. А на следующий день узнать, что незнакомец умер. Теперь Джоанне нужно уничтожить все улики, которые могут связать ее с этой смертью. И врать всем – мужу, семье, друзьям. Но можно ли это вынести?

Глава 6

Признание

Мне кажется, что я была одна всего минут пятнадцать. Мне дали чашку с чаем, по вкусу напоминающим сигареты.

Интересно, что делают другие люди в камерах? Я представляю их спящими в разных позах, как на экранах видеонаблюдения в комнате для арестов. Смотрю наверх, на грязный потолок — как его можно было забрызгать чем-то коричневым? И тут я замечаю камеру видеонаблюдения, белую, похожую на робота, направленную на меня. Я тоже на одном из тех экранов, за мной наблюдают.

Окно в двери открывается, и я подпрыгиваю от неожиданности.

— Полагаю, вы успели поужинать? — спросил мужчина, и я отрицательно покачала головой.

— Мы собирались поесть позже.

«Кебаб;)», вот что написала мне Лора, когда мы планировали наш загул.

— Но вы пили?

Я не успеваю ответить — мужчина фыркает и закрывает окно, как будто я животное в загоне.

Через несколько минут он появляется снова. Мое тело начинает дрожать, и мне хочется объяснить ему, что это был несчастный случай. Окошко открывается.

— Дежурная еда, — поясняет мужчина и подталкивает ко мне белый пластиковый поднос.

Не успей я подойти, еда бы упала на пол. Тарелка дымится и обжигает руки. Мне приходится отнести поднос на матрас, потому что стола в камере нет.

Мужчина снова уходит, а я вспоминаю, как несколько недель назад пыталась сделать оладьи из сладкой кукурузы. Рубен сказал, что они получились похожими на куриные лапы.

Даже сквозь тяжелую дверь я слышу, как кто-то говорит: «Здесь у нас, скорее всего, раздел восемнадцать. Хуже, если…».

Раздел восемнадцать? Интересно, что это значит. Может, полицейские говорят про ту, что была ошибочно задержана, и кого отпустят, как только прибудет адвокат.

Предположения заставляют меня нервничать, и я автоматически тянусь за мобильником, которого у меня больше нет, которым я не могу больше свободно пользоваться. Уже много лет такого не было, чтобы мне было нечего делать. Невозможно даже представить, как это — обедать без какого-нибудь гаджета.

Здесь нет ни часов, ни окна, поэтому я ем, оглядывая комнату — камеру, в которой оказалась: круглая флуоресцентная лампа с дохлыми мухами внутри плафона; черная стрелка, нарисованная аккуратно, возможно, с помощью трафарета.

Еда ужасная, такое ощущение, что кто-то смешал все ингредиенты до единой массы, а затем подогрел. В яйцах и хлебе попадаются кусочки бекона. В середине еда холодная. А сами яйца как желе.

Я доела, и на этом все мои дела закончены. От безделия и отсутствия мыслей в голове, я протягиваю руку и провожу пальцем по синей стене. Она оказывается холодной, дешевая краска отваливается под кончиками пальцев.

Еда застревает у меня в горле, когда я начинаю плакать. Вообще-то эти слезы из-за множества причин: из-за невезения; из-за того, где я оказалась в свои тридцать лет; но по большей части из-за Рубена — скучаю по нему и знаю, что он будет скучать по мне; из-за намека на осуждение в его голосе. Я знаю, мне не показалось.

Когда мы с Рубеном встретились в первый раз, на студенческой вечеринке, он стоял в стороне, скучающе смотря на все происходящее и ни с кем не разговаривая. Я обратила на него внимание прежде всего из-за роста, но к тому времени, как в ход пошел виски, были и другие причины. Он молча стоял у книжного шкафа в эркере, водя пальцем по обложкам книг.

«Я Джо», — нагло представилась я.

После нескольких минут болтовни Рубен предложил отойти к лестнице, где было потише — он предпочитал спокойствие. Мне понравилось, что он захотел сидеть на ступеньках и разговаривать о книгах с девушкой, которую только что встретил. И еще, что ему было плевать, как он выглядит в глазах других из-за того, что ему было скучно на вечеринке. Выпендрежный парень по имени Руперт прошел мимо нас, рассказывая о том, где планирует провести лето, и мы с Рубеном обменялись взглядами, поняв друг друга без слов.

«Ненавижу Оксфорд из-за таких вот», — сказала я, и его зеленые глаза засияли.

Мы ругали Оксфорд. Я начала разговор, и он его поддержал. Он ненавидел болтовню, но ему нравилось говорить со мной, только со мной.

На следующий день мы встретились снова. Мы переписывались все утро, и когда наконец увиделись, он кивнул мне с легкой улыбкой на лице, как будто вспомнил что-то приятное, но ничего не сказал.

— Общественный адвокат.

Голос офицера вырвал меня из воспоминаний. Прошло не больше часа с тех пор, как я попросила адвоката. Надеюсь, он хороший и трудолюбивый.

Меня привели к тому же телефону, по которому я разговаривала с Рубеном. Провод свисает, как петля. Было бы чудесно отойти от этой стойки, но нельзя.

Мои колени дрожат, когда я беру трубку.

— Джоанна? — спрашивает мой защитник.

Я очень удивляюсь, что это женщина. Не очень-то феминистично с моей стороны.

— Да, здравствуйте. — Мой голос охрип.

— Здравствуйте, меня зовут Сара Абберли. Пожалуйста, сейчас ничего не говорите. — Ее голос тоже хриплый, звучит прерывисто. — Полиция, скорее всего, слушает.

— Мне просто нужно все объяснить, — говорю я шепотом, почти в отчаянии. Трубка становится влажной. — Прояснить, что случилось.

— Ничего не говорите полицейским. Хотя скорее всего вы уже чем-то поделились… Они стоят там, будто бы пьют чай, но сами слушают…

Я оглянулась на полицейских. Они сидели за столом, безучастно глядя на мониторы видеонаблюдения.

— Хм, хорошо, — скептично ответила я.

— Боюсь, все серьезно, Джоанна.

— Вы приедете?

— Скоро, сперва они должны…

Я слышу, как она печатает.

Я представляю ее: облегающей костюм, узкие брюки, дизайнерские очки, крашеные волосы. Она стучит ручкой по кухонной стойке минималистичного дизайна. Позади нее стоит мужчина — высокий, жилистый; возможно, он преподаватель. Он делает пюре из авокадо. Они часто едят по ночам.

— Полицейские должны направить ваше дело в отдел уголовных расследований, — сказала адвокат.

— Уголовных? — У меня в голове ни единой мысли.

— Да, отдел уголовных расследований. И вас не могут допрашивать, пока не протрезвеете.

— Я очень даже трезвая.

— Лучше подождать до утра. Я приеду, как только смогу.

Мне нравится эта краткость, и Рубену эта женщина бы понравилась.

— У вас есть двадцать четыре часа, больше откладывать не будут, им необходимо присутствие старшего офицера для подписания бумаг. У вас есть все, что нужно? Вас кормят?

— Да. — Мой голос слабеет, как только я представляю, что проведу всю ночь в этой жуткой синей камере.

— Вы меня не знаете, — продолжает моя собеседница, — но я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам. Обещаю.

— Понятно.

Я отвечаю односложно, и, наверное, она думает, что я идиотка.

Разговор закончился, трубка у меня в руке кажется тяжелой без ее голоса на другом конце провода. Я положила телефон и бесцельно замерла на секунду, наслаждаясь относительной свободой. Даже здесь уже чувствовалась разница.

Сержант Моррис вернулась, и я поняла, что адвокат была права — они слушали. Меня пробирает дрожь: полицейские не союзники, а враги.

Меня отвели обратно, в тринадцатую камеру. Скоро полицейские пойдут домой, к своим семьям, а я буду здесь одна ждать другую смену. Сержант Моррис отправится к мужу, которому будет жаловаться на работу, пока он помешивает запеченные бобы, разогревающиеся на плите. Дети, переодетые в пижамы, уже будут в своих кроватках.

Я запрокидываю голову наверх и разглядываю стрелку — указатель на Мекку. Снаружи может случиться все, что угодно, — мировой катаклизм, чья-то смерть — а я и не узнаю.

Некоторое время сижу неподвижно и играю в одну из моих любимых игр: представляю наших с Рубеном детей. Может быть, они унаследуют длинный нос моего брата Уилфа. В моих фантазиях мы с дочкой играем на металлофоне, у нее рыжие волосы Рубена. И почему мы ждали так долго? Рубен, думаю, сейчас я готова.

* * *

Меня проверяют каждые полчаса, знаю точно, потому что считаю, — полезно знать, сколько прошло времени.

Они кричат через окошко и закрывают его быстрее, чем нормально осмотрят камеру. Очень небрежно. Все делается абсолютно безразлично. Называют меня по имени и, когда я поднимаю голову, уходят.

Мне бы хотелось, чтобы они открыли дверь и я смогла выглянуть наружу: посмотреть на другое освещение или обстановку, даже на тот лестничный пролет, по которому шла, еще не осознавая, что приближаюсь к месту своего заключения.

В полтретьего утра я спрашиваю, почему проверки продолжаются. К этому моменту проявляются неприятные симптомы похмелья: чувствительность к свету из открытого окошка, шум в голове, сухость во рту и трясущиеся руки.

— Почему вы не даете мне спать? — Вопрос звучит довольно-таки жалко.

— Вы в состоянии алкогольного опьянения, поэтому относитесь ко второй категории, — отвечает женщина. Она со мной незнакома, но ведет себя так же резко, как сержант Моррис.

— Ко второй категории?

— Первая категория — просто приглядывать время от времени; вторая — проверять каждые полчаса; третья — постоянный надзор. Вы в камере для пьяных, с матрасом на полу вместо кровати.

— Ничего себе, — я была бы рада поговорить с ней еще, чтобы немного успокоиться, услышать доброе слово, но она закрывает окошко. Но я все равно спрашиваю: — Мой муж уже приходил?

Окно открывается на пару сантиметров, я вижу только глаз и уголок ее рта, который не улыбается. Она снова закрывает окно, ничего не отвечая.

Наверняка однажды что-то произошло, и теперь они вот так всех проверяют. Я протягиваю руку и трогаю стенку рядом с головой. Может быть, случай произошел именно в этой камере с человеком, за которым они не следили.

Я обустраиваюсь: расправляю подушку; убеждаюсь, что матрас лежит четко вдоль стены; ставлю пустой поднос из-под еды в угол комнаты, рядом с туалетом.

Убеждаю себя, что вскоре я буду вспоминать происходящее сейчас с улыбкой. Этот случай будет добавлен к списку тех несуразных ситуаций, в которых я оказывалась, и моя семья, особенно Рубен, будут закатывать глаза, вспоминая об этом.

«Помнишь, как ты оставила открытой воду в ванной и затопила квартиру?» — спросит Рубен, со смехом откидывая голову назад. А я скажу: «Думаю, что переплюнула тот случай, проведя ночь в тюрьме».

Лежа на боку, ожидаю проверки в три часа. Я представляю рядом с собой мужа, как его длинные руки обнимают мое тело. Смотрю на стену и думаю, мечтает ли он о том же, лежа дома в одиночестве.

Когда другой полицейский подает мне воду через окно в двери, спрашиваю его о посетителях.

— Когда я смогу кого-нибудь увидеть, здесь есть часы посещения?

— Это вам не больница, — отвечает полицейский.

Он старше всех, кого я здесь видела. У него седые волосы и румяное лицо. Больше я ничего не вижу — ни жестов, ни роста. У нас какое-то странное, обрывочное взаимодействие.

— Да, это скорее похоже на тюрьму, — говорю я, сглатывая. Понимаю, что сижу, подавшись вперед, напряженная, как собака в ожидании возвращения хозяина. «Пожалуйста, не закрывайте окно, не оставляйте меня здесь».

— Да что вы говорите!