Белая воробейка

Е. Вишня (2024)

Наступил 1946 год. После окончания Второй мировой войны, фрик-шоу, более известные как цирки уродов, начали массово закрываться по всей стране. Больные и изувеченные люди остались забытыми и вынужденными смириться со своей неизбежной судьбой. Однако журналистка Мэдди Сандерс оказалась не согласна с таким подходом. Она разыскала некогда известную женщину-альбиноса по имени Адель Брукс, актрису популярного цирка в период расцвета шоу. С ее помощью, Мэдди собирается раскрыть мрачные тайны и закулисье этого бизнеса, а также напомнить людям о том, где проходит грань между истинной красотой и уродством.

Глава 2. Перед Рождеством

Эсси помогла мне умыться и переодеться в новое платье, которое мать забрала из ателье за пару недель до Сочельника. Атласная ткань светло-зелёного цвета плотно облегала верх, в то время как нижние юбки, вопреки модным тенденциям того времени, строго смотрели в пол — без намёка на торжественность.

Оно могло быть довольно удобным, если бы нанночка¹ не затянула корсет на моей талии до хруста рёбер.

— Мисс, выдохните, — командовала она, пока я крепко держалась за балку кровати и старалась даже не шевелиться, не говоря уже о дыхании. Создавалось впечатление, что любое моё движение может привести к потере сознания или тому, что корсет просто треснет.

Тёмные пятна перед глазами служили тому подтверждением.

Последним штрихом оставалось накрутить мои пушистые, похожие на одуванчик, волосы, и я присела за небольшой туалетный столик; от скуки принялась разглядывать мелкие белые цветочки на персиковых обоях. За годы жизни здесь эта композиция успела порядком надоесть, и несколько раз я делилась своими мыслями с отцом. Однако он, похоже, не воспринимал мои жалобы всерьёз — лишь добродушно смеялся и спрашивал по-немецки: «Ist das Kleine erwachsen geworden?¹» Но неужели желание изменить что-то в спальне так глупо?

Я вернулась из своих ленивых размышлений и сосредоточилась на бледном, почти прозрачном лице в отражении гладкой поверхности. На меня смотрела не девочка, а девушка. Это не стало открытием. В конце февраля мне исполнялось четырнадцать, и мать не переставала об этом напоминать — ведь это означало, что всего через два года родители начнут брать меня на светские приемы и званые ужины, где детям нет места. Однако при мысли об этом сердце не наполнилось радостью и предвкушением — его охватила тоска. Я поняла, что все-таки не хочу взрослеть и, возможно, обои в цветочек не так уж и плохи.

— Спасибо, — пробормотала я, неуверенная, к кому именно обращаюсь: к Богу за то, что у меня еще есть два беззаботных года, или к Эсси. Последняя восприняла благодарность на свой счёт.

— Пожалуйста, — ответила она, деловито убирая косметичку. — Поторопитесь, ваши братья всё ещё внизу.

Даже самые очевидные намеки мне всегда были непонятны, так что, заметив мой недоуменный взгляд, Эсси уперла руки в бока и чётко, чуть ли не по слогам, проговорила:

— Занятия, Дель. Неужто они пропали даром?

Всё встало на свои места. Я смутилась, но лёгкая улыбка промелькнула на моем лице.

— Ни в коем случае, noune¹.

Скрипка стала моей отдушиной с того дня, когда я впервые взяла её в руки. Новенькая немецкая Петруцци, копия работы итальянского мастера Джозефа Гварнериуса.

За те месяцы, пока Альфред был на службе, я выучила «Скрипичный концерт» Мендельсона и старалась довести игру до совершенства. Мой учитель музыки (Герр Бенц, как я называла его в присутствии других, или же Verehrter Lehrer³ — наедине) долго уговаривал меня выбрать что-то более подходящее для Рождества, но я проявила нехарактерное для себя упрямство.

Теперь же сгорала от нетерпения показать Альфреду, чему научилась за время его отсутствия. Но для начала следовало выяснить его настроение, поэтому я осторожно вышла из спальни, стараясь дышать медленно и поверхностно, опасаясь за корсет. Это был второй раз, когда я носила его.

Всего за пару часов тучи плотно затянули небо, и дом погрузился в полумрак.

Внизу царила безмятежность, граничащая с праздничной суетой. Гирлянды из еловых веток замысловато переплетались между собой на окне гостиной, а под ними, Филипп и новенькая горничная по имени Джейн расставляли свечи на подоконниках, тихо переговариваясь. По их быстрым движениям я поняла, что они спешат завершить работу до приезда моей матери, которая с раннего утра отправилась в церковь на молитву.

Поодаль, у камина, где огонь игриво боролся с деревом, Альфред и Кристофер расположились лицом к друг другу на мягких креслах.

–…и тут нас накрыла волна, — услышала я отрывок истории, которую рассказывал Альфред. Он опирался локтями на колени, когда его рука резко взметнулась вверх. — Выше нашего дома. Джош начал орать, мол, мы сейчас здесь и утонем к чёртовой матери. Если выживет, в море больше не пойдёт и плевать он хотел на деньги, на законы и Америку вместе с её правительством. В общем, дело привычное среди новичков.

— Ну? — Кристофер улыбнулся краешком рта.

— Мы как прибыли в порт, только выдохнули, он сразу в таверну рванул. Ну и выгнали его на следующий же день. А в ноябре я видел письмо. Пишет, мол, погорячился. Подошёл я к капитану, спрашиваю, может, обратно возьмёшь его? Парень смышленый, ошибся по глупости. А он мне, знаешь, что говорит? — В глазах Альфреда заплясали искорки смеха. — В тот вечер этот дурак спьяну отправился на ночь к одной из местных девок. Джош, конечно, везунчик — с этим у него никогда проблем не было. Только вот та оказалась капитанской дочерью — мисс, мать её, Джонсон младшая.

Кристофер сначала скептически взглянул на брата, словно тот рассказывал сюжет дешёвого романа, купленного в уличном киоске, но всё же не сдержался и тихо усмехнулся.

— Клянусь, — Альфред тоже начал смеяться. — Старик вышвырнул его из собственного дома, чуть не избил до смерти, а тот с утра ничего и не вспомнил. Проснулся хрен знает где и отправился обратно на борт. Уж Джонсон не стал честь дочери порочить, уволил красавца за несоблюдение дисциплины.

До меня донеслось тихое хихиканье Джейн: она прикрыла рот ладонью и отвернулась, когда Филипп шикнул на неё. Я не смогла сдержать улыбку, хотя та совсем не была связана с историей Альфреда, из которой понять смогла лишь половину. Я улыбалась от лёгкости на сердце, от запаха хвои и приятного ожидания, от шуток моих братьев. Они были разными во многом — в этом никогда не было сомнений — но сейчас в их жестах, словах и даже во взгляде чувствовалось что-то неуловимо общее. Между ними тянулась тонкая нить — порой она становилась невидимой, дрожала от напряжения и казалась готовой порваться, но я знала, что это невозможно. Сейчас связь между ними была крепкой, как никогда раньше.

Когда разговор сменил направление, я спустилась.

— Папа вернётся вечером? — спросила, прекрасно зная ответ, но решила таким образом включиться в разговор, чтобы никого не смутить своим внезапным появлением.

Альфред перевёл взгляд на меня, как только услышал вопрос. Он слегка кивнул, и в его глазах вспыхнула знакомая, но непонятная мне печаль, когда я подошла ближе. Голос его стал мягче:

— Прекрасное платье, Адель.

Кристофер обернулся через плечо, но задержал внимание на мне лишь на мгновение, после чего тихо хмыкнул.

— Выбор в духе матушки, — добавил он, и его лицо вновь приняло непроницаемое выражение, которое было с ним почти всегда. — Который час, кстати?

На часах было без десяти двенадцать.

***

Я сидела посередине мягкого дивана, и слушала разговор братьев, совершенно позабыв о скрипке. «Ещё будет время», — мелькнула мысль. Возможно, это была моя робость, а может, я просто не хотела вносить лишний шум в редкую идиллию.

Но шум всё-таки возник и без моей помощи.

Входные двери в очередной раз за этот день с радушием распахнулись, и мы узнали раскатистый, словно гром, весёлый голос старого отцовского друга — Джона Кингсли. Это был невысокий мужчина, за годы сидячей работы набравший лишние фунты, но не потерявший своей проворности. Много лет назад именно он предложил моему отцу отправиться на заработки в Новый Орлеан.

Братья тут же поднялись со своих мест, едва мистер Кингсли вошёл в гостиную. В руке он держал толстый и помятый журнал, которым энергично тряс перед собой, а глаза его светились почти детским восторгом. Однако начать мужчина решил, как обычно, издалека.

— Друзья мои! — воскликнул он, не позволив никому из Брукс вставить и слова. — Вы видели, что происходит снаружи? Святая Дева Мария, в чем же мы так провинились… Я шёл пешком пару миль, так что скажу вам сразу: на Рождество меня не ждите, коль погода будет столь же отвратительной, как сегодняшним утром.

— Добрый день, сэр, — первым поздоровался Альфред, шагнув вперёд с протянутой рукой. Мистер Кингсли пожал её быстро и уверенно, как человек, который не привык тратить время впустую.

— Мистер Брукс! Как всегда, рад приветствовать. Бернанд упоминал, что вы возвращаетесь домой на этой неделе. Как здоровье? Не скромничайте, вижу, что вы в отличной форме — с каждым годом становитесь всё выше. Или, быть может, я становлюсь ниже? — мужчина рассмеялся, удовлетворённый своей шуткой.

Кристофер лишь слегка кивнул и убрал руки в карманы брюк, поскольку мистер Кингсли вновь принялся трясти журналом.

— Это, друзья мои, новый выпуск «Атлантик Мансли», — наконец раскрыл он интригу, и мы увидели обложку, когда журнал с глухим звуком приземлился на столик перед нами. Глаза Кристофера тут же загорелись неподдельным интересом.

— Но как вам удалось его достать?

— Занятная, весьма занятная история, — ответил мистер Кингсли и, не дождавшись приглашения, уселся в кресло, которое ранее занимал Кристофер. — Любезнейший доктор Хауэллс успел приобрести два экземпляра, перед тем как я встретил его на пути к вашему дому.

Альфред перевел взгляд от внезапно заинтересованного Кристофера к самодовольному мистеру Кингсли, и я невольно последовала его примеру. Мне никак не удавалось понять, что может быть такого увлекательного в ежемесячном журнале.

Мужчина уловил наши недоуменные взгляды и покачал головой, словно перед ним стояли два безграмотных шалопая, ничего не смыслящих в литературном мире. В определённой степени это было правдой: Альфреда большую часть времени занимали другие дела, а мне запрещали читать современную литературу.

— В этом выпуске, — начал объяснять он, — две главы новой повести Джека Лондона «Путешествие на «Снарке». Что же вы, дорогие мои, не знаете?

— На «Снарке»? — уточнил Альфред, наклонившись над журналом, который уже начал листать Кристофер. Я всё ещё оставалась в замешательстве. — Это путешествие по южной части Тихого океана?

Тонкие пальцы ловко перебирали страницы, и, когда Кристофер наконец дошёл до середины журнала и остановился, я вытянула шею, чтобы взглянуть на оглавление.

— Теодор Драйзер, «Дженни Герхардт», — прочитала я вслух, и в этот момент брат, словно очнувшись ото сна, вновь принялся искать Лондона. Движения оставались, как всегда, ленивыми и безучастными, но взгляд изменился — так смотрел бы воришка, протянувший руку к желаемому, но отдернувший её в последнюю секунду до встречи с продавцом.

— Твоя матерь весьма мудро поступает, не позволяя тебе читать книги по собственному выбору, — заметил мистер Кингсли, уже затягиваясь трубкой. Он ткнул ею в журнал и многозначительно посмотрел на меня. — Если бы ты прочитала Драйзера, юная мисс, то всенепременно оказалась бы под влиянием его цинизма и безнравственности.

Он выдохнул дым носом, словно пароход в открытом море, и вальяжно устроился поудобнее.

Когда отрывок повести наконец был найден, мы вновь уселись. Кристофер начал читать, а мы слушали, и в этот момент время остановилось для всех нас: огонь в камине замер, а слуги, до этого снующие по комнатам и лестнице, исчезли.

С тех самых пор как я научилась говорить слова посложнее, чем «мама» и «папа», моим любимым занятием стали вечерние рассказы Альфреда. Долгие дни в далёких бескрайних водах всегда увлекали, и, пусть я никогда не видела океана, с детства и до юности у меня не возникало никаких сомнений: я влюблена в него.

Каково же было моё разочарование, когда в середине второй главы я поняла, что часть повести в рождественском выпуске «Атлантик Мансли» посвящена исключительно строительству корабля и приготовлениям к плаванию, а не тем захватывающим приключениям, которые Лондон обещал в самом названии произведения.

Мистер Кингсли ещё с первой главы сидел с закрытыми глазами. Казалось, он погружён в сон, в котором сам бороздит просторы Тихого океана, не дожидаясь «Снарка». В отличие от него, Альфред вдумчиво слушал Кристофера, время от времени кивая, словно сам был автором и вспоминал собственные слова. Я решила последовать его примеру и попыталась сосредоточиться.

Только мы приступили к дымящемуся чаю, заботливо принесенным Эсси, как шум из прихожей заставил нас встрепенуться, подобно птицам, которые, гревшись на тёплом весеннем солнце, вдруг услышали тихое мяуканье. Даже мистер Кинсли вырвался из дремоты и, поддавшись неведомой инерции, сел ровно, хотя до конца и не понимая, откуда исходит угроза.

В гостиную зашла мать в сопровождении нашего соседа Джека. Этот крепкий чернокожий мужчина был предком тех, кто и после окончания Гражданской войны оставался на плантациях. Можно, пусть и со скрипом, сказать, что им повезло с хозяевами — для Нового Орлеана это было редкостью. Еще до столкновения Севера и Юга они выдали своим рабам свободную землю и предоставили возможность распоряжаться ею, но, разумеется, не за спасибо. Все доходы делились тридцать на семьдесят, и тогда это была отличная сделка. Сейчас на такое предложение кто угодно рассмеется тебе в лицо, если не плюнет.

Мой взгляд устремился на пушистую ёлку в массивных руках. Джек нес ее так, как отец несет своего первенца, и я без лишних раздумий поняла, откуда взялась такая бережность: с деревца то и дело сыпались иголки, оставляя за собой редкий зелёный след.

Мать прищурилась, заметив журнал в руках Кристофера, и спустя секунду её глаза встретились с моими. Я замерла, как всегда поступала в безвыходных ситуациях, не смея произнести ни слова, чтобы случайно не вызвать настоящий шторм вместо тех высоких волн, которые хоть и внушали страх, но не представляли реальной угрозы. Что случается в шторм, я знала так же хорошо, как «Отче Наш» и гимн свободной Америки.

Мистер Кингсли поднялся на ноги, и время вновь начало течь. Мы последовали его примеру.

— Леди Брукс, как приятно вас видеть, — в его голосе не было фальши.

Впрочем, её и не могло быть у белого американца, столько лет занимающего руководящую должность в шатком табачном бизнесе.

Мать обвела нас взглядом и остановила его на незваном госте, в то время как Джек со сосредоточенностью, действительно заслуживающей нашего внимания, донёс ёлку до середины комнаты. Он оставался в блаженном неведении, не замечая того, что разворачивается у него перед носом.

— Я полагала, что сегодня у вас есть дела поважнее, нежели сидеть здесь и развлекать моих детей.

— Всего лишь дружеская беседа, мэм… — ответил мистер Кингсли и склонил голову, явно стараясь, чтобы мать не заметила его снисходительной полуулыбки.

Слуги стали суетиться с ещё большим усердием: Джейн схватилась за метлу и совок, Эсси, нарочито громко кряхтя, направилась к кухне, а Филипп принялся поправлять горящие свечи, которые и без того стояли ровно.

Я поздоровалась с матерью, Альфред поцеловал костяшки её длинных пальцев. Кристофер безучастно стоял в стороне. И когда она подошла к нему и попыталась пригладить его непослушные светло-рыжие волосы, юноша чуть отстранился. Пузырь лопнул.

— Бездельница, — вспылила она, и я застыла, уверенная, что это обращение предназначается мне. Затем мать указала на пару иголок у порога, и Джейн тихо ойкнула. — Я взяла тебя в дом лишь из уважения к памяти твоей покойной матери, и вот как ты решила мне отплатить?

— Миссис Брукс, — окликнул её Джек и бедняжка Джейн тут же бросилась к порогу, чтобы убрать иголки. — Я закончил.

Ёлка, бывшая высотой около трех футов, выглядела вполне достойно, учитывая тот долгий путь, который ей пришлось преодолеть до нашего дома. Пушистая красавица. Вот только мне не было от неё никакой радости.

Мистер Кингсли попрощался с братьями, пока мать говорила с Джеком, и напоследок подмигнул мне. Он предусмотрительно забрал журнал со столика, где его оставил Кристофер, и спрятал за пазухой.

Как только мужчина покинул наш дом, вместе с громким хлопком тяжёлой двери испарились последние надежды на праздничное настроение. Полагаю, что у нас всех.

***

Вечером, по обыкновению, мы собирались на мессу Навечерия. У любых благочестивых христиан, будь то бедняки с Сент-Бернанд или люди высшего класса, подобно нашему, живущих во французском квартале, было единое правило: Рождество нужно встретить за молитвой.

Все слуги покинули дом, чтобы подготовиться к этому вечеру со своими семьями, и мы остались впятером, включая Эсси.

Облачившись в одно из своих лучших праздничных платьев, мать, скорее из привычки, чем от нужды, обмахивалась веером, сидя в дальнем от камина кресле. Когда Альфред достал портсигар, она закрыла веер с характерным щелчком.

— Бога ради, убери эту мерзость.

Миссис Брукс категорически запрещала мужчинам курить в доме, а специальной курительной комнаты не было и в помине.

— Постоянно забываю, — ответил он с прежней учтивостью, хотя было видно, как тот устал от её бесконечных упреков, не прекращавшихся с обеда. Причины были до комичности пустяковыми: он пропустил утреннюю мессу и позволил мистеру Кингсли (этому богохульнику!) увлечь меня с Кристофером развлечениями посреди дня.

С облегчением, читавшимся на лице, Альфред прошел в столовую и вышел на терассу. Темнота окутала его раньше, чем дверь мягко закрылась за ним, и ветер всколыхнул широкие зеленые шторы на окне.

— Сколько раз я должна повторять одно и то же? — на этот раз внимание матери переключилось на Кристофера, который, несмотря на все ее старания, не отложил книгу и продолжал буравить страницу взглядом. — Каждый божий день, без выходных, с утра до ночи… В этом доме никто и никогда не слышит меня! А ведь я уже не молода и не могу бегать за каждым из вас, — она всплеснула руками, и в этот миг стала похожа не на Миссис Брукс, мать троих детей и хозяйку поместья, а на маленькую капризную девочку. — Что с вами станет, когда Господь заберет мою душу?

— Мама, — с нажимом протянул Кристофер, отличавшийся меньшей терпеливостью, чем брат. Слушать молча он никогда не умел. — У вас слишком пессимистическое настроение. Вы прямо сейчас умирать собрались?

Мать замолчала, покачала головой и принялась за вышивку, за которую бралась в минуты крайнего разочарования. Она попросту не нашла в себе сил ответить Кристоферу так же резко, как не стеснялась отвечать своему старшему, по какой-то причине, нелюбимому сыну. Лишь буркнула недовольно:

— Сколько времени я потратила на вас, негодников, и сколько благодарностей слышала в ответ?

Кристофер отложил книгу и ущипнул себя за переносицу, прежде чем его темные глаза задержались на фигуре, сидящей напротив. Блики от огня свечей и затухающего камина танцевали на ее лице, создавая причудливые образы и подчеркивая все морщины, которые она старательно прятала под слоями белил. Они танцевали на ее руках, когда-то красивых и нежных, но много лет назад огрубевших от домашних дел.

— Ровно столько, сколько вы этого заслуживали, — ответил брат, и в тот же миг всегда горделивая Луиза Брукс стушевалась перед одной небрежно брошенной фразой. Её плечи ссутулились, а голова опустилась ниже. Но она не оторвалась от вышивки, продолжая кропотливо орудовать иголкой и ниткой, погружаясь в собственный мир, в который ни один из нас не имел доступа.

Кристофер больше не смотрел на мать: он порывисто встал с кресла, прошёл в прихожую, схватил темно-синее пальто и, не надевая его, прошел вслед за Альфредом на террасу.

В доме повисла напряжённая тишина. Я сидела, комкая пальцами плотную ткань своего платья на коленях, испытывая невыносимое желание вскочить и уйти к братьям, наверх — куда угодно, лишь бы быть как можно дальше от этой гнетущей атмосферы. Но вид матери, постаревшей на пару лет всего за одну секунду, вызвал во мне привычную жалость, странно переплетенную со страхом.

— Мама, — тихо прошептала и прикусила внутреннюю сторону щеки, когда она подняла голову. Я встретила её отстраненный взгляд, который блуждал по моему лицу с безмолвным смирением.

— Моё наказание в собственных детях, — произнесла она. — Бог учит меня покорности, но разве дети не должны быть утешением матери?

Я не нашла, что ответить на эти слова. Меня словно разрывали в две противоположные стороны, а я была не в силах отыскать хоть какой-нибудь выход.

— Ты моё милое, безвинное дитя, — продолжила она тихим голосом, странная улыбка трепетала на её губах, и я поняла, что она сдерживает слёзы. — Ты родилась такой из-за моих грехов, и всю свою жизнь будешь страдать только из-за меня. Бог послал мне тебя в наказание, и я несу этот тяжкий крест.

Мне редко доводилось видеть мать в таком состоянии. Это было похоже на то, если бы она сбросила с себя кожу и обнажила душу, глубоко израненную и запутавшуюся в собственных лабиринтах. Я любила её, но в то же время не могла понять.

Я прикусила губу почти до крови и отвернулась к окну, не в силах более смотреть на бледное лицо.

Незаметно для нас снаружи поднялся ветер, несравнимый с тем, что был прошлой ночью. Сквозь окно гостиной, я наблюдала, как он подхватывал снег с верхушек сугробов и беспощадно бросал его на расчищенные тропинки и голые клумбы вокруг дома. Вьюга завывала, стремясь в дымоход, и я вздрагивала от ее протяжного жалобного воя. Казалось, что все поместье качается то влево, то вправо, готовое обрушиться на наши головы.

Очень скоро вернулись братья, стряхивая с пальто налипший мокрый снег. Они прошли мимо гостиной в прихожую, и в воздухе остался горький запах табака.

Кристофер занял кресло, закинул ногу на ногу, и снова погрузился в книгу. Альфред же решил пообщаться с Эсси, — о чем, одному только Богу известно. Они разместились в столовой, и я слышала их неразборчивые, тихие голоса, сопровождаемые легким стуком спиц из-под пальцев негритянки. Редкие минуты спокойствия она посвящала вязанию шарфа для Джека. Для неё он по-прежнему оставался ребёнком, нуждающимся в заботе. В сущности, мы все оставались для неё детьми.

Часы пробили десять вечера, и громкий звук, прозвучавший в тихой комнате пушечным выстрелом, заставил мать дернуться всем телом, и меня вместе с ней. Ее губы превратились в тонкую, бледную линию, когда она отложила обруч с иголкой и ниткой в сторону.

И надела привычную для всех маску.

— Где ваш отец? — спросила она, обращаясь к братьям.

Встреча его с работы в вечер перед Рождеством была ещё одной устоявшейся традицией нашей семьи. Он трудился не покладая рук с того самого дня, как мистер Кингсли пропихнул его на табачную фабрику. Именно, что пропихнул: отец с дней войны остался хромым и мог рассчитывать лишь на низкооплачиваемую должность, а потому, будучи в отчаянии, схватился за предоставленную другом возможность как утопающий за соломинку. Спустя годы мистер Брукс не изменил своей привычки, а может, и характера. Он знал простую истину: можно подняться на вершину, начиная с самых низов, при этом потратив десяток лет. Но нет никаких гарантий, что однажды годы упорной работы не превратятся в пыль, и ты не рухнешь вниз, глупо размахивая руками и проклиная судьбу за её чувство юмора.

На этот раз отец задерживался дольше обычного, и мать начала ворчать, что мы можем опоздать к началу мессы. Ее быстрые, тихие, полные недовольства слова перебивались резкими порывами ветра снаружи, но она не замолкала ни на секунду, словно пыталась успокоить себя своим же голосом.

Я перевела взгляд с матери на братьев и в их глазах заметила неозвученный вопрос, который сейчас волновал нас всех:

«Все ли в порядке с отцом?»

Не застряла ли его карета в сугробах? Не сбился ли он с пути? Что, если ему пришлось идти домой пешком, и сейчас он пробирается сквозь темноту и холод? Мы, его семья, сидим здесь в тепле, ожидая его возвращения. Эгоисты, которые боятся признать правду, — боятся понять, что ответственность сейчас на их плечах, и помощь нужна тому, кто всегда нес эту ношу за них. Хоть кто-нибудь бы очнулся от сонного оцепенения и вскрикнул: «Мы сошли с ума!» Но вместо этого, мы продолжаем лишь надеяться, что в любую минуту дверь откроется, и Бернанд Брукс, хромая, войдет в комнату. «Готовы?» — спросит он, и мы с облегчением выдохнем, а мать тут же обрушит на него гору вопросов, на которые ей, на самом деле, не нужны ответы.

Мрачные мысли продолжали вихрем кружиться в моей голове, и я никак не могла совладать с ними. Все логические доводы, которые приводила самой себе, разбивались о стену жестокой реальности, бушевавшей снаружи.

— Отец небось уже проехал железную дорогу, — наконец произнес Альфред в ответ на бормотания матери и наш общий вопрос. Увидев мою напряженную позу, он одобрительно улыбнулся. — Он скоро приедет. Что ему снег, если он остался невредимым после битвы при Чанселорсвилле?

— Тогда ему следовало выехать намного раньше, — возразила мать. — Мы точно не успеем к полуночи.

— Успеем. У нас в запасе ещё пару часов, и дорога не займет больше получаса, даже если этот проклятый ветер начнёт вырывать деревья с корнями.

Мать, медленно ходившая из стороны в сторону все это время, вдруг остановилась и взглянула на Альфреда так, как будто только сейчас заметила его присутствие.

— Пусть ты и мой сын, но все чаще у меня складывается мысль, что рожден ты другой женщиной, — произнесла она, ухитряясь при своем невысоком росте смотреть на него сверху вниз. — Думай, о чем говоришь и какими словами. Накликаешь беду на нас всех.

И дом вновь погрузился в тишину, нарушаемую лишь свистом снежной бури. Нам оставалось разве что молиться, но очередная едкая мысль возникла в моей голове быстрее, чем я её остановила:

«Трусливые мыши прячутся в своей норке и боятся большого белого кота. Белый кот уже успел полакомиться одной из них. Бедные, глупые мыши».

_{1."Няня"в пер. на нем. — "noune"или"nana"(последнее в большинстве случаев переводится как"бабушка", но при близких отношениях так могут называть няню). В тексте используется авт. адаптация.}

_{2. Ist das Kleine erwachsen geworden? — Неужели малышка выросла?}

_{3. Verehrter Lehrer — Уважаемый учитель}