Амалин век

Иосиф Антонович Циммерманн (2024)

Роман «Амалин век» — масштабная семейная сага, охватывающая судьбы нескольких поколений «русских немцев» на фоне драматических событий ХХ и ХХI веков. История Давида и Амалии переплетается с ключевыми моментами эпохи: переселение немцев в Россию, борьба за выживание, утрата родины, лагеря «Трудармии» и попытка обрести новую жизнь в Германии. От первых шагов на чужбине до встреч на закате жизни герои преодолевают испытания времени, сталкиваясь с войной, разлуками и мировыми потрясениями. Их потомки вновь ищут свой путь в меняющемся мире, где прошлое продолжает влиять на настоящее. Это глубокий и эмоциональный роман о любви, утрате, силе духа и поиске себя в мире, где история прошлого накладывает отпечаток на будущее. «Амалин век» приглашает задуматься о корнях и дань уважения трагической судьбе многомиллионного народа российских немцев, разбросанного по миру, но сохранившего свою силу духа и стремление к дому.

Немцы едут!

О начале войны в степной глухомани узнали намного позже. Июльским вечером пригнав к кошарам отару овец, Саркен с удивлением заметил, что его напарник седлает свою лошадь.

— Куда ты это на ночь глядя? — громко поинтересовался он, подъезжая к чабанскому домику.

— Меня на фронт забирают.

— На какой фронт? — недоумевал парень.

— Немцы на нас напали. Сегодня был тут гонец, сказал, что всех мужчин на войну забирают.

— Ничего себе, — сраженный новостью, Саркен буквально сполз с коня на землю, — а кто тогда баранов будет пасти?

— Не знаю, — пожал плечами напарник, — пока что ты один.

Саркен стоял, ошеломленный новостью. В его мире, где были только овцы, степь и работа, война казалась чем-то далеким и чуждым, а вот теперь, на его глазах, ее коснулась и эта, казалось бы, уединенная жизнь. Напарник быстро вскочил на коня, готовясь отправиться, и Саркен, все еще не понимая всей серьезности ситуации, оставался один на пустыре, где еще несколько минут назад его жизнь была простой и привычной.

— Ты ведь вернешься? — неуверенно спросил Саркен, надеясь на ответ, который мог бы вернуть все на свои места.

— Не знаю, — только и сказал напарник, двигаясь прочь, уже в путь, который был предначертан ему судьбой.

Оставшись наедине с бескрайними просторами степи, Саркен вновь взглянул на отару овец. В голове не укладывалось, что война, несмотря на свою удаленность, затронет и его. Сколько еще ему предстояло научиться, осознать и понять, пока эта война не накроет его мир?

Саркен остался один на всех, как будто все, что было в его жизни, исчезло. Он все больше чувствовал, как тяжесть ответственности ложится на его плечи. Вся степь, все овцы, все заботы теперь зависели от него. Его отец, Мурат, был призван на фронт, и это было не только потерей близкого человека, но и утратой того, кто был для него примером и поддержкой. Мобилизация забрала всех мужчин, оставив Саркена и других подростков наедине с трудом и суровостью степи.

Даже директора, стоящего во главе совхоза с самого его образования в 1932 году, забрали на фронт. Взамен него прислали нового. Им стал бывший председатель парткома областного вино-водочного завода, которого почему-то освободили от военной службы и направили работать в село. И хотя Артем Матвеевич Федотенко не знал толком, где у овцы голова, а где хвост, однако ему доверили их тысячи. В придачу хромого чабана и около ста работоспособных женщин.

Саркен с недоумением и отчаянием наблюдал за тем, как новый директор, Артем Матвеевич Федотенко, с его отстраненным видом и полным отсутствием опыта в сельском хозяйстве, попытался взять на себя ответственность за совхоз. Этот человек, далекий от работы с животными и землей, быстро стал объектом насмешек среди старых работников, но ничего не мог сделать, чтобы улучшить ситуацию.

Для высокого и объемного Федотенко низкорослый Саркен был как красная тряпка для быка: парень сильно раздражал директора. Мало того, что чабан всегда был иного мнения и позволял себе противоречить начальнику, так он еще открыто сомневался в профпригодности руководителя.

— Этот сопляк окончательно страх потерял, — часто злился директор, — думает, что отпрыску председателя сельсовета все с рук сойдет.

В свою очередь, Саркен взаимно на дух не переносил нового директора. И не только потому, что Федотенко мог себе позволить прилюдно оскорбить его обидным, прилипшим как банный лист к нему со школьной скамьи прозвищем — Полторарубля. Саркену просто порядком надоели бесконечные и бестолковые споры с начальником. Одно дело, если бы его поучал мудрый человек, но совсем другое, когда это пытался сделать Федотенко, вообще не имеющий понятия в животноводстве.

Саркен избегал встреч с директором, инстинктивно понимая, что они не найдут общего языка. Вдалеке от села, где стояла его чабанская точка, он чувствовал себя гораздо свободнее, сосредоточенный на своем деле. На стойбище, среди овец, он мог забыть обо всех неприятностях и сосредоточиться на том, что ему было привычно и родно. Это место стало для него не только укрытием, но и способом сбежать от давления, которое казалось все более невыносимым в последние недели.

Для Саркена работа с животными, ежедневная забота о них, стала чем-то большим, чем просто обязанностью. Это было его укрытие, пространство, где он мог быть самим собой и где его мнение еще не ставилось под сомнение. А вот в ауле и особенно в присутствии директора его жизнь стала более напряженной и полной конфликтов.

Вот и в этот раз навестить свою маму Саркен запланировал на поздний вечер. В декабре, как известно, темнеет рано. Чабан уже в полдень загнал стадо в теплую кошару, закрыл наглухо ворота и, уже в сумерках оседлав коня, неспешной рысью поскакал в знакомом направлении. Старый мерин хорошо знал дорогу. Через пару часов переменным аллюром они одолели десять верст пути. Поднявшись на последний холм, за которым должна была располагаться усадьба совхоза, всадник с удивлением остановился. У подножия низину заливало озеро огня и света.

Аул не спал. Почти во всех окнах мерцали лампочки, а на окраине полыхали костры. Там же десятки прожекторов, как глаза собравшихся над падалью стервятников высвечивали суетливую толпу.

В эти минуты Саркен, как малое дитя с блестящими глазами, завороженно восхищался освещением, которое вот так, кажется, легко и просто могло разорвать непроницаемый мрак степи и ярко вырвать из темноты ночи жизнь односельчан.

Он был безмерно рад, что в их аул наконец-то провели электричество. Но в то же время непонятное чувство тревоги все больше и больше закрадывалось в его сознание. Саркен от роду страшился больших перемен и сюрпризов.

Пустив коня в галоп, чабан быстро приблизился к толпе односельчан и спешился. Казалось, что, несмотря на поздний час, здесь собрался и стар и мал всего аула. Одни копали в промерзшей земле полуметровой глубины ямы, а другие подтаскивали и устанавливали в них высокие столбы, утрамбовывая ногами вокруг них взрыхленную глинистую почву. По обширному периметру многочисленными штабелями лежали свежеструганные бревна.

— Издалека привезли, — догадался Саркен, понимая, что из местной чилиги и карагача такие толстые столбы не получится сделать.

Работами руководил лично Федотенко. Он неустанно носился туда-сюда, неизменно давая команды и подгоняя тружеников. Порой Артем Матвеевич и сам помогал подросткам тащить тяжелые бревна, после чего останавливался под падающим светом прожектора и, громко матерясь, вытягивал из своих холеных ладоней городского чиновника бесчисленные древесные занозы. Над неимоверно запотевшим директором поднимались клубы пара.

— Че здесь происходит? — недоуменно спросил Саркен, отыскав в толпе свою мать.

Отбросив лопату и небрежно вытерев руки об черный ватник, Жамиля в порыве нескрываемой радости обняла сына, которого не видела почти две недели. Саркен, не любивший телячьих нежностей, поспешил высвободиться из ее рук.

— Да вот, — отвечала мать, все еще не выпуская и не переставая ощупывать предплечья сына, как бы желая убедиться, что там все на месте и не сломано: — Пришло указание огородить старую шахту.

— А говорили же, что здешний уголь дерьмо.

— Так это когда было? — почему-то перешла на шепот мать. — Сказали, что сейчас и такой для обороны сгодится…

О горючем камне в степях Шубар-Кудука знали издавна. Видимо, когда-то одни из редких в этих полупустынных краях кочевников, останавливаясь на ночлег, собрал для ограждения своего очага валявшиеся то там то здесь странные камни, которые в огне тоже начинали гореть. Мы не знаем, сколько воды перекипело на этих кострах и сколько мяса тогда подгорело; главное, что степняки приметили свойство этого камня гореть сильнее и дольше, чем кизяк и дрова.

С приходом к власти большевиков в этих краях началась серьезная разработка залежей бурого угля. Ради этого на железной дороге построили разъезд и проложили путейную ветку к шахте. Привезли оборудование и специалистов из Донбасса. Но не прошло и пару лет, как из-за низкого качества шубаркудукский уголь оказался невостребованным, и все работы были прекращены. Человеческие массы растворились, оставив постройки в распоряжении ветров глухой степи…

И вот, видимо, снова вспомнили об этих залежах.

— А где они найдут шахтеров? — вслух рассуждал Саркен. — Мужики-то все на фронте.

— У государства всегда есть кому работать, — под стать своей новой должности председателя сельсовета ответила Жамиля, — наше дело маленькое — поставить лишь ограду…

Утром, покидая аул, Саркен еще раз с высоты холма взглянул на происходящее. От железнодорожного разъезда тянулась вереница многочисленных телег. На них подвозили дополнительные бревна, тюки колючки и другой материал.

— Они что всю степь хотят оцепить? — спросил сам себя Саркен и пустил коня вскачь.

Тогда еще никто не знал, что вокруг шахты в неимоверно сжатые сроки строилась зона…

А шахтеров действительно нашли. Сообщили, что добывать уголь будут немцы.

— Как немцы? — с испугом в глазах спросила на совхозном собрании одна пожилая казашка. — Прям настоящие?

— Конечно, настоящие, — расхохотался явно подвыпивший директор, — с крестом на роже и рогами на голове…

Федотенко не мог даже предположить, что его глупую шутку степной народ под впечатлением популярного в последние годы фильма о победе Александра Невского на Чудском озере действительно воспримет всерьез. Точная дата прибытия эшелона с немцами была неизвестна, поэтому даже жители отдаленных аулов на верблюдах и лошадях ежедневно, несмотря на январские морозы, добирались до разъезда, чтобы не пропустить поезда и своими глазами увидеть рогоносцев.

— А вы с чего тут нарядились? — то и дело скалился Федотенко, проезжая мимо по-праздничному одетых в национальные костюмы казахов. — Чай немцев привезут, а не долгожданных гостей.

Типичный городчанин не мог даже предположить, что эти усмешки в очередной раз открыто демонстрировали его собственную инородность в этих краях. Коренной житель степи не посмеет так сказать. Казахи свято чтут традицию гостеприимства — конакасы. К любому невооруженному чужеземцу они, в первую очередь, обязаны проявить уважение и учтивость. Для кочевников всегда желанны и любимы гости: будь то приглашенные, или случайные, или нежданные. И даже немцы, которых подневольно должны были скоро привезти для работы на шахте, для казахов в первую очередь были гостями их земли…

В один из дней их наконец-то привезли. С последним скрежетом тормозов товарного состава в округе воцарилась непривычная тишина. Кажется, что даже собаки перестали лаять. Как будто угроза появления страшилищ заставила и их подогнуть хвосты. В это мгновение сотни любопытных глаз были прикованы к дверям двенадцати крытых товарных вагонов — ”теплушек”. Все ждали команды. Никто ее не услышал, но она, видимо, была дана. Солдаты, вооруженные кто молотком, а кто кувалдой, с трудом выбили ригели, покрытые многодневным черным слоем смеси степного песка и паровозной копоти, чугунных литых засовов. С ужасным скрипом одновременно отодвинулись двери. Яркое зимнее солнце высветило силуэты стоящих в проеме людей, над которыми поднимались клубы выдыхаемого теплого пара.

Федотенко присвистнул и скороговоркой произнес:

— А было нас по сорок в тех буденновских вагонах, рассчитанных на восемь лошадей…

— Выгружаемся! — громко кричали конвоиры.

Налетающие порывы ветра развивали подолы платьев, выпрыгивающих на щебенку железнодорожного полотна приезжих.

— Ойбай! — воскликнула от удивления Жамиля. — Так это же женщины!

— Ага, — поддержали ее в толпе, — некоторые даже с детьми.

— Директор, а где же немцы? — разочарованно спросила все та же пожилая казашка, которая на собрании интересовалась как они выглядят.

— Так это и есть немцы, — как от назойливой мухи отмахнулся Артем Матвеевич.

Лишь тогда толпа поняла, что история про кресты и рога, оказывается, была глупой шуткой….

— А ведь обещали же мужчин прислать, — вслух размышляла мать Саркена.

— Не придумывай, — грубо одернул ее директор совхоза, — нам говорили, что немцев привезут. О мужчинах речь не шла.

— Так значит женщины будут под землей работать?!

— Немцы! — подняв указательный палец к небу поправил говорящего директор совхоза…

Артему Матвеевичу лишь с третьей попытки удалось вскарабкаться на свою лошадь и, неистово пиная ее, он поскакал в сторону виднеющейся вдали огороженной шахты. Звон и удары копыт по промерзлой бесснежной земле больно отдавались в голове Федотенко.

— Хоть бы одна сволочь поинтересовалась о том, как мне плохо, — злобно рассуждал он, все дальше отдаляясь от разъезда.

Директор уже не помнил, когда в последний раз получилось поспать больше четырех часов в сутки. Если честно, то совсем по-другому ему представлялась должность директора маленького совхоза, расположенного где-то в степи у черта на куличках. Тихой и спокойной мысленно рисовал Федотенко свою жизнь в глухомани. Знать бы ему, что все окажется наоборот.

Засуха прошлого года привела к сокращению численности скота. Бывший городской работник парткома практически круглосуточно не вылезал из седла, объезжая окраины в поисках катастрофично недостающих кормов.

В то же время совхозу постоянно повышали государственные нормы по мясопоставкам.

— Все для фронта! — одинаково объясняли и требовали в райисполкоме.

В этой ситуации было бы логичным отправлять на мясобойню еще больше овец. Но как тогда выполнить повышенные планы увеличения поголовья скота?

— Тот же Полторарубля говорил, — на скаку рассуждал Федотенко, — что овцы могут жить от двенадцати до двадцати пяти лет и чаще всего приносят минимум по два ягненка в год. А это значит, что, зарезав лишь одну овцу, можно потерять до пятидесяти голов.

Конечно же, директор совхоза в этот момент излишне взвинчивал себе нервы, иначе бы он вспомнил полностью всю речь Саркена, который ему пояснял, что каждую овцу в принципе не целесообразно держать более семи — восьми лет, ибо у них потом быстро стираются зубы, шерсть становится непригодной для использования, а мясо жестким.

Мысль о хромом чабане и сложившаяся в воображении неимоверная цифра нерожденного поголовья скота заставили Федотенко судорожно передернуться всем телом. Он резко и сильно хлестнул по крупу коня плетеной нагайкой, которая с недавних пор стала его неизменной спутницей.

Ко всему еще Артема Матвеевича раздражал его неналаженный, почти холостяцкий быт. Никто за ним не ухаживал, ибо супруга с детьми осталась жить в городе и категорически отказывалась перебираться к нему в «сельскую дыру». Именно так она называла его новое место работы, в чем, несомненно, была права. У Федотенко порой даже закрадывалась мысль, что она просто его не любит. «Подруга дней моих суровых» должным образом не оценила те старания, которые ему пришлось предпринять, чтобы избежать мобилизации на фронт. Он хотел как лучше для семьи, а в результате оказался один в изгнании. Казалось, что, если поставить женушку перед выбором: остаться вдовой красноармейца или жить в ауле — она все равно выбрала бы жизнь в городе.

— Тут и без похмелья голова с утра трещать будет, — пожалел себя директор совхоза…

Через четверть часа Федотенко уже приблизился к территории шахты. Колючая проволока высвечивалась серебром на солнце, а от новостроек пилорамы, трех длинных бараков, нескольких подсобных зданий и вышек для охраны несло свежей древесиной.

Многометровой высоты гора желтых опилок своей свежестью несуразно смотрелась на фоне пыльной окружности. Из Оренбурга прикомандировали трех рамщиков и пятерых плотников. На пилораме теперь круглосуточно помимо досок для бараков изготавливали крепежи, опоры и подпорки для тоннелей шахты.

Жители аула подсчитали, что на зоне могли поместиться до пяти сотен людей.

— Оно так и выходит, — прикинул директор, — двенадцать вагонов по сорок немок, плюс охранники и управление.

Неделю назад на зоне появился комендант. Низкорослый и толстый чиновник, чья лысина всегда сверкала как начищенная.

— Интересно, чем он ее полирует? — при виде коменданта шептались аульные злые языки.

За круглыми и толстыми стеклами очков скрывались маленькие, всегда прищуренные глазки Шенкера. Михаил Ильич всегда носил военную форму, хотя не имел звания и был откомандирован на эту должность из Воронежского обкома партии.

Надо отдать должное, организацией охраны и быта будущих заключенных зоны он с первых же дней руководил так хорошо, как будто всю жизнь только этим и занимался. Присланные горные инженеры так же удивлялись, как быстро Шенкер освоился с основными принципами шахтерского дела и активно участвовал в формировании норм добычи угля. К тому же Михаил Ильич смог убедить райисполком в том, что соседний совхоз в состоянии взять шефство над рабочими шахты.

Директору совхоза и коменданту лагеря сегодня предстояло договориться о количестве и сроках поставок мяса для заключенных.

На пункте пропуска Федотенко спешился и привязал коня к одному из столбов ограды.

— Где здесь комендант? — обратился он к охраннику. — Товарищ Шенкер назначил мне встречу…

***

В это время на разъезде любопытство местных жителей, разочарованных отсутствием сенсации, значительно поубавилось и оставшиеся лишь вынужденно и почти безразлично наблюдали за разгрузкой эшелона безрогих пассажиров.

А вот сотни выстроившихся в колонну немок, наоборот, с открытым интересом буквально до мелочей рассматривали толпу собравшихся на них поглазеть казахов. Инородный внешний вид встречающих пугал и забавлял одновременно. Прибывшим могло показаться, что их полукругом огораживает сплошная стена из меховых больших шапок на головах стариков и подростков, женских высоких головных уборов, наподобие накрученных в форме бидона многометровой белой ткани и конусообразных с перьями на макушках колпаков у девушек. Темные, широкие, как будто приплюснутые лица с непривычно узким разрезом глаз были европейкам в диковинку. Уроженцы казахстанской степи, одетые в разношерстные овечьи тулупы, большинство восседающих на спинах лошадей и верблюдов, должны были показаться немкам чуть ли не дикарями, а звуки столь незнакомой им восточной речи напоминали шаманское заклинание духов. Некоторые из женщин в строю колонны уже осеняли свои лица крестным знамением, вероятно, невольно рисуя в голове сцены ворожбы местных колдунов, приносящих одну из них в жертву своим богам.

Как немки ни старались прислушаться и понять, но казахский язык казался им набором случайных и бессмысленных звуков.

— Абракадабра! — прокричала в сторону зевак одна из женщин в мужском бушлате, держа на руках закутанного в байковое одеяльце младенца.

Будто в ответ двое казахских старушек через головы оцепления стали кидать в колонну маленькие серые камушки. Немки старались уклониться от болезненных ударов, как им показалось светлой гальки железнодорожного полотна, а матери инстинктивно прикрывали своим телом детей.

В этот момент неожиданно в сторону местных зевак в темпе направился один из солдат-проводников. Напуганные его приближением обе пожилые шкодницы быстро скрылись за спинами своих односельчан.

— Есть тут врач? — крикнул солдат на ходу. — В вагоне женщина рожает.

— Ойбай! — раздалось в очередной раз над степью…

Беременную на носилках принесли в медпункт, расположившийся в несуразной маленькой деревянной пристройке. Амбулатория, видимо, изначально тут и не планировалась. Спартанским было и ее убранство: у окна ютился покрытый белой простыней столик, рядом с ним деревянная табуретка, возле задней стенки расположилась кушетка, а у печи, выложенной из красного кирпича стояла ширма. Всем было известно, что за ней жила работница амбулатории.

Фельдшеру, Марии Кузьминичне, уже не раз доводилось принимать роды. Прогнав из комнаты зевак, она уверенно оказывала необходимую помощь лежащей на кушетке в схватках женщине лет тридцати.

В этот раз тоже все обошлось. Запеленав новорожденного в кусок белой простыни, акушерка передала ребенка матери.

— Поздравляю! — садясь за стол, облегченно произнесла Мария Кузьминична. — У вас родился сын. Остатки простыни можете забрать с собой, разрежьте на сменные пеленки.

— Спасибо вам! — с кушетки раздался слабый голос.

— Будем оформлять, — фельдшер открыла лежащий на столе журнал, — ваше имя, фамилия и дата рождения?

— Амалия Лейс, 19 сентября 1910 года.

— Отец ребенка?

— Давид Шмидт, 1919 года рождения.

— Число и месяц?

— Не знаю, — призналась Амалия.

Фельдшер с удивлением посмотрела на немку, но ничего не сказала по этому поводу. А Амалия с ужасом для себя призналась, что она практически ничего не знала о жизни своего Давида. Даже день его рождения. Он ведь никогда его не праздновал. Жизнь и работа в коллективе совхоза была подчинена лишь одной идее — строительству светлого будущего. При этом абсолютно не хватало времени на что-то личное, тех же разговоров и воспоминаний о прошлом и предках.

— А почему у вас разные фамилии?

— Мы не успели расписаться. Его забрали на фронт.

— Ну, тогда вообще тут не о чем говорить. Без документа бракосочетания или личного согласия мужчины я не могу записать его как отца.

Амалия склонила голову над ребенком и тяжело вздохнула, она совсем забыла о письме Давида, в котором он так радовался скорому рождению их совместного ребенка. Женщина не нашла в себе сил, чтобы возразить. Депортация из Поволжья — когда у нее отобрали все документы, почти двухмесячная дорога в телячьем вагоне, нередко без воды и хлеба, плюс еще беременность — кажется навсегда отбили у нее желание возмущаться.

— Мой муж на фронте, пропал без вести, — все же тихо промолвила она.

— Поставим прочерк, — тяжело вздохнув постановила фельдшер, — как сына назовешь-то?

— Николаус, — у Амалии был готов ответ.

— Что за имя такое? — оторвала свой взгляд от журнала фельдшер.

— Немецкое. В честь его дедушки.

Мария Кузьминична встала и подошла к матери с новорожденным. Она положила пахнущую хлоркой и йодом ладонь на плечо Амалии и глядя ей в глаза участливо сказала:

— Мало того, что у ребенка официально нет отца, идет война с Германией, так ты ему еще и немецкое имя решила дать. Ты что, враг своему дите? Хочешь, чтобы его здесь со свету сжили?

— Мой муж просил, если будет сын, назвать Николаусом. Он мне с фронта в письме это написал. Я могу показать.

Амалия действительно попыталась достать бумаги, которые у нее были спрятаны в потайном кармашке на груди, но Мария Кузьминична остановила ее.

— Я и так верю. Но дело не в этом. Ребенку надо дать более русское имя. Вот что похоже на ваше Николаус? Николай! Запишем мальчика Колей. Отцу потом объяснишь…

Жети ата — дерево жизни

Зима осталась бесснежной. Весенние дожди тоже обошли район Шубар-Кудука стороной. Совхозные отары овец, в поисках подножного корма, подобрали в ближайшей округе практически каждое зернышко и былинку, умудрились даже докопаться и поглотить корни многолетней полыни. Так что проснувшейся из зимней спячки степи чисто биологически не осталось чем себя позеленить.

Саркен выбился из сил, пытаясь найти корма для скота. А тут еще и напряженная пора массового окота овец началась. Местные животноводы называют ее сакман. До войны в этот весенний период каждый работник был на счету. Даже старшеклассников привлекали для помощи чабанам. Сейчас же не только всех мужчин из совхоза на фронт забрали, но и с засухой приходилось бороться. Федотенко отправил две женские бригады в отдаленный город Эмба. Там в районе одноименной реки обильно рос камыш. Конечно, не самый подходящий корм для скота, но лучше, чем ничего.

А с окотом овец в этот раз должны были помочь безрогие немки из соседнего женского лагеря. Получив пару бутылок самогона и три бараньи туши, комендант согласился выделить на сакман небольшую группу заключенных. За несколько дней до их прибытия директор совхоза в своем кабинете самолично сообщил Саркену о выгодной сделке:

— На три месяца десять бесплатных работников!

— А как же с их охраной? — намекая на то, что это подневольные, испуганно спросил чабан.

— Во-первых, объяснишь им, что в степи бежать некуда, — указательным пальцем правой руки Федотенко загнул мизинец своей левой ладони, — от жажды сдохнут или волки их сожрут.

— Во-вторых, — он загнул безымянный палец, — на свежем воздухе им будет лучше, чем в шахте под землей.

— А, в-третьих, — директор совхоза задумался на минуту и, не загибая дальше средний палец, просто махнул в сторону чабана, — это твоя проблема, сам ее и решай…

В один из дней середины марта к совхозным кошарам прибыла помощь из зоны. Группу никто не охранял. Проводником у немок оказался десятилетний Тимур. Почти двадцать километров по бездорожью мальчишка умудрился не заблудиться и к полудню вывел группу к чабанской точке.

— Ойбай! — взвыл Саркен, как раз пригнавший в это время отару на водопой к расположенному возле его жилища пруду.

Как в цыганском таборе, у каждой женщины на руках было по ребенку. Вообще-то дети стали неожиданностью в лагере. Ведь из мест высылки в эшелоны погрузили исключительно бездетных взрослых, но никто не додумался проверить женщин на беременность. А таких, как оказалось, было немало. Некоторые немки родили во время многонедельной транспортировки или уже по прибытии в лагерь.

Кормящие матери как рабочая сила не представляли интереса для шахты и были скорее обузой. Видимо, желая избавиться от лишних ртов на зоне, Шенкер распорядился отправить на сакман всех заключенных с детьми.

— Вот же еврей! — воскликнул Саркен и со злостью хлопнул себя кнутом по сапогу. Он не счел нужным подойти и поговорить с присланными работницами и после короткого перерыва снова погнал отару на пастбище.

Чабан позже расскажет об этом директору совхоза. Но Федотенко даже не удивится. На месте коменданта Шенкера он наверняка поступил бы так же.

— Немкам выдавать десять пайков и ни грамма больше, — приказал начальник, — их приплод я кормить не собираюсь.

Саркен многозначительно переглянулся с матерью, с трудом сдерживая усмешку: “Кто бы говорил?”

Шел девятый месяц войны, все взрослые мужчины уже давно были на фронте, а в ауле почему-то только сейчас появились недавно забеременевшие женщины. И, как бы Федотенко ни хотел это скрыть, в совхозе уже догадывались, кто именно умудрился обрюхатить нескольких казахских вдов.

Выйдя из помещения управления совхоза, Жамиля все же дала волю словам:

— Посмотрим, как он своих бастардов вскармливать станет…

В маленькой чабанской мазанке — единственном жилом помещении на точке — немки с детьми не то что лежа или сидя, даже стоя впритык не поместились бы. Нужно было срочно организовать им крышу над головой.

Испокон веков незаменимой и неотъемлемой частью жизни кочевников была юрта. Она и в морозы согреет, и в жару подарит прохладный тенек. Ее конструкция проста, а детали компактны и легки. Это жилище можно воздвигнуть силами одной семьи в течение одного часа.

Найти юрту оказалось проще простого. На железнодорожной станции Шубар-Кудук в бараках их хранилось более чем предостаточно. Перед революцией, когда казахам запретили кочевать, царские чиновники в окружности изъяли их и свезли туда сотнями. Прошло около тридцати лет, а они сохранились. Придумать им другое применение, видимо, было некому. Еще до прихода группы немок к чабанской точке добралась загруженная решетчатыми складными стенками и войлоком на огромных колесах арба. Управляли бычьей упряжкой две старые казашки, которых Федотенко тоже направил на помощь чабану. Калима и Акжибек с трудом слезли с высокой телеги, выпрягли из сбруи огромных полтораметровой ширины рогов вола и отправились с ним на водопой.

Никто в ауле толком и не знал, сколько лет этим двум старушкам, но все помнили, что, когда создавали совхоз, их уже тогда из-за возраста не стали оформлять на работу.

— Живы еще Калимжибечки? — часто именно так приветствовали при встрече друг друга односельчане аула.

Калима и Акжибек уже в силу своего почтенного возраста были так неразлучны, что даже их имена стали произносить слитно — Калимжибечки.

Они и сами никогда не поверили бы, что им еще придется устраиваться на работу в совхоз. Но их мужья давно умерли, а всех кормильцев из числа сыновей и зятьев мобилизовали на войну. Продовольственные пайки, помимо работников совхоза, тогда полагались лишь нетрудоспособным вдовам и членам семей погибших фронтовиков. Калимжибечки таковыми не числились, поэтому им на старости лет пришлось снова самим зарабатывать себе на пропитание.

В эти мартовские дни температура ночами еще опускалась ниже нуля, а днем весеннее солнце уже палило нещадно. Дав напиться изнемогающим от жажды быкам, Калима и Акжибек, перевязав им ноги, отпустили пастись, а сами вернулись к арбе. Толпа немецких женщин с детьми уже сидела вокруг телеги и одновременно кормили грудью детей. Одна из них с русой, туго заплетенной и уложенной как венец вокруг головы косой, прикрывая цветастым платком лицо сладко причмокивающего младенца, на русском языке тихонечко напевала колыбельную:

Ветер степи облетает, баю-бай.

Мама Коленьку качает, баю-бай.

Засыпай ты мой родной, баю-бай.

Свою душу успокой, баю-бай!..

Заметив пристальные взгляды старушек, женщина решила представиться:

— Меня зовут Амалия. Тимур сказал, что мы теперь здесь жить будем.

— Под арба? — стараясь не разбудить младенца на плохом русском тихо спросила низкого роста Калима и, суматошно размахивая руками, полушепотом потребовала: — Всем вставать! Надо юрта делать.

Никто из немок не пошевелился. Они переглядывались между собой, как будто не понимали, что от них тут хотят. Заметив это, казашка добавила:

— Юрта для твой дом строить будем! Вставай все!

— Да какие из нас строители? — не удержалась одна из них. — Я даже не знаю, как оно выглядит.

— А куда нам детей прикажете деть? — возмутилась другая. — Не бросать же их тут на солнцепеке.

— Вдруг здесь волки водятся, — подливала масло в огонь третья.

Калима застыла с распростертыми руками и лишь растерянно и недоуменно посматривала то на одну, то на другую мамашу.

— Ты жыт на улиц хотел? — наконец-то раздраженно и громко прервала она их возмущения.

Немки враз притихли, но взамен их голосов округу разорвал детский рев. Не переставая убаюкивать своего младенца, Амалия поднялась с земли и предложила:

— А давайте отнесем детей в пастуший домик. Там ведь надежнее.

— Я своих одних не оставлю, — категорично заявила женщина в коротком овчинном тулупе, из ворота которого выглядывала горловина сорочки с цветочной вышивкой по краю.

“Кто бы сомневался?!” — недобро подумала Амалия и даже не повернула в ее сторону головы.

Она по голосу поняла, что это была Ирма Эльцер — неизменная запевала части немок, высланных из Украины. К счастью, ее не разлучили с матерью Фридой, ибо в пути у Ирмы родились двойняшки — Оскар и Эрнст, одного из которых теперь не выпускала из своих рук моложавая бабушка.

Вот как-то странно получается, вроде люди одной национальности, говорят на одном языке, лично друг друга не обижали, но, когда в Саратове поволжских немок подсадили в вагон, который уже на две трети был заполнен переселенцами с Украины, между ними сиюминутно пробежала черная кошка.

— Ну куда вы лезете? — вместо приветствия кричала им тогда Ирма.

— Тут и так уже места нет, — поддерживала ее Фрида.

— Предателей нам только здесь не хватало, — снова подала голос Ирма.

Амалия, как и все новоприбывшие, была в замешательстве.

— Так мы же не по своей воле тут, — попыталась защититься одна из поволжских, — нас вон солдаты сюда силой заталкивают.

— А как вы хотели? — пренебрежительно ответила ей мать двойняшек. — Вы, волгадойче, всегда считали себя лучше других. Но теперь прошли эти времена.

Недружелюбие и отчужденность, возникшие в телячьем вагоне между украинскими и поволжскими немками лишь на первый взгляд и чисто постороннему человеку могли показаться странными. Нет, эти распри не были вызваны усталостью от долгой и изнурительной транспортировки. Ирма знала, о чем говорит.

Трения и противостояния между немецкими колонистами Новороссии и Поволжья возникли с самого начала переселения германцев в Российскую империю. Первопроходцы тогда селились на территориях вокруг Днепра. Они считали себя первыми в этой огромной стране, поэтому, по их понятиям, именно там надо было видеть главный центр всех переселенцев, там должно заседать их руководство, там должны строиться немецкие театры и институты. На Волге же колонисты появились позже, поэтому им отводилась второстепенная роль. Пускались даже слухи, что немцы преимущественно живут именно в Новороссии, хотя перепись тех лет говорила совсем о другом — на Волге их насчитывалось почти в два раза больше и к тому же они еще задолго до революции имели отлажено действующие формы самоуправления, широкую сеть школ, центров культуры и множество газет.

Не удивительно, что сразу же после революции ходоки от обоих немецких регионов поспешили обивать пороги Смольного, желая убедить новую власть в том, что именно на их территории должна создаваться немецкая автономия. Результат всем известен: в Днепропетровской и Одесской областях Украинской ССР возникло семь небольших “национальных” районов, а на Волге провозглашена автономная советская социалистическая республика Немцев Поволжья (АССР НП), ставшая главной витриной и главным политическим представительством немецкоязычных граждан советской страны.

— И что вам не хватало, Иуды? — теперь во всеуслышание обвиняла Ирма высланных поволжцев. — Надеялись, что Гитлер вас с распростертыми руками примет? Товарищ Сталин поделом вашу республику уничтожил. Вот только не пойму, почему нам, украинским немцам, из-за вас баланду хлебать приходится?

И так было всю дорогу. Амалию неистово злили эти нападки. Порой даже ее охватывало дикое желание: схватив Ирму за патлы, вытереть ею грязный пол вагона. Вместо этого она лишь молча отворачивалась к деревянной стене товарняка, стараясь защитить свой живот от лишнего стресса и одновременно показывая всем своим видом неприязнь к Ирме. И украинская немка-скандалистка эту неприязнь не могла не заметить.

— А давай ты останешься приглядывать за детьми, — громовым голосом предложила Ирме высокая и крупного телосложения переселенка явно в мужском по размерам черном бушлате.

— Да ты с ума сошла, Катрин? — спешно запротестовала она. — Я с десятью не справлюсь.

— Хорошо, — не стала спорить Катрин, — тогда пусть твоя мама тебе поможет.

Амалии стало плохо лишь от одной мысли, что ее сын останется наедине с женщинами из семьи Эльцер.

— Нет, — как будто прочитав ее мысли пришла ей на помощь Калима, — Акжибек голова на солнце болит. Пускай она в доме помогает с дети.

Никто не стал возражать, а довольная Акжибек, почему-то прихватив с собой именно Коленьку, поспешила впереди всех в саманный домик.

Амалия не ожидала этого и хотела было броситься им в догонку, но ее остановила Калима:

— Не боись, Акжибекжан семь бала родила.

— Мой Коля просто очень беспокойный.

— Она хорошо нянчить. А я тебе скажу, как юрта строит…

Девять немок вот уже битый час копошились над установкой юрты. Вначале им нужно было начертить круг, вдоль которого устанавливаются решетные стенки. С этим они справились на высоком техническом уровне. У одной из женщин возникла идея создать необычное приспособление, что-то типа циркуля. Из талы, росшей недалеко на берегу пруда, выломали два прута, которые соединили между собой несколькими женскими платками. Один прут воткнули в землю, а другим по радиусу натянутых платков вывели края правильного круга.

Архимед был бы в восторге от получившейся геометрической фигуры. А вот Калима осталась недовольна результатом. Круг оказался пригоден разве что для маленькой детской юрты, если бы такие вообще существовали.

Без всякого циркуля она сама начертила прутом (хоть это пригодилось) восьмиметровый в диаметре круг.

Немки зааплодировали ей, но вместо ожидаемого ликования и гордости лицо Калимы вдруг передернуло ужасом, и она, пробираясь сквозь толпу, на ходу давясь бранью, ринулась к арбе. Казашка орала, как будто ее резали тупыми ножами.

— Ой, какбас жынды! — в гневе плевалась старушка в сторону женщин, обзывая их на своем языке сумасшедшими.

Не понимая смысла, Амалия и так догадалась, что ее бедовые подруги снова что-то там натворили.

— Ну что опять не так? — подбежав к казашке и демонстративно подперев руки в бока недовольно и вызывающе проорала старшая из всех немок Фрида.

— Потому что у тебя ни рога на башка, ни ума в голова, — не уступала ей Калима и тоже подперла бока руками, — думать надо, когда делать. Зачем все с арба на земель свалил?

И правда, на железнодорожной станции юрту погрузили, руководствуясь веками проверенным принципом. То, что в последнюю очередь шло на сборку — грузилось первым. Необходимое в первую очередь — лежало сверху. Немки же, проявив излишнюю инициативу, успели как попало разгрузить арбу. Каркас юрты оказался на самом низу заваленным сверху тяжелыми кошмами.

— Фашист проклятый! — проклиная все и вся, Калима пыталась разобрать эту кучу.

И тут начался ор. Возмущенные немки наперебой кинулись орать на казашку. Не столько ее оскорбительные слова, а скорее безысходность ситуации: арест беременных женщин и депортация в скотских вагонах, переживание за судьбы родившихся детей и тревога за жизни мужей на фронте и родственников, высланных неизвестно куда — все, что так тяготило их в последнее время, — все это вдруг слилось воедино и лавиной прорвалось наружу.

Очень быстро женщины сцепились уже и между собой. Украинские немки снова набросились с обвинениями на поволжских. Еще бы миг и в ход могли пойти кулаки и острые женские ногти.

— Halt die Klappe! — на немецком, перекричав стоящий гам, потребовала всем замолчать Амалия.

Как ни странно, но толпа повиновалась, и женщины повернули свои головы в ее сторону.

— А ты что здесь раскомандовалась? — в наступившей было тишине вдруг сзади раздался голос Ирмы.

Женский гвалт, видимо, был услышан даже в чабанской мазанке и заставил ее прибежать сюда.

Амалия обернулась и не поверила своим глазам. В руках у Ирмы сейчас был именно ее Коленька.

— Дай сюда! — грубо и почти машинально протянула руки к сыну Амалия.

— Он слишком нервный, — пояснила Ирма.

— Ты за своими лучше следи! — вспылила Амалия.

В ее памяти опять всплыли неурядицы и склоки, царившие в их вагоне во время депортации, и ею вновь охватило огромное желание вцепиться Ирме в шевелюру.

— А ты язык свой придержала бы, — теперь уже Ирма перешла на враждебный тон, в котором звучали нотки удивления из-за неожиданного натиска обычно молчаливой Амалии.

— Когда ты наконец угомонишься? — угрожающе бросила Амалия. — А то я не посмотрю, что ты мать двойняшек.

В этот момент она осознала, что впервые не просто мысленно, а напрямую и открыто вступила в спор с Ирмой.

Ирма опешила, ее лицо окаменело, и она, не оборачиваясь, сделала пару шагов назад.

— Если мы сейчас юрту не поставим, то спать придется под открытым небом! — уже спокойным голосом обратилась Амалия к остальным немкам, крепко прижимая к груди Коленьку. — Так что замолчите и делайте то, что скажет эта бабушка.

Она указала рукой на казашку и с уважением спросила:

— Как прикажете вас величать?

— Калима.

— Вот! Калима нам плохого не посоветует.

В знак согласия женщины дружно закивали.

— И то правда, — пробасила Катрин, женщина внушительного телосложения. Она с осанистой походкой подошла и встала рядом с Амалией. — И так жить тошно, а мы тут еще друг друга грызем.

Ирма, заметно недовольная, отказалась забрать Коленьку, демонстративно фыркнула и скрылась в чабанском домике.

Калима, конечно, не понимала ни слова, но властный тон стройной и высокой немки, похоже, подействовал даже на нее. В том, что именно Амалия теперь будет здесь главной, она, кажется, не сомневалась. Бабушка уже не кричала и не плевалась, а спокойно объясняла устройство юрты.

— Кереге, — показывала она на решетчатые стенки.

— Кереге, — хором повторяла группа женщин.

Между двумя концами решетчатых стенок вставили и привязали босага — боковые стойки дверной рамы вместе с самими дверями.

— Ерик, — пояснила Калима.

— Ерик, — послушно вторили немки.

Но затем работа неожиданно остановилась.

— Опять что-то не так? — спросили женщины у Калимы.

— Мужик мне надо, — задумчиво ответила та.

Поначалу удивленные, женщины разразились звонким смехом, который эхом разнесся далеко вокруг.

— Не поздновато ли тебе? — открыто, хоть и смущенно, пошутила Фрида.

Калима, видимо, поняла, о чем именно подумали одинокие немки, и тоже расплылась в широкой беззубой улыбке. Затем, успокоившись, пояснила:

— Шанырак надо только мужики поднимать.

Она указала на необычную конструкцию, лежавшую на земле. Это было похоже на толстое деревянное колесо, утыканное отверстиями, с решетчатой крестовиной внутри.

— Это крыша юрта будет, — добавила она.

Катрин подошла к шаныраку, наклонилась, подхватила его и с легкостью подняла.

— А в чем проблема? — спросила она, пару раз подбросив метровое сооружение, словно жонглер. — Он же из березы, легкий. Я его и одна подниму.

— Ойбай! — испуганно вскрикнула Калима. — Шанырак нельзя падать и ломать!

— Положи на место! — строго потребовала Амалия, стоявшая неподалеку с младенцем на руках. И с улыбкой добавила: — Катрин, ты хоть и самая сильная, но на мужика не тянешь.

Снова раздался заливистый женский смех. Лицо силачки вмиг покрылось алой краской смущения и, отмахнувшись рукой, она, наигранно обидевшись, лишь бросила им:

— Какие же вы дуры бабы!

Калима, как могла, пояснила немкам, что у казахов много традиций, совершить которые обязан исключительно мужчина: как правило, имя новорожденному должен дать почтенный аксакал или мулла, благословение или благодарственную бата за столом тоже произносит хозяин дома, зарезать животное или поднять тот же шанырак — традиционно было не женских рук дело.

В тот момент Амалия посмотрела в сторону мазанки и ее вдруг осенило:

— Так, а пастух? Он же мужчина?

— Чабан в степь уехал, баранов пасет, — с сожалением отреагировала Калима, — а Тимур назад аул пошел.

Старушка почему-то вплотную подошла к Амалии и приподняв край пеленки заглянула в лицо младенца.

— Твой бала сын? — неожиданно поинтересовалась она.

— Сын. А что?

Амалии пришлось «мужскими» ручонками Коленьки чисто символически обхватить длинный шест с развилкой на конце, в разветвление которого Катрин повесила дырявый обруч. Остальные женщины аккуратно засовывали в отверстия конструкции многочисленные жерди, на обоих концах специально слегка загнутые. Совместными усилиями на шесте и жердях обод был поднят над серединой остова юрты. Верхнюю часть решетчатой стенки жилища, куда вставили и привязали поддерживающие купол жерди, снаружи по линии стянули широкой тканой полоской.

— Баскур, — назвала ее Калима.

— Баскур, — хором вторили ей немки.

Удовлетворенная сделанным, Калима с кряхтением уселась в тени арбы. Положив себе на вытянутые ноги Коленьку, она плавными ритмичными движениями бедер укачивала младенца и лишь изредка певучим голосом называла в данный момент используемые части юрты:

— Туырлык, узюк, тундик…

К вечеру на фоне ярко оранжевого заходящего солнца красовалось готовое серого цвета куполообразное жилище кочевников. Женщины поспешили забрать из чабанского домика каждая своего ребенка и мечтали сейчас лишь об одном: побыстрее освободиться от грудного молока и лечь спать. Но Акжибек остановила их. Из кармана своего длинного зеленого камзола она достала свернутый из газеты небольшой кулек и, развернув его, высыпала себе и Калиме на ладонь что-то белое.

— Шекер — сахар, — пояснили немкам, — вы стой пока, не ходи.

Калимжибечки одни вошли в юрту и обходя ее вдоль круглых стен, оставляя на земляном полу щепотки белой сладости, на казахском языке нашептывали то ли заклинания, то ли молитвы. В распахнутые двери группа немок завороженно следила за старушечьим чародейством. Значимость момента, кажется, действовала даже на грудных детей, которые уже не пищали, хотя безумно хотели есть.

Завершив обряд, Калима вышла и пояснила, что таким образом нужно задобрить домашних духов и попросить их оберегать мир и достаток его домочадцев.

— Теперь заходи жыть, — широким жестом пригласила Калима.

Немки разом и торопливо протискивались в узкие и низкие двери юрты, стараясь первыми занять лучшие места подальше от входа. Из мазанки чабана принесли многочисленные кошмы и коврики, пестрые разноцветные одеяла и подушки. Все понимали, что лежать предстоит на сырой земле, поэтому спешно и жадно разбирали эти предметы.

Не успела Катрин разместиться рядом с Амалией, как перед ней возникла Акжибек и поманила ее рукой:

— А ты со мной идем. Отдай твой бала соседка.

— У меня девочка, — вставая пояснила Катрин, — Росвитой назвала.

Вскоре мать девочки и Акжибек вернулись в юрту. Катрин несла в руке клубящееся паром ведро, а Акжибек держала в руках большой половник и запеченные лепешки. Незнакомый, но аппетитный запах вмиг заставил встрепенуться немок, валившихся с ног от усталости, наполнил изголодавшиеся рты слюной, а животы громким ворчанием. Не мудрено, ведь сегодня это было их первой и единственной горячей пищей. Утром в лагере им на дорогу дали лишь по кусочку хлеба и одной вареной картофелине.

— Айдате кушать! — стуча по ведру половником пригласила Акжибек.

— Наша Акжибек и нянька и повар хоть куда! — громко похвалила старушку Ирма. — Везде успевает.

Благодарная и одновременно застенчивая улыбка на секунду осветила черное лицо казашки. Акжибек поспешила прикрыть ладонью рот с парой оставшихся пожелтевших зубов.

Амалия достала из холщового мешка тарелку, а из-за пазухи ложку. Почему-то у всех женщин во время депортации, а потом и на зоне стало привычкой как драгоценность хранить столовые приборы именно там.

В наступивших сумерках невозможно было разглядеть, из чего была сварена похлебка. Да и мало кто этим интересовался. Дружное чавканье раздавалось в юрте.

— Сырая вода из озеро не пить! — наказала на прощание Калима. — Сперва надо варить.

— Кипятить, — решила поправить казашку Фрида.

— Бәрі бір, — отмахнулась от нее старушка, — Мне по барабан. Ты от понос не сдохни.

— Да, кстати, а где здесь туалет? — спросила Ирма.

— За юрта какать будешь, — ответила ей Калима.

— Это шутка?

Старушка лишь пожала плечами и, подхватив под руку Акжибек, увела ее восвояси.

— Первый раз буду спать в доме без углов, — легла на разноцветный, сшитый из лоскутков тонкий матрас Катрин и накрылась с головой одеялом…

Отверстие в центре свода юрты — единственное окно кочевого жилища. Зимой сквозь него выводят трубу от печки. В эту же ночь оно было свободным.

Несмотря на усталость, Амалия долго не могла заснуть. Она любовалась казахстанским небом, особенно низким, усеянным миллионом огромных и ярких звезд. Невольно она подумала о счастье: светит ли оно ей?

— Что значит"пропал без вести"? — теребили эти вопросы ее сознание. — Давид же не воевал один в пустыне. Куда смотрели командиры и начальники?

Амалия еще какое-то время бессмысленно перебирала все возможные варианты исчезновения солдата, пока не дошла до самого страшного:

— А может, его снарядом… да на мелкие кусочки разорвало?!

От ужаса она резко прикрыла рот и поспешно попыталась прогнать эту мысль прочь. Потом, нежно обняв и еще ближе прижав к себе двухмесячного Коленьку, она достала из-за пазухи деревянную резную фигурку — единственное, что у нее осталось от отчего дома. В начале войны, узнав, что она беременна, Амалия сразу разыскала в одной из комнат совхозного барака их семейную колыбель и принесла ее в свой угол в общежитии. А перед их выселением из Поволжья, догадываясь, что не скоро, если вообще, вернется назад, и понимая, что столетняя люлька безвозвратно испортится, она закусила губы и простым ножовочным полотном вырезала одну фигурку. Этого ангелочка она сейчас положила поверх пеленки сына, при этом тщетно пытаясь подавить в себе внезапно нахлынувшее рыдание. И все же не удержалась… Тихим эхом ответил ей плач, наполнивший всю юрту…

Амалия проснулась рано. Коленька разбудил ее — захотел есть. Спешно дав грудь ребенку, она оглядела юрту. Горки спящих под одеялами были покрыты тонким налетом инея, и над ними поднимались облачка теплого дыхания.

— Надо будет огонь разжечь, — подумала молодая мама, заканчивая кормить сына и неохотно вылезая из-под теплого одеяла, — вот только где здесь дрова найти?

Она вышла из юрты и, поеживаясь от холода, невольно залюбовалась просторами ровной и пустой степи, на горизонте которой уже светилась полоска восходящего солнца. Его первые лучи спешили согреть всё замерзшее. Амалия с наслаждением подставила лицо к их теплу. Прелесть пробуждения всегда в том, что оно приносит радость.

Чабанская точка располагалась на легком склоне неглубокой, но вытянутой долины. Здесь нашли укрытие от степных ветров маленький домик чабана и два плоскокрытых, длинных барака для содержания овец. Амалии понадобилось время, чтобы вспомнить и правильно перевести на русский название хлева.

— Овчарня, — с облегчением наконец-то ответила она.

В центре низины располагался, видимо, от бесснежья последней зимы наполовину обмельчавший пруд. За полосой полусухого камыша и низкого чернотала, обрамляющих его берега, едва просматривалась гладь воды. Недалеко от пруда раскинулся огороженный загон размером с футбольное поле. Слева от него, между двумя овчарнями, виднелась яма, предназначенная для скотомогильника. Об этом свидетельствовали бугры от вырытой земли, стая ворон, собравшаяся неподалеку несмотря на ранний час, и, главное, неприятный запах падали, доносящийся оттуда.

Амалия не заметила, как за ее спиной в проеме дверей появилась Ирма. Она некоторое время стояла в нерешительности, но, собрав всю свою смелость и поборов сомнения, подошла ближе и произнесла:

— Guten Morgen!

Амалия резко обернулась на голос Ирмы, пытаясь понять, с чего вдруг прозвучало это необычное для нее пожелание доброго утра.

— Здравствуй! — прищурив глаза, она внимательно рассматривала девушку, пытаясь предугадать, чего на этот раз можно ожидать от украинской немки.

— Ты извини меня, пожалуйста, — неожиданно попросила Ирма, — сама не знаю, что со мной в последнее время. Просто мне так страшно! Без страха не могу ни о чем думать.

Не веря своим ушам, Амалия растерянно смотрела на Ирму, не зная, верить ли ей и, если да, как теперь реагировать на ее раскаяние.

— Нам просто не повезло с национальностью, — продолжила мать двойняшек.

Амалия, пристально глядя Ирме в глаза, тихо произнесла:

— Да, очень не повезло.

Спустя какое-то время они вдвоем собирали возле овчарен все, что могло пригодиться для костра: кусочки дощечек, щепки и обглоданные скотом ветки степного кустарника, при этом беседуя, как близкие подруги.

— Понимаешь, — начала Ирма, — вот вроде бы ты стараешься жить правильно, но вдруг все вокруг начинает рушиться, и ты понимаешь, что это не твоя вина. И тогда невольно начинаешь искать виноватых. Вот и я поддалась этому.

— Не переживай, все наладится, — попыталась успокоить ее Амалия, стараясь говорить как можно мягче.

Ирма, как будто боясь, что ей не удастся когда-нибудь снова поделиться своими переживаниями, быстро начала рассказывать о том, как их выселили из Украины:

— Мы как раз были в поле, собирали подсолнухи. У нас в прошлом году уродилось настоящее море — высокие, огромные растения, семечки толстые, с полпальца в диаметре. Погода стояла солнечная, и, несмотря на конец лета, была даже жаркой…

Время близилось к обеду. Женщины скрутили верхушки нескольких стеблей подсолнуха вместе, и получился каркас шалаша. Поверх накидали куски мешковины, и в тени, которая образовалась, собирались накрывать обед. Вдруг со стороны проселочной дороги послышался цокот копыт, и все увидели, как к нам галопом скачет председатель колхоза. Народ невольно насторожился, потому что начальник никогда так лошадей не гонял.

Подъехал, а его лицо трясется, белое, как полотно.

Мы спрашиваем его:"Что случилось, Вальдемар?"

А он отвечает:"Ох, бабоньки, беда. Вы даже не поверите. Выселяют нас!"

"Куда выселяют? Почему? За что?" — посыпались вопросы.

— Да не знаю, куда нас выселяют. Написали, что якобы поволжские немцы собирались встречать фашистов «хлебом-солью». Теперь и нам доверия нет. Бросайте все, идите домой. Собирайте только самое необходимое.

— Как это — бросить все?! — воскликнули мы в ужасе. — А кто урожай-то дособирает?

— Не до этого теперь!..

Так мы поспешили в станицу. По дороге все голосили. Пришли в село, а там тоже рев стоит. Все метались, не зная, что делать, искали, с кем поговорить, посоветоваться. Стали мы с мамой собираться, но не знали, что брать с собой. На север нас повезут или на юг? Теплые вещи брать или не стоит с ними таскаться? В общем, побросали что-то в чемодан, не зная, что еще делать.

Утром к нам пришли солдаты. Они ходили по домам, сверяли списки, выясняли, кто и с кем живет, сколько и какого возраста дети. Мы тогда еще не знали, что от этого зависело: вышлют семью вместе или разделят на взрослых и нетрудоспособных.

Седьмого сентября больше половины нашего села, только немцев, большим обозом под надзором вооруженных военных переправили к железной дороге. Я ехала и переживала за дом. Он у нас был большой, добротный. Мы только недавно крышу перекрыли. В саду двенадцать яблонь ломились от налитых фруктов. Мы еще готовились варенье варить. Сгнили поди зря. Остаться в станице разрешили только нескольким украинским и русским семьям.

— А в нашем совхозе на Волге мало немцев жило: я с братишкой Мартином и семья заведующего МТМ. Поместились на одной поводе, — перебила Амалия её рассказ. — Правда, в Саратове нас всех разлучили. Меня в один товарняк, а Мартина в другой эшелон запихали. Соседку с детьми совсем в другое место отправили.

— Да, многим из нашей станицы на вокзале тоже пришлось расстаться, — тяжело вздохнула Ирма. — Меня сразу насторожили вопросы про детей. А я ж на сносях уже была, хотя до последнего прятала свое брюхо. Благо, что я крупной кости. Нацепила на себя несколько широких юбок — как будто толстая. В жару еще напялила на себя овчинный тулуп мужа и вдобавок всегда таскала впереди себя большой баул с тряпками. Вцепились с мамой друг за друга железной хваткой. У нашей соседки трое деток уже в школу ходили. Так их с бабушкой и дедушкой куда-то в другом поезде отправили, а мать разлучили и одну с нами сюда на шахту прислали.

Потом Ирма рассказала о многомесячной и изнурительной депортации:

— Железнодорожные пути были до предела забиты эшелонами с техникой и солдатами. Их везли на фронт, а нас наоборот в тыл. Конечно же, военных пропускали в первую очередь.

Наш поезд то и дело загоняли на запасные пути, где мы куковали порой по несколько дней, пока не появится в расписании лазейка. Несколько раз нас вообще высаживали из вагонов и загоняли в какие-то складские помещения, где нам приходилось неделю — другую спать на земляном полу.

У нас продукты закончились быстро, а в пути кормили редко, да и то баландой и селедкой. Как же мы только не изощрялись, чтобы добыть потом воду для питья или где на стоянке нормально, без присмотра сходить в туалет. Я лично очень страдала, так как не могла справлять нужду на ведре посреди вагона и перед сотней глаз.

Чем дольше нас везли, тем чаще на остановках мы пытались продать или поменять наши вещи на что-нибудь съедобное.

Ирма ухватила Амалию под руку и шепнула ей на ухо:

— Я слышала, что некоторые из наших баб даже переспали с охранниками, чтобы их чаще и беспрепятственно выпускали на перрон.

Услышав такое, Амалия с недоверием даже отпрянула от нее.

А Ирма продолжила рассказывать о своих тяжелых родах и о том, как она с матерью долгое время прятали от глаз охранников новорожденных мальчиков, боясь, что их могут разлучить.

— А почему ты их Оскаром и Эрнстом назвала? — поинтересовалась Амалия, не припомнив, чтобы в их поволжском селе кто-нибудь носил подобные имена.

— Мой первенец очень больно выходил, прям как будто мне живот резали. Но не называть же его за это как нож — Мессер. Оскар звучит благороднее и мне мама объяснила, что имя означает “божье копье”.

— Я этого тоже не знала, — искренне призналась Амалия, — а второго почему Эрнстом? Это же переводится как серьезный.

— Точь-в-точь ему подходит, — рассмеялась Ирма, — его я тоже с трудом рожала. А он появился такой весь важный, с нахмуренными бровями и недовольно сопящий…

Все то время, пока женщины бродили по округе в поисках дров, Амалия внимательно слушала рассказ Ирмы. И не потому, что ей это было интересно и ново. Нет. Она сама пережила то же самое. Ее личные мытарства были подобны тем, что испытали выселенцы из Украины. Рассказ Амалии мог бы быть как две капли воды и как близняшки Оскар и Эрнст, слово в слово схож с повествованием Ирмы. Но Амалия сознательно дала ей возможность выговориться. Возникшая на первых порах их знакомства неприязнь к Ирме вдруг сменилась на искреннее сочувствие и понимание. Зачастую именно так возникает дружба: былые разногласия и противостояние сближают контрагентов, сильные люди тянутся к сильным.

Излив свою душу, Ирма облегченно и полной грудью вздохнула, а Амалия, вплотную подойдя к ней, не говоря ни слова, взяла ее за руку и крепко сжала…

По дороге назад женщины заметили в прибрежных зарослях пруда полузатонувшую ржавую железную бочку. Совместными усилиями им удалось вытащить ее на пологий берег. Слегка очистив бочку от тины, новоиспеченные подруги решили, что из нее можно сделать своеобразную печку, разведя в ней костер. Побросав внутрь скудные дровишки, Ирма и Амалия потащили ее вверх склона.

У входа в юрту их поджидала Катрин. Она с легкостью переняла ношу и одна затащила бочку внутрь. Установив емкость посреди помещения, Катрин тут же попыталась разжечь огонь. Но дрова, видимо, оказались сырыми. Они никак не разгорались и, лишь едва тлея, заполнили клубами едкого дыма все пространство юрты. Утреннюю тишину разорвали громкие проклятия и кашель, пока жильцы спасались бегством, выбегая на улицу, стараясь отогнать от себя удушливый дым.

К ним уже спешил из своего домика хромой чабан. Вчера, поздно вечером, Саркен пригнал овец с пастбища и не удосужился познакомиться с прибывшими на угодье помощницами. Разбуженный женскими криками, второпях он не успел даже толком одеться. В застиранной исподней рубахе, штанах галифе и калошах на босую ногу, казах бросился в дымящую изо всех дыр юрту и на руках вытащил злополучную бочку. Благо она не успела накалиться, а то бы парень обжег себе все руки.

— Вы с ума сошли? — еще толком не решив, должен он при этом смеяться или плакать, стал упрекать немок чабан. — Ладно себя не жалко, так детей пожалели бы.

Три взрослые женщины, напрямую причастные к истории с огнем, стояли, понуро опустив головы, как нашкодившие школьники перед учителем.

— Я же не нарочно, — оправдывалась Катрин. Краем белого платка она вытерла выступившие от дыма слезы, невольно размазав по щекам темную копоть.

— Мы просто замерзли, — пожаловалась Амалия.

— Хотели ведь как лучше, — обидевшись, надула губы Ирма.

Остальные женщины, уже забыв о пережитых в задымленной юрте минутах страха, с нескрываемым интересом рассматривали казаха. Чабан оказался ниже всех собравшихся тут немок, которые по жизни привыкли смотреть на своих высоких мужей снизу вверх. Его черные, блестящие смолой волосы и тонкий голос говорили о юном возрасте чабана.

— Его что, бедненького, под горшок подстригли? — втихаря сокрушалась Фрида, глядя на прическу парня, волосы которого выглядели так, будто ему действительно на голову надели котелок, а все торчащие из-под него волосы обрезали по бокам до ушей, а спереди по верхней границе бровей.

Узкие черные и холодные глаза на темного цвета обветренном лице казаха казались дикими и явно пугали немок.

— Будет вам сегодня настоящая печка, — почувствовав на себе всеобщее внимание, сконфуженно произнес парень, — в сельсовете пообещали привезти буржуйку.

Проблема с отоплением юрты, кажется, была решена, но Амалия почему-то все еще не могла оторвать свой взгляд от опрокинутой бочки с едва тлеющими в ней деревяшками.

— А с этой что делать? — с сожалением подумала она. — Не выкидывать же.

Чабан заметил взгляд немки и, видимо, уловил ее мысли. Нахмурив брови и почесав себя под мышкой, он, не сказав ни слова, побрел в свой домик, но уже вскоре вернулся одетым и с двумя цинковыми ведрами.

Опять-таки молча он спустился к берегу пруда и зачем-то нарвал там полные карманы свежих побегов камыша. Зайдя в воду, чабан одновременно зачерпнул оба ведра. Аккуратно, боясь поскользнуться о глинистое дно и стараясь не расплескать, он принес первую партию воды. Закатив рукава чапана, под пристальными взглядами женщин парень пучками зеленого камыша постарался тщательно отмыть ржавую бочку изнутри.

Затем в течение получаса, стесняясь и насколько возможно скрывая свою хромоту, сильно вспотевший и покрасневший от непривычного занятия чабан натаскал полную бочку прозрачной воды.

— Вот, — пытаясь скрыть одышку, обратился он именно к Амалии, — теперь можешь тут умываться или что стирать.

В разговорной речи казахи зачастую путают множественное и единственное число русских глаголов. Чабан наверняка хотел сказать, что все немки могут использовать воду из бочки. Но Амалия услышала и дословно восприняла его слова только в свой адрес. На сердце женщины, по жизни не избалованной заботой и вниманием, вдруг стало как-то тепло и ее охватило огромное желание отблагодарить парня. Она не знала, как это принято делать у казахов, но, вспомнив одну азиатскую картинку, которая однажды попалась ей в газете, Амалия сложила перед собой ладошки и нелепо низко поклонилась.

— Спасибо, — искренне произнесла при этом немка.

Толпа женщин, развеселенная, как им показалось, театральной сценой, открыто и громко рассмеялась

— Не за что, — произнес казах, немного покраснев, потом добавил с улыбкой: — Мы все здесь, чтобы друг другу помочь.

Женщины продолжали смеяться, но в их смехе не было злобы, скорее, это был смех облегчения и радости от того, что хотя бы немного разрядили атмосферу после прошлых переживаний. Коленька, покачиваясь в своем маленьком коврике, потянулся и заплакал, привлекая внимание всех собравшихся.

Когда Амалия аккуратно взяла Коленьку на руки, его плач стал тише. Она поглаживала его по спинке, шепча успокаивающие слова, пытаясь вернуть ребенку чувство безопасности и покоя. В этом моменте ее сердце наполнилось теплом и умиротворением.

Делая вид, что он рукавом чапана вытирает пот со лба, чабан украдкой рассматривал молодую маму. Помимо естественной, истинно женской красоты стройной, пышногрудой, с открытым и светлым лицом немки, было в ней что-то невольно притягивающее. Ненавязчивый взгляд серых глаз излучал особую доброжелательность. Парень поймал себя на мысли, что она ему нравится. Высокая немка была первой женщиной, которая, как будто не замечала его инвалидности. Она смотрела на него без присущей обстоятельству мимики жалости и сострадания. Взгляд Амалии был особенным — трогательным сочетанием понимания, доверия и поддержки.

В это время к юрте подошли Калимжибечки. Одна поставила на землю ведро с непонятным горячим напитком кремового цвета, а другая держала в руках глубокую с яркими цветами по бокам эмалированную миску, доверху наполненную круглыми, величиной с небольшое яблочко пончиками.

— Баурсак и чай с молоком, — пояснила Акжибек.

— Быстро кушать, — поторапливала немок Калима, — работа много.

Дождавшись, когда немки до последней капли разберут в свои кружки слегка сладкий чай, она пояснила, что сегодня ее очередь готовить обед и поспешила в домик чабана.

После нехитрого завтрака немки гурьбой окружили Амалию.

— Давай, командуй! — потребовала Катрин.

Амалия, кажется, даже не удивилась столь неожиданному повороту.

— Ирма с мамой остаются в юрте нянчить детей, — первым делом распорядилась она, — Акжибек, говори, где остальные работать будут?

В ответ старушка рукой махнула в сторону самой отдаленной постройки чабанского угодья и сказала:

— Айда в кошар.

— В кошмар, так в кошмар, — пошутила Катрин и расплылась в широкой улыбке, — после подземелья угольной шахты хуже не будет.

Акжибек видимо не поняла ее игру слов и лишь пояснила:

— В кошар баран живет.

— Это у них так овчарня называется, — догадалась и вслух перевела Амалия.

Издалека показавшаяся низкой и незначительной постройкой кошара вблизи оказалась зданием очень внушительных размеров. Лишь только торец был более десяти метров шириной, а про длину овчарни никто из немок даже не рискнул поспорить. Двухстворчатые ворота овчарни из слегка обтесанных и толстых горбылей казались такими огромными, что немки остановились с открытыми ртами. Наверняка многих из них удивило неоправданно щедрое использование древесины в районе полного безлесья.

— Тут целый паровоз может свободно проехать, — во всеуслышание восхитилась Катрин.

Еще не успели стихнуть всеобщие громкие ахи да охи, как Акжибек привычным движением отодвинула крупную литую щеколду и тут же спешно и прытко сама отскочила.

Под неимоверной силой, лавиной ринувшихся наружу овец, легко и быстро распахнулись тяжелые врата. Десятки, сотни, даже несколько сотен голов неслись на волю мимо остолбеневших от испуга женщин. Казалось, этому потоку не будет конца. Оглушающее блеяние рогатых и безрогих, разношерстных, взрослых овец и перепуганных ягнят заполонило долину.

Конец ознакомительного фрагмента.