Жена винодела

Кристин Хармель, 2019

Три молодые женщины… две во Франции в мрачные дни немецкой оккупации, одна в сегодняшней Америке… и давняя тайна, которая их связывает, – в новой книге о любви и предательстве, прощении и искуплении автора всемирных бестселлеров «Забвение пахнет корицей» и «Жизнь, которая не стала моей» Кристин Хармель.

Глава 10

Сентябрь 1941

Селин

Ранним утром следующего дня Тео и Мишель отправились на виноградник Кло-Ванье в ближней деревне Экей наблюдать за первыми часами сбора урожая. Инес еще была в Реймсе, поэтому их повез старый винодел Анри Бове, ветеран Великой войны, когда-то друживший с отцом Мишеля. Селин тоже хотела ехать, но Тео ее не поддержал, а Мишель стал отговаривать. В последнее время он то и дело повторял, дескать, ей безопаснее оставаться дома. Селин и сама все понимала, но невозможность отлучиться с территории «Мезон-Шово» тяготила ее все больше. Прошел почти год с выхода первого «Статута о евреях» и три месяца с выхода второго, по которому евреям запрещалось заниматься банковским делом, операциями с недвижимостью и многим другим, а местные власти получали право помещать их в лагеря для интернированных за нарушение новых ограничений. Формально Селин по-прежнему считалась христианкой, но все понимали: петля затягивается все туже.

— Здесь от меня никакой пользы, — пыталась возразить Селин.

— Знаю, — мягко ответил Мишель, — но вокруг нас многие сочувствуют немцам, а кое-кто из местных завидует нашему успеху. Пожалуйста, не ездите никуда. Понимаю, я слишком многого прошу, но я хочу вас уберечь.

Тео одобрительно хмыкнул, и мужчины, не дожидаясь ответа, ушли.

Мало того, что Селин не попадала на сбор урожая — уже само по себе наказание, — так еще и эта Инес, стопроцентная католичка, укатила в Реймс к подружке, не думая ни о работе, ни о неудобстве, которое доставила Мишелю и Тео, забрав машину. Селин пыталась ей сочувствовать, но все-таки — как можно быть такой эгоисткой?

Примерно час Селин заставляла себя прибираться по дому, а потом сдалась и направилась к двери, ведущей в подвал. Погреба всегда служили ей утешением.

Она взяла лампу и пошла вниз по лестнице, поеживаясь от подземного холода. Здешняя тишина действовала как целебный бальзам. Под землей Селин могла побыть наедине со своими мыслями, — а сейчас все они были о семье.

Накануне она наконец получила письмо от отца, которое доставил таинственный друг Мишеля, — видимо, он путешествовал по всей зоне немецкой оккупации, доставляя и собирая сообщения, — и с облегчением узнала, что отец и дед с бабкой не арестованы и не депортированы. Однако всем троим пришлось зарегистрироваться как евреям и отцу запретили работать на винодельне, которой он руководил тридцать лет, так что некоторые опасения Селин подтвердились.

«Сейчас опаснее всего, — писал отец, — ситуация с бабушкой и дедушкой, и я очень за них тревожусь. Они родились в Польше, и французское правительство, боюсь, больше не считает их французами. Сейчас они в безопасности, но надолго ли? Я беспокоюсь о нас всех, но знаю, моя дорогая, что о тебе Тео позаботится, и это меня утешает. Настали ужасные времена, молюсь, чтобы тьма скорее рассеялась».

В ответном письме, отправленном с тем же другом Мишеля, Селин, чтобы успокоить отца, рассказывала о жизни в Шампани легко и весело, дескать, тут все по-прежнему замечательно, поскольку не хотела, чтобы он переживал еще и за нее. Напиши она, что видела развешанные по городу карикатуры на евреев с чудовищными крючковатыми носами, отец бы перепугался. Именно по его совету она перебралась к Тео, а теперь боялась, что будет сожалеть об этом до конца жизни.

Селин спускалась все глубже, и ее шаги отдавались эхом в прохладных меловых пещерах. Вот 1939-й и 1940-й, первые два урожая военных лет. А вот здесь полагалось быть шампанскому блан-де-блан урожая 1936 года, с которым Тео экспериментировал в 1938-м, но его нет — что не было спрятано, давным-давно реквизировано немцами. Хотя Селин знала все запутанные извилистые коридоры как свои пять пальцев, в эти дни она иногда чувствовала себя так, как будто заблудилась, — до такой степени пустота изменила облик погребов.

— Bonjour! — Со стороны лестницы, гулко отдаваясь в коридорах, донесся незнакомый мужской голос с выраженным немецким акцентом. Селин обмерла. — Эй, кто там внизу?

Кровь застыла у Селин в жилах. Она быстро погасила лампу, ее сердце бешено колотилось.

— Меня не проведешь. — Эхо низкого голоса разнеслось по погребам. — Твоя лампа только что погасла, и я точно знаю, где ты. — Голос звучал вкрадчиво, с придыханием, а тон был развязным.

Мысли Селин заметались. Погреба тянутся на многие километры, уходя все глубже в землю под Виль-Домманжем, но попробуй она скрыться, ее неизбежно выдаст звук шагов, да и свет лампы, которую придется снова зажечь, чтобы найти дорогу. Теперь, когда немец знает, что она здесь, от него не спрятаться. Но что ему нужно?

— Даю тебе шестьдесят секунд. Выходи! Или буду стрелять.

— Пожалуйста, не надо, погодите! — крикнула в ответ Селин, и подлое эхо усилило нотки страха в ее голосе. Она была в ловушке: — Я иду. Я ничего плохого не делала.

Чтобы не сделаться слишком легкой мишенью, зажигать лампу Селин не стала. Торопливыми шагами она пошла в сторону лестницы и, дважды споткнувшись по дороге, поднялась по ступенькам на яркое утреннее солнце.

— Так-так, — хмыкнул немец, — это ты, я так и думал. — Теперь, когда они оказались лицом к лицу, Селин его тоже узнала. Это был тот самый офицер, который командовал ограблением Виль-Домманжа в июне 1940-го: широкоплечий, с усиками карандашом и темными глазами-бусинами. Но на лицо она взглянула лишь мельком, поскольку не могла оторвать глаз от пистолета в его правой руке. Ствол пистолета был направлен прямо в сердце Селин; до сих пор никто еще не целился в нее в упор.

— Не хочешь мне что-нибудь сказать? — Немец явно издевался. — Я думал, французы вежливые. Разве у вас не принято говорить при встрече «добрый день» даже незнакомому человеку? Ну, а мы-то знакомы, верно? Мы старые друзья.

— Д-добрый день, — выдавила Селин, не отрывая глаз от пистолета.

— Селин, если не ошибаюсь? Или правильнее называть тебя мадам Лоран?

— Да, — еле слышно пролепетала она в ответ. — То есть да, я мадам Лоран.

— До чего же ты нервная, как я посмотрю!

— Вы… вы же наставили на меня пистолет.

Немец вдруг расхохотался, но не весело, а угрожающе. Но пистолет все же опустил, хотя в кобуру не убрал.

— Итак. — Смех оборвался так же внезапно. — Чем ты тут занималась? Когда женщина в одиночку спускается в погреба, это уже подозрительно, а ты еще и погасила свет, как только услышала мойголос. Почему? Что ты задумала? Ты что-то прячешь?

— Нет, ничего. — Селин сложила руки в умоляющем жесте. — Клянусь, я просто… Вы меня перепугали.

— Извинений мне не надо. Мне надо знать, что ты делала там, внизу.

— Просто… просто побыть в одиночестве.

— В одиночестве?

— Да.

— Да, господин гауптман, — поправил ее офицер, — обращайся ко мне как положено.

— Да, господин гауптман, — быстро произнесла Селин.

— Теперь объясни, что это значит. Какое отношение имеют погреба к одиночеству?

Селин должна была сказать правду.

— Я тоскую в разлуке с родными. А мой отец, сколько я себя помню, работал на винодельне в Бургундии. Он делает — делал — вино, и когда я чувствую себя особенно одинокой…

— С какой целью ты здесь? — перебил немец, и Селин сообразила, что бормочет себе под нос.

— В погребах я чувствую себя ближе к отцу. Они напоминают мне дом, который я, может быть, больше не увижу.

Немец принялся рассматривать Селин, и глаза его потемнели. Наконец он убрал пистолет в кобуру, и Селин облегченно расправила плечи.

— Спускаться в одиночестве в погреба — подозрительное действие, особенно для женщины. Нам известно, что там ведется подрывная деятельность против фюрера. Совсем недавно, на прошлой неделе, мы раскрыли в Аи подпольную типографию. Человек печатал у себя в винном погребе листовки. Знаешь, что с ним стало?

Селин покачала головой, боясь, что угадала.

Офицер широко улыбнулся, оскалив острые, словно звериные, зубы, и, глядя Селин прямо в глаза, наставил на нее, как пистолет, большой и указательный пальцы правой руки.

— Мы расстреляли его, мадам. И если я когда-нибудь застану тебя одну в погребах…

— Поняла. Господин гауптман.

Офицер не шелохнулся и не отвел тяжелого взгляда.

— Ты, — его губы презрительно искривились, — упомянула об отце. Он у тебя еврей, верно?

Внутри у Селин все перевернулось, и пришлось собрать все свое самообладание, чтобы держаться спокойно.

— Да. — Отрицать не было смысла, немец наверняка все уже знал. Селин слышала, что германская комендатура ведет учет очень аккуратно.

— Ни за что бы не догадался, в тот раз. А сейчас вижу. А ты очень хорошенькая для еврейки.

Селин почувствовала, как вспыхнули щеки, не то от страха, не то от смущения. Она промолчала, а офицер прищурился:

— Я только что сделал тебе комплимент. В ответ ты должна меня поблагодарить.

Селин сглотнула:

— Благодарю.

— Прекрасно. Теперь вот еще что. Вряд ли мы были представлены друг другу как полагается. А ведь тебе, мадам Лоран, следовало бы знать мое имя. Особенно если нам предстоит стать друзьями.

— Друзьями?

Офицер вновь хохотнул — все тем же рассчитанным, лишенным веселья смехом.

— Мне кажется, в нынешние времена тебе пригодится такой друг, как я. Ты должна считать за честь для себя, что я вообще думаю насчет дружбы с еврейкой. — Последнее слово он точно выплюнул.

Селин не знала, что на это сказать, и просто кивнула.

— Итак, я Рихтер. Гауптман Рихтер, на вашем недоязыке — капитан Рихтер. А теперь, — тут немец снова прищурился, — скажи мне, что тебе очень приятно со мной познакомиться.

— П-п-приятно познакомиться с вами, гауптман Рихтер.

— Хорошо, хорошо. Ты учишься. — Он придвинулся ближе, так что Селин ощущала теплоту его дыхания. — Так вот, мадам Лоран, я убежден, что никогда не застигну тебя за чем-либо неподобающим, поскольку мне противна мысль о том, что ты попадешь в трудовой лагерь. Условия там не лучшие. Поняла?

— Да, господин гауптман.

— Отлично. — Рихтер протянул левую руку и потрогал пальцем завиток волос над ее правым плечом. Селин застыла на месте: прикосновение было отталкивающим, пугающим. — Я послежу за тобой, мадам Лоран. — Он посмотрел ей прямо в глаза: — Селин. — И, не отводя взгляда, положил руку на ее правую грудь, прикрытую лишь тонким слоем ситца. Селин задержала дыхание, чтобы ее не вырвало, а немец лениво провел пальцем вокруг ее соска и улыбнулся: — Да, обязательно послежу.

Он сел в свой сверкающий черный автомобиль и уехал, а Селин еще долго стояла закоченев, точно ударенная морозом виноградная лоза.

Рассказывать Тео о встрече с Рихтером Селин не спешила: не хотелось ко всему прочему еще и попреков мужа, что сама виновата, ведь женщина, разгуливая в одиночку по погребам, неизбежно вызывает подозрения. Мишель с Тео вернулись с виноградника на редкость довольные, и Селин лишь кивала, когда они, перебивая друг друга, рассказывали о небывалом сборе первого дня. Может быть, думалось ей, раз мать-природа наконец улыбнулась виноделам, война тоже приутихнет, откатится, как волна, и унесет Рихтера с его солдатами куда-нибудь на восток.

— Дела меняются к лучшему, Селин, совершенно точно, — говорил Тео, улыбаясь жене. — Правда, Мишель? Нас ждут хорошие времена, ты ведь тоже так считаешь?

— Дай бог, — ответил Мишель и посмотрел на небо. — Надеюсь, в этом году мы сможем подняться на ноги.

Сразу после мужчин вернулась Инес, в облаке пыли и вонючего дыма от эрзац-бензина, на котором теперь ездил ситроен Мишеля.

— Здравствуйте, — произнесла она с виноватым видом, обращаясь ко всем сразу и никому не глядя в глаза. — Простите, что припозднилась. Как сегодняшний сбор?

— Где ты была? — тихо и холодно спросил Мишель.

— Я оставила записку. Разве ты ее не прочел?

Вместо ответа Мишель взял ее за локоть и повел в дом. Дверь за ними захлопнулась.

— Интересно, что она ему объяснит, — пробормотал Тео.

Из дома доносился разговор на повышенных тонах, в отрывистых репликах Инес звучала обида.

Селин молча покачала головой.

— Что-то ты притихла сегодня, — сказал Тео по дороге к флигелю и потянулся взять ее за руку. Селин инстинктивно отпрянула — о чем тотчас пожалела. Она все еще чувствовала себя грязной после прикосновений Рихтера.

— Сердишься, что мы не взяли тебя на виноградник, — предположил Тео. — Но, Селин, ты же знаешь, что это делается ради твоей безопасности.

— Думаешь, здесь я была в большей безопасности?

— А разве нет? — Тео пристально посмотрел на жену, потом повернулся, чтобы отпереть дверь. Он вошел первым, Селин последовала за ним.

Конец ознакомительного фрагмента.