Последний человек на Земле

Муса Джафар, 2023

Герои моих рассказов живут в той же вселенной, что и я. Они переживают то же самое, те же проблемы, которые беспокоят меня. Иногда ситуации, в которых они оказываются, доведены до абсурда. Но никто не знает, насколько абсурдным может стать наше общее будущее. Мои персонажи пытаются найти решения, в то же время оставляя читателю право самому решать, что произошло на самом деле или могло произойти. Все, о чем я пишу, основано на личном опыте, на том, что произошло со мной или рядом со мной.

Город

История легко и небрежно тасует года и столетия как колоду карт, сменяя одну эпоху другой, во мгновение ока стирая целые цивилизации и взамен создавая новые. Она творит, и она же уничтожает, словно придирчивый к своим произведениям художник, бесконечно, раз за разом пытающийся создать совершенство, и вечно недовольный тем, что получилось.

Из ничего, из ниоткуда возникают города, государства, народы, предания, открытия, войны, и в никуда же уходят, замыкая бесконечный круг, в которым мы — не более, чем утекающий сквозь пальцы песок.

Лишь слово остается о том, что было, выбитое ли на камне или переданное из уст в уста. Изменчивое слово, всегда искажающее смысл сказанного, притягивающее и несущее в себе частичку каждого, кто молвил его, прошептал или спел, и отправил дальше, сквозь года и века.

…Между Западом и Востоком, занесенный пылью веков, среди пожелтевших страниц летописей и сказаний, стоял город. И был тот город загадочнее Эльдорадо, таинственнее Атлантиды, неприступнее Трои. Ох, сколько же толков и пересудов вызывало само его упоминание. Одни до исступления, до сжатых кулаков, топанья ногами и охрипшего крика напрочь отрицали его существование, называя самые мысли о нем ересью и призывая на инакомыслящих все кары небесные. Другие, напротив, восхищались им и превозносили, твердили наперебой о его великолепии, и отчаянно мечтали увидеть, хоть одним глазком, хотя бы даже и во сне. Были те, кто рисовал его в строгом готическом стиле, своими бесчисленными башенками, колокольнями, флагштоками и резными коньками крыш тянущимся к небу. Были и те, что придавали ему очарование Альгамбры, с ее обтекаемыми куполами, изящными балконами, позолоченными остриями минаретов, формой своей напоминавшими луковицы или застывшие капли дождя. Для кого-то он был воздушным королевством, плывущим по волнам эфира, скрывающим в своих стенах прекрасных принцев и рыцарей, для кого-то затерянным в песках пристанищем суровых воинов и кровожадных царей, для третьих же — неким вожделенным островом свободы мысли и воли человеческой, бескрайней мастерской под открытым небом для истинных кудесников, гениев творчества, создающих шедевры, намного опережающие свое время. Лишь немногим удавалось услышать о нем из первых уст. Лишь редкие провидцы и прорицатели могли увидеть его в своих грезах и поведать о том, вразнобой и невпопад, своим ученикам и бродячим поэтам. И только единицы находили дорогу туда, где успокаивались страждущие души, находили умиротворение отчаявшиеся сердца, где разгоряченные умы получали ответы на волнующие их вопросы, самые неожиданные, самые дерзкие.

О том ходила молва, о том ведали иероглифы на развалинах пирамид, о том гласили ветхие свитки папируса, сгинувшие в войнах и пожарах ушедших времен. Но вот что было действительно правдивым и незыблемым во всех преданиях — каждый, кто хотел, и хотел неистово, с чистой душой и открытым сердцем, отбросив все, кем он был, и отвергнув все, что он еще мог когда-либо познать, должен был найти ту заветную дорогу сам, и никто в мире не смог бы сказать наверняка, какая именно дорога была той самой, единственно верной.

Мальчик лежал на диване-раскладушке и сквозь ресницы полуприкрытых глаз, смотрел на темную пугающую его гравюру на стене. Как и многие другие вещи в квартире, эта гравюра появилась здесь задолго до его рождения, и была обязательной деталью обстановки, данностью, с которой приходилось мириться. В отличие от находившихся тут же черно-белых семейных фотографий, большого настенного ковра с оленями или фарфоровых фигурок на полках книжного стеллажа, простых, понятных и завершенных, этот темный, поглощающий самый свет, прямоугольник металла позволял увидеть лишь небольшую часть чего-то большего, и об остальном приходилось только догадываться. Мальчик словно выглядывал в узкое оконце, что выходило на крепостную стену, тускло освещенную лунным светом и одинокий дом за этой стеной. Застывший навеки пейзаж был пойман в рамки, спокоен, обездвижен, и ужасно одинок. Мальчик, наверное, никогда и не задумывался о том, почему после каждого созерцания картины ему неизменно хотелось увидеть маму, или хотя бы услышать ее голос. И, конечно, за все свои недолгие годы он так и не смог понять, что притягивало его в этой гравюре и одновременно наполняло трепетом и неясным волнением. Множество вопросов рождала она в его душе, беспокойных вопросов, безответных. Этот безмолвный призыв, тяготение, застывшая тревога, говорили с ним тем языком, который он пока еще не мог понять.

Но так уж получилось, что этим вечером голова мальчика была занята совершенно другим, и потому тонкая нотка печали быстро оборвалась, забылась, улетучилась и непостоянное детское внимание быстро переключилось на нечто более интересное и радостное.

А все потому, что это был последний вечер перед Новым Годом, долгожданным праздником, и спать совершенно не хотелось, хотя и было строго-настрого велено. Почти во всех комнатах горел свет, за закрытой дверью был слышен звон посуды, придирчиво осматриваемой бабушкой, дедушка громыхал переставляемыми стульями, а мама была тут же, рядом, своими руками превращая комнату в некое подобие сказочного снежного леса.

Тем еще и был хорош этот праздник, что ей не надо было завтра на работу, да и вообще все несколько последующих дней. Они с мальчиком могли проводить сколько угодно времени вместе, говорить о любимых книгах, или смотреть праздничную телепрограмму. А еще, можно было украшать комнату — подвязывать искусственный дождик на суровые нити, протянутые из угла в угол, или же маникюрными ножничками вырезать из цветной бумаги ажурные снежинки, которые затем отправлялись на окна и стены. Он считал свою маму очень красивой, словно с портретов художников средневековья, которые можно было увидеть во вкладышах тяжелых томов темно вишневого цвета, с золотыми тиснеными буквами «Энциклопедия». Пока она стояла на шатком стуле, пытаясь приладить гирлянды вдоль высоких карнизов, ее длинные черные волосы рассыпались по плечам, и то и дело падали на глаза. Она откидывала голову, и нетерпеливо сдувала их, смешно прикусывая верхнюю губу. И еще, она все время что-то тихо напевала, а на губах ее временами появлялась и исчезала улыбка, мимолетная и загадочная. Из кухни сладко пахло выпечкой, и еще чем-то вкусным, что умела готовить только мама, а завтра можно было выспаться и не идти в школу, потому что календарь говорил, что настало самое чудесное время года, под названием каникулы.

Неизбежно, внезапно, неповторимо, самая обычная только вчера комната менялась, превращаясь в ковчег, плывущий навстречу жутко увлекательным приключениям, наполнялась ожиданием чуда. Из больших коробок, наполненных жатой бумагой, появлялись на свет раскрашенные вручную стеклянные игрушки, фонарики с позолоченными гранями, серебристая елка, трепещущая и словно покрытая зеркальной рябью, легкий распушенный снег из кусочков ваты, и, наконец, Дед Мороз в алой теплой шубе, с посохом в одном руке и пухлым мешком в другой. Разлученные ровно на год, они снова встречались в пределах своего фантастического королевства, переглядывались, перешептывались, незаметно для других кланялись и приветствовали друг друга, в полном соответствии с правилами дворцового этикета и мудреным церемониалом.

Сон тихо укутывал его мягкой дремой, увлекая за собой в заждавшееся сновидение. Комната искажалась, меняла свои очертания и краски. Отливающие металлом иголки чертили мелкие блики на стенах, словно разбрызгивая мгновенно затухающий белый огонь.

Он увидел его внезапно, прямо перед собой. Не было постепенного появления из-за горизонта, ни чудесной иллюзии, что создают для наших, с готовностью принимающих обман за правду, глаз миражи на раскаленном песке, ни проявления на синем полотне неба контуров, постепенно обретающих объем и цвет.

Город возник сразу, целиком, словно кто-то вдруг снял повязку с его глаз. Город был откровением, неприкрытой истиной. Все, что когда-либо имело смысл, вызывало самые смелые догадки и озарения, находилось прямо перед ним, и он сам в тот же самый миг ощутил себя неотъемлемой частью Города, недостающей, долгожданной, своей.

Город простирался по левую руку и по правую, он не имел ни конца, ни края. Он был над ним, он был вокруг, он был внутри него.

Он вспомнил все, что слышал, о чем мечтал, что ожидал увидеть, и, поневоле, на несколько мгновений закрыл глаза, отпустив воображение и пытаясь унять сбившееся дыхание.

И в закрытых глазах пронеслись за секунду все образы и лица Города, как наваждение, как преследовавший его много лет один и тот же сон, как все невысказанное и несбывшееся. Оживала мрачная картина, недоверчиво открываясь его настойчивому желанию, его безмолвной мольбе. Пробуждался Город, обнесенный высокой неприступной каменной стеной с изящными башенками, скрывавшими бдительных стражников, или огнем костров, показывающих усталым путникам верную дорогу. И скрывались дома за той могучей стеной, дома, возведенные искусными зодчими, что вкладывают свою душу в каждый узор, в каждый свод, арку, нервюру, портик и барельеф, воспевая любовь в камне и мраморе, оставляя потомкам легенды, отражая красоту помыслов и стремлений людей, царей и народов, давно ушедших.

И залиты были пустынные улицы, мощенные речным округлым камнем, лунным светом, что прозрачной вуалью окутывает мир в прохладной ночной тишине, превращая сторожевые башни в уходящие в небо волшебные замки, а разводные мосты — в блестящие гибкие спины диковинных змеев, чьи хвосты уходят в плоть крутых берегов, а головы погружены в воды серебристой полночной реки, продолжающей свое движение даже на застывшей в металле картине. И камни, коими выложены были тротуары, дороги и дорожки, составляли сложнейший рисунок, расходясь лентами серпантина, переплетаясь и снова сходясь в загадочную вязь. И за тончайшими окнами из прозрачного горного хрусталя скрывались покои изысканные и роскошные, обитые бархатом и усыпанные самоцветами, покрытые позолотой, освещенные потрясающей красоты светильниками на бронзовых тяжелых подставках, инкрустированных редчайшим янтарем, а спускавшиеся волнами с витых карнизов ручной работы гардины надежно укрывали от чужих нескромных взоров прекрасноликих женщин, чьи голоса и смех были подобны мелодии арфы, и что берегли домашний очаг и хранили его тепло в руках хрупких, но, тем не менее, более сильных и надежных, чем иные мужские руки, несущие сталь и гнущие железо.

И был этот город словно песня, самая лучшая песня, что только может идти от самого сердца, в момент величайшей радости или глубочайшей скорби, что рождается только раз и несет в себе больше тысячи слов.

И при звуках этой песни замирало все: и ветер, и вода, и сердца, и сами мысли, что суетливы и неподвластны ничтожным потомкам Адама. И никто не мог бы сказать, где начало песни, а где ее середина и конец, и лишь мечтали об одном, — чтобы это мгновение не кончалось никогда, упоительное мгновение любви и единения с прекрасным, но удержать и сохранить которое не представляется никакой возможности, ведь не принадлежала эта песня никому, а только самой себе.

Бесконечный и одновременно короткий день. Подготовка к празднику, незаметно набирая темп, ближе к вечеру достигает своего накала. Время, что только утром сладко дремало в комнате мальчика, вдруг начинает все быстрее двигать стрелки часов и неотвратимо гасить свет за окном. Взрослые нервничают все больше, и, кажется, по своему обыкновению, ничего не успевают. Какие-то покупки в последний момент, что-то обязательно должно выпасть из торопливых рук и разбиться (на счастье, безусловно), а что-то затеряться, ввести в ступор, привести к судорожным поискам, а потом, конечно, найтись на том же самом месте. Протирание бокалов, перестановка тарелок, скатерть, которая никак не ложится нужными складками по углам стола. Раскрасневшееся лицо бабушки, отвечающей за готовку горячих блюд, большая плошка с заварным кремом, который лучше всех на свете готовит мама, и из которой хоть малая доля, хоть чайная ложечка, но точно достанется ему раньше всех. Дедушка, раз за разом врывающийся, запыхавшись, в квартиру, суетливо выгружающий какие-то свертки и пакеты, получающий новые поручения, и снова исчезающий в чудесном светлом морозном дне.

Мальчик тоже не терял времени даром. Он успел наведаться на крошечную кухню, получить несколько пирожков и строгий наказ своевременно прибрать в комнате, умыться и причесаться (что сложнее всего, потому что с жесткими кудрями уже давно было не справиться). А еще он тайком стащил одно пирожное из надутого важного холодильника с одним длинным железным клыком, служившим ручкой, посмотрел почти половину любимого детского фильма, в очередной раз, к своей досаде, пропустив начало, многократно выключал в своей комнате свет и любовался разноцветными огоньками фонариков на серебристой елке, и, при каждой возможности, с любопытством дотрагивался до красного мешка на плече игрушечного Деда Мороза, гадая, как там могут поместиться все новогодние подарки.

Среди этой веселой суматохи он даже и не заметил, что бабушка с мамой с утра были чуть более напряжены, а дедушка чуть более нахмурен и строг, чем обычно. Если что-то и витало в воздухе, то, стоило ему лишь задуматься, попытаться поймать эту мысль и задать нужный вопрос, как тут же мамина шутка, или строгий окрик бабушки, или звонок телефона, или, наконец, мелодия из телевизора отвлекали его и переворачивали страницу, не позволив ее толком прочитать. Поэтому, когда они собрались за столом за несколько часов до полуночи, и он все же обратил внимание на лишний прибор, было уже поздно.

И лишь только созрел, проклюнулся тот самый важный вопрос, как прозвучал звонок в дверь, больше напоминавший призыв будильника, знаменующего начало нового нелюбимого школьного дня. Он лишь запомнил почему-то немного испуганное лицо мамы, обращенное к нему, и глаза бабушки и дедушки, устремленные в телевизор, как будто именно сейчас там происходило нечто чрезвычайно интересное.

Мама кладет последнюю тарелку на стол, вытирает руки о красный, в мелкий горошек, фартук, потом неловко развязывает узел домашнего платка на затылке, который, как назло, затягивается еще больше. Мальчик первым оказался в прихожей, потому что это вполне может быть он — тот самый, всамделишний, одетый в красную или синюю шубу, с посохом и большим мешком. Но то, что он видит в проеме двери, заставляет его охнуть от восхищения, да так и застыть в смешной позе с открытым ртом.

К ним просто таки вваливается самая настоящая живая елка, огромная, сразу заполнившая все пространство от пола и до потолка, тянущаяся мохнатыми ветками навстречу теплу и свету маленькой квартиры, пахнущая смолой и крепкими гладкими шишками, словно чудом перенесенная сюда из самого сердца зимнего леса, так что мальчик даже невольно поежился от холода, который, казалось, задержался на ее иголках. Восторг и счастье так переполняли его, что он не сразу заметил человека, что стоял за ней, и который, собственно, и позволил этому чуду свершиться. Лишь несколькими секундами позже волшебство снежных просторов, что рождают сам дух Нового Года, и его мечты, убежавшие далеко-далеко, были нарушены какой-то неуместной суетой и покашливанием. Мама почему-то сразу потеряла гибкость движений, ее жесты стали даже немного резкими и неуклюжими. Она, с чуть большей силой, чем того требовалось, притянула мальчика к себе и развернула его лицом к неожиданному гостю. Бабушка с дедушкой почему-то остались в гостиной, так что прятаться ему было не за кого.

Конец ознакомительного фрагмента.