Николай Михайлович Пржевальский. Путешествие длиною в жизнь

Николай Пржевальский (2024)

Книга посвящена жизни и деятельности всемирно известного путешественника XIX века, первого исследователя Центральной Азии Николая Михайловича Пржевальского. Основное внимание уделено личности ученого-первопроходца, его взаимоотношениям с родными, товарищами и спутниками по экспедициям, коллегами по службе. Критически осмыслены публикации о Пржевальском как разведчике, геополитике, конкистадоре, поклоннике Шамбалы. Описаны неизвестные эпизоды из биографии путешественника, его участие в Польской кампании и Манзовской войне. Устранены многочисленные неточности, встречающиеся в биографии Пржевальского. Сделана попытка оценить его вклад в развитие военной и гражданской науки в России. В издании представлены уникальные материалы, документы и фотографии из семейного и государственных архивов, письма и воспоминания соратников и членов семьи ученого. Впервые приведены доказательства происхождения рода Пржевальских, дана его поколенная роспись. В приложении приведен послужной список Н. М. Пржевальского.

Путешествие по Амурскому краю (28 марта 1867 г. — 29 октября 1869 г.)

Подготовка к путешествию

Николай Михайлович выехал из Варшавы в середине января 1867 г. и 28 марта по приезде в Иркутск явился к начальнику штаба Восточно-Сибирского военного округа генералу Б. К. Кукелю. В течение месяца Н. М. Пржевальский разбирал, проверял и приводил в порядок библиотеку штаба округа и посещал библиотеку Сибирского отдела Географического общества.

Он прочел все рукописи, книги и статьи, имевшие какое-либо отношение к Уссурийскому краю. Проштудировал орнитологию Тизенгауза, написанную по-польски, для чего брал уроки польского языка у ссыльного поляка. Николай Михайлович просил друга Фатеева выслать ему из Варшавы польский словарь и зоологический атлас Фрича, а также «новые выпуски птиц Брема» и атласы млекопитающих, гадов и рыб. Позднее ихтиолог, ссыльный поляк Дыбовский, изучавший тогда рыб озера Байкал и кратковременно — рыб, водящихся в озере Ханка, предоставил Пржевальскому список этих рыб (Пржевальский, 1870а, с. 61)^[195].

Николай Михайлович также изучил труды путешественников, ранее посетивших Амурский край: ботаника Карла Ивановича Максимовича (1827–1891), географа Михаила Ивановича Венюкова (1832–1901), натуралиста Ричарда Карловича Маака (1825–1886), ученого-лесовода Александра Федоровича Будищева (1830–1868). Кроме этого, он имел большой запас книг по ботанике и зоологии. Итак, в научном отношении Пржевальский был хорошо подготовлен. В начале мая его командировали в Уссурийский край, поставив следующие задачи: осмотреть расположение находящихся там двух линейных батальонов; собрать сведения о числе поселений — как наших, так и маньчжурских и корейских; исследовать пути, ведущие к границам Маньчжурии и Кореи; исправить маршрутную карту; производить какие угодно научные изыскания.

На все давалось полгода. Из них два месяца уходило на дорогу от Иркутска до Уссурийского края и обратно.

«Через три дня, — писал Пржевальский И. Л. Фатееву, — я еду на Амур, оттуда на реку Уссури, озеро Ханка и на берег Великого океана, к границам Кореи. Я рад до безумия!»^[196]

Пржевальский пробыл в Амурском крае более двух лет. За это время он три раза побывал на озере Ханка, проплыл по Амуру, Уссури и другим рекам, прошел по побережью Тихого океана, перевалил через Сихотэ-Алинь. Он стрелял зверей и птиц, собирал растения, ловил рыбу, вел метеорологические наблюдения, собирал статистические сведения о наших и инородческих поселениях, промерял реки. Трудился под проливным дождем, в жару, съедаемый гнусом, и в мороз, засыпая у костра, когда «с одного бока была Петровка, с другого — Рождество» (Петровский пост летом и Рождественский пост зимой — иными словами, очень жарко и очень холодно).

Пржевальский писал:

«Из двух с лишним лет, проведенных мною в Уссурийском и вообще в Амурском крае, я должен был, чисто по служебным обязанностям, прожить полгода в г. Николаевске на устье Амура и почти целое лето 1868 года находиться участником в военных действиях против китайских разбойников, появившихся в наших пределах. В том и другом случае время для научных изысканий прошло бесследно» (Пржевальский, 1870а, с. 2).

26 мая 1867 г. Пржевальский выехал из Иркутска. 7 января 1868 г. окончился первый период его путешествия. Второй период, начавшийся весной 1868 г., когда Пржевальский вторично отправился на озеро Ханка, был прерван Манзовской войной. Заключительный период (продолжение 2-го, или 3-й период) завершился 29 октября 1869 г. в Иркутске, где Николай Михайлович выступил на заседании Сибирского отдела ИРГО с лекцией о результатах своих исследований.

Маршрут Уссурийского путешествия

Иркутск, почтовой дорогой, — оз. Байкал — пароходом через Байкал — с. Сретенское на р. Шилке (9 июня) — на лодке вниз по Шилке до станицы Горбицы — Амур — Албазин — пароходом до Благовещенска (20 июня) — Хабаровка (устье Уссури) — на лодке вверх по Уссури до станицы Буссе — по р. Сунгаче (приток Уссури) — оз. Ханка (исток Сунгачи) — почтовой дорогой до д. Никольская и Суйфунская (на берегу р. Суйфун, впадает в Амурский залив Японского моря) — лодкой и винтовой шхуной «Алеут» в Новгородскую гавань (залив Посьета) — посещение корейского города Кыген-Пу — Новгородская гавань (7 декабря) — вьючная экспедиция вдоль побережья — пост Раздольный (р. Суйфун) — Владивосток (26 декабря) — полуостров Муравьева-Амурского — через р. Майхе — д. Шкотово (устье Цимухе) — р. Тадушу — перевал через Сихотэ-Алинь — р. Ли-Фудзин — станция Бельцово (р. Даубиха) — Буссе (р. Уссури) — Ханкайский бассейн — оз. Ханка — р. Уссури — р. Амур — оз. Байкал — Иркутск.

Николай Ягунов — товарищ Николая Пржевальского

Из Варшавы в Сибирь Николай Михайлович выехал с препаратором, «вольно практикующим, ополячившимся немцем Робертом Кохером». Но тот, доехав до Иркутска, отказался ехать дальше. Пржевальский остался один.

Пржевальский, как позднее вспоминал Ягунов, «сделал клич», и хотя выбор был большой, но решать нужно было «по одному наружному виду. А чтобы подыскать спутника действительно годного, надо время и отчасти случай»^[197]. Времени не было. Но фортуна улыбнулась Николаю Михайловичу.

Случайно ли, как писал Н. Ф. Дубровин, зашел к Пржевальскому Ягунов, «мальчик лет 16, очень бедный, сын женщины, сосланной на поселение, и недавно поступивший в топографы» (Дубровин, 1890, с. 54), или явился «на клич», не имело значения. Главное, что Николай Ягунов «с первой же встречи так понравился Николаю Михайловичу, что он предложил ему ехать на Уссури, тот согласился, и Пржевальский стал учить его снимать и препарировать шкурки животных» (Дубровин, 1890, с. 54).

Титульный лист книги Н. М. Пржевальского «Путешествие в Уссурийском крае»

Успешно проведенное Уссурийское путешествие подтвердило правильность выбора. «К большому счастью я должен отнести то обстоятельство, что имел у себя деятельного и усердного помощника в лице воспитанника иркутской гимназии Николая Ягунова, который был неизменным спутником моих странствий. С этим энергичным юношей делил я свои труды и радости, так что считаю святым долгом высказать ему, как ничтожную дань, мою искреннюю признательность» (Пржевальский, 1870а, с. 2). Судя по строчкам из книги Н. М. Пржевальского «Путешествие в Уссурийском крае»: «Между тем мой товарищ наткнулся на стадо аксисов [пятнистых оленей] и одним выстрелом убил двух», Николай Ягунов отлично стрелял.

Ягунов позже напоминал в письме Пржевальскому, как поздравлял его с именинами (день св. Николая вешнего, 9 мая ст. ст.) на озере Ханка: «Поднес тебе спрятанную мною коробочку монпансье, и мы оба усладились».

Николай Яковлевич Ягунов очень хотел стать хорошим помощником Пржевальскому, для чего бывшему гимназисту следовало много учиться. После окончания Уссурийской экспедиции Николай Михайлович отправил юношу в Варшавское юнкерское училище, снабдив рекомендательными письмами к своим друзьям В. П. Акимову, И. Л. Фатееву и М. В. Лауницу. Пржевальский дал Николаю прекрасную характеристику: «Могу рекомендовать его как прекрасного, доброго, честного и усердного молодого человека, который со временем будет, вероятно, одним из лучших ваших учеников» (Дубровин, 1890, с. 95). Эту же мысль (о лучшем ученике) он внушил Николаю Ягунову, который позднее писал, что «да, Н. М., Ваши слова сбываются, и я буду, можно сказать, в училище не из последних, как Вы мне сказали при нашей разлуке в Динабурге. Науки идут также хорошо». Ягунов действительно прекрасно учился, получая 11 и 12 баллов по всем дисциплинам, кроме военного устава. Напомним, что и Пржевальскому не очень давались военные науки.

Фатеев, опекавший Николая Ягунова, так отзывался о воспитаннике юнкерского училища:

«Ягунов в 1-й пятке. Надо отдать ему честь — лбом прошибал стену. Впрочем, о своих экзаменах он, конечно, написал Вам» (27 апреля 1870 г.)^[198].

«Экзамен я кончил довольно хорошо, — писал Ягунов 26 апреля 1871 г., — по крайней мере, могу сказать положа руку на сердце, что кончить лучше для меня было не по силам. Раз, потому что я совершенно отвык от школьной скамейки, а во-вторых, потому, что я не был так хорошо подготовлен, чтобы мне давалось все так же легко, как география, так что историю, устав, закон Божий мне пришлось учить почти все вновь и добиваться баллов усиленными трудами».

Обращает на себя внимание тот факт, что за сочинения он всегда имел высокую оценку, но грамотность была не на должной высоте; в итоге получил только 10 баллов.

«Ягунов уже 3-й день потеет над главой… Тургенева — Степной король Лир. Пять листов накритиковал, но не дает мне читать, говорит через неделю прочту еще раз, обдумаю, поправлю, тогда уже покажет мне. Не прислать ли копию?» (1 января 1871 г.)^[199].

Судя по письмам, у Николая Ягунова был писательский талант, как и у Николая Пржевальского, так что в дальнейшем он мог бы ярко и красочно описать путешествие.

Ягунов, как и Пржевальский, усиленно занимался самообразованием: читал специальную литературу, много времени проводил в зоологическом музее, возглавляемом известным ученым Тачановским, выучил польский язык.

«Я стал заниматься польским языком и теперь могу читать орнитологию Тизенгауза, которую я взял у Тачановского. И вообще много есть мелочей, которыми я теперь занимаюсь и которые в отдельности мало имеют значения, но в совокупности могут дать порядочного помощника во время путешествия, это мне нужно» (18 марта 1873 г.). «Трудно описать, чем я теперь занимаюсь, специально только естественной историей и атлас Шуберта с некоторыми прибавками, в ‹нрзб.› с учебником Симашко. Я животных и птиц знаю всех, как по-русски, так и по-польски, и теперь, сделав новую книгу, хожу к Тачановскому и выписываю из зоологического кабинета новые роды и виды, которых у меня еще нет».

Письмо Н. Ягунова

Н. Ягунов. Подпись на обороте: «На память другу моему незабвенному в знак надежды и любви. Варшава. Июня 7-го 1870 г.»

На первый взгляд казалось, что Пржевальский поступил опрометчиво, отправив отличного друга и помощника на учебу. Ведь стрелять, ловить, препарировать и делать гербарии он его уже научил, а большего от товарища начальника экспедиции и не требовалось.

Теперь Николаю Михайловичу нужно было опять искать и обучать нового помощника, и неизвестно еще, как тот поведет себя в экстремальных условиях. В случае с учебой Ягунова, пожалуй, впервые отчетливо проявилось желание Пржевальского иметь своим помощником не только преданного друга, простого исполнителя его приказов, но и образованного, пытливого исследователя.

«Мало того, что я по возможности читаю и работаю над собой в умственном отношении, чтобы расширить свой кругозор для будущего путешествия, я даже приготовляю себя и в физическом отношении, занимаясь гимнастикой во всякую свободную минуту, чтобы не дать себе привыкнуть к бездеятельности».

Пржевальский писал письма Николаю, в которых, судя по ответам Ягунова, хвалил его за усердие и трудолюбие, за желание стать хорошим помощником в будущих экспедициях.

Постоянная самоподготовка несколько отдаляла Ягунова от полковых товарищей. В этом тоже просматривается сходство с Н. М. Роднит их и отрицательное отношение к кутежам и праздному времяпрепровождению.

«Жизнь в полку идет обыкновенной чередой; не слишком отдаляясь от товарищей и не слишком сближаясь с ними, я иду своей дорогой, заслужив их расположение и прозвище Сибирского Медведя» (12 декабря 1873 г.).

И. Л. Фатеев писал Пржевальскому, что «дела Ягунова в отличном положении: на днях из Харькова получена бумага о причислении его к потомственному дворянству, значит, с небольшим через год он будет офицером — Вы еще на Тарим не попадете!» (1 января 1871 г.)^[200].

«Из Ягунова, по словам Фатеева, выработался хороший мужчина; толковый и занимающийся человек. Теперь он готовит одного юнца в старший класс училища за 300 рублей! Рисует весьма порядочно, так что я одну из его марин оправил в рамку под стеклом и повесил у себя в комнате. Работа настолько хороша, что знающие Ягунова просто не верят таким значительным успехам в короткий срок» (21 августа 1873 г.)^[201].

На какие деньги жил Н. Ягунов до начала службы? На 200 руб., оставленные ему Пржевальским. «Но главная помощь это, бесспорно, оставленные тобою 200 р. Они помогли мне во все мое юнкерское время и в особенности в последний год и последние месяцы перед производством. Это видно даже по забору денег, в 1-й год я забрал 40 р., а во втором 160 р. да и 50 р. наградных (за отличное окончание училища). Это мне сделало то, что я совершенно не имею долгов, кроме 40 р. портному».

Но прошло время, и Ягунов написал Н. М.: «Есть у меня до тебя… просьба, одолжи заимообразно (после я рассчитаюсь) рублей 25. Учеников не имею, доходы прекратились, и хотя больших долгов вовсе нет, но мелкие должки грызут меня, и вот уже месяца три не могу свести расходы с приходами» (8 марта 1875 г.). Пржевальский, конечно, незамедлительно выполнил просьбу (16 марта 1875 г.).

Эпизодически Ягунов получал деньги за публикацию писем Пржевальского, присланных из первого Центрально-Азиатского путешествия.

«Из твоих писем я по согласию Иосафата Львовича [Фатеева] составил одно письмо и по разрешению Василия Петровича [Акимова] отнес его в редакцию Варшавского дневника. Там приняли меня очень радостно и просили, чтобы и на будущий раз не оставлял их своими известиями о столь отдаленном от нас Крае. За эту корреспонденцию я получил 6 рублей» (26 апреля 1871 г.).

На эти деньги Николай купил себе пирожных и вещи на лето.

Зиму и осень Ягунов занимался науками, лето и весну посвящал стрельбе и рисованию. Пржевальскому очень нравились рисунки Николая, сделанные им в Уссурийском путешествии. Побывав на выставке акварельных работ художника Каразина в Географическом обществе, Николай Михайлович заметил, что Ягунов может последовать этому примеру и «снискать себе славу и деньги, если только постарается сделаться художником».

«Относительно рисования я как нельзя лучше угадал твою мысль и уже около девяти месяцев беру уроки и теперь рисую довольно порядочно. Главное внимание я обратил на пейзаж, который я любил и прежде, а потом на типы, и последнее мне далось довольно удачно, так после бюстов я прямо стал рисовать с натуры и уже рисую портреты так, что если кто видел того человека, то, наверное, узнает. Из пейзажей самые удачные „Буря на море“ (моя фантазия) и „Мираж в Абиссинии“» (12 декабря 1873 г.).

Офицеры к 10-летнему юбилею юнкерского училища заказали портрет начальника училища Акимова «в натуральную величину, масляными красками».

«Лебединцев принял на себя заказ и теперь уже начал работу. Портрет, по-видимому, будет хорош. Лебединцев теперь живет у меня. Ягунов от времени до времени заходит посоветоваться с ним относительно своих рисунков. В первое время Ягунову было горько слышать суровый говор правды; он… было возмутился… но теперь покорился и замечания выслушивает, сознавая превосходство Лебединцева в искусстве», — сообщал Фатеев Пржевальскому 23 апреля 1874 г.^[202]

«Сегодня я кончил первый заказ и, к счастью, довольно порядочно. Командир полка получил бумагу от музея Главного Интендантского Управления о присылке им фотографического или карандашного рисунка, изображающего пейзаж той местности, где расположена часть. Такие пейзажи им нужно для составления альбома Государю от всех частей войск. Бремзен предложил мне сделать этот пейзаж, я нарисовал, и вышло порядочно, так что это есть первое произведение, которое идет в свет на похвалу или порицание публики» (8 марта 1875 г.).

Что касается стрельбы из штуцера, то и здесь были большие успехи, хотя первого приза в 250 руб. Ягунов не выиграл, так как много горячился.

Николай Яковлевич Ягунов был прекрасно подготовлен к путешествию. Не случайно ученый и путешественник Н. А. Северцов, бывший проездом в Варшаве, приглашал его пойти с ним в Туркестан, а когда Ягунов отказался, то пошел на хитрость, сказав, что Пржевальский останется в Китае еще на год, поэтому Ягунов успеет сначала попутешествовать с Северцовым, а потом с Пржевальским. Как оказалось, это (еще год в Китае) было неправдой.

Итак, Н. Я. Ягунов «достиг офицерского звания, прапорщика, и — по его словам, — так сказать, стал человеком, а не недорослем, каким был прежде». Но «жизнь в Варшаве мне страшно надоела; не имея знакомых, кроме Иосафата Львовича и своих товарищей, не имея ничего общего с польским обществом, спрашивается, что должен был делать я, человек молодой, только что вышедший на свою дорогу, и еще в таком городе, как Варшава?» Опять вспоминаются слова Пржевальского о «вольной птице в клетке», о его нелюбви к Петербургу и вообще к городу.

Служба в лейб-гвардии Кексгольмском гренадерском императора австрийского полку (с 18 ноября 1872 г. по 2 июля 1875 г.) не прельщала Ягунова («смотры и стрельбы, да подготовительные маневры»). Подготовка к парадам и встречам то наследника государя, то самого государя, то шефа полка, австрийского императора, отвлекали от ученых занятий и рисования.

«Скажу тебе, что летние занятия окончательно оторвали меня от рисования. При хождении два раза в день на учение трудно делать что-либо, но я креплюсь и терплю, мечтая, что, быть может, это уже последний год во всей моей службе. Почем знать, что может случиться в будущем. Прощай, жду от тебя письмо с известием о дне твоего приезда. Остаюсь твой навсегда Н. Ягунов» (письмо от 7 апреля 1875 г.).

Детство и юность Ягунова и Пржевальского были во многом сходны. Оба выросли без отца, оба много времени проводили на природе, оба страстно любили путешествовать. «Но поймете же ли Вы, — писал Ягунов Пыльцову, — мое влечение, мою страсть к путешествиям, когда я привык к ним с самого детства. Еще, будучи маленьким, мои родные поехали в Сибирь, и хотя я тогда был мал, но все-таки очень хорошо понимал все. Когда я, таскаясь по лесам Сибири, живя в глуши в деревне и целые дни и ночи провожая под открытым небом, и наконец совершил трехлетнее [Уссурийское] путешествие, и до страсти втянувшись в эту жизнь, каково было мне остаться на три года здесь, в Варшаве, где даже нет и тени той обстановки, в которой я провел почти всю свою юность».

Очень эмоционально Николай Ягунов рассказывал о своем варшавском периоде — в то время как Пржевальский с Пыльцовым были в Монгольском путешествии. Теперь Николай волновался, возьмет ли его Пржевальский во второе Центрально-Азиатское (Лобнорское) путешествие. Он писал М. А. Пыльцову:

«Если бы Вы только могли понять, что все это мне стоило, сколько перемучился я за это время и сколько прошло бессонных ночей в мечтах о Вашем путешествии. Я, как ребенок, иногда сердился, был не в духе, все ломал, рвал и никак не мог уяснить себе. Я чувствовал, что мне чего-то недостает, чего-то нет.

Я брался читать книги, ничего не шло в голову, брал карандаш, ничего не рисовал, ходил гулять, и ничего не помогало. Я, наконец, бросался на кровать и, как человек в полном отчаянии, просил судьбу, чтобы скорее летело это время.

Три года текли, и я был как-то спокоен, но когда теперь настают те месяцы, в которые должна решиться моя судьба, когда это невыразимое блаженство приближается ко мне, я начинаю пугаться и не верить, чтобы это действительно исполнилось.

В настоящую минуту я как человек перед прекрасным миражом — он видит зыблющие волны воды и мысленно упивается их влагой, он устремляется к ним, не зная, это видение, вода ли это, или мираж, и когда он после действительно найдет воду, то все еще будет опасаться, чтобы та вода не была миражом.

Вообще трудно и очень трудно передать все чувства, которые теперь наполняют мою душу. Приезжайте скорее, и Вы тогда увидите сами, что это не сказки, а сущая правда. Все остальное я передам, когда увидимся»^[203].

По словам Фатеева, «медаль, данная Пыльцову, сильно Ягунова подзадоривает. И ему во что бы то ни стало полезностью своих трудов в экспедиции хочется его превзойти. Сегодня он даже порывался срисовать с натуры нанятого им мальчика-итальянца, но в конце, кажется, приходит к заключению, что надо еще научиться» (24 ноября 1874 г.)^[204].

Хочется процитировать строки из письма Ягунова Пржевальскому:

«Мысль о втором путешествии у меня не выходит из головы ни на одну минуту. Я мечтаю о нем и день, и ночь, как какой-нибудь араб о рае павшим воинам, из… Корана. Все мои рассуждения стремятся к тому, чтобы быть тебе по возможности лучшим помощником. Я не могу помогать тебе в ученых исследованиях какой-либо отдельной отрасли знания, но мое стремление быть помощником во всех практических занятиях»^[205].

8 июня 1875 г., купаясь в Висле, Николай Ягунов утонул. На следующий день со станции Беляево на станцию Соколинскую «в Варшавское юнкерское училище для подполковника Пржевальского» пришла телеграмма от Акимова: «Душевно скорблю о гибели талантливого юноши Ягунова и потере беззаветно преданного Вам друга и надежного товарища в экспедиции. Полковник Акимов».

«Потеря его для меня слишком тяжела и неминуемо отразится на самой экспедиции», — говорил Николай Михайлович. Был ли в это время он в Варшаве и хоронил ли Николая, неизвестно, но из писем матери Ягунова к Пржевальскому^[206] мы узнаем, что он дал 50 рублей на похороны. «Да, не один раз вспоминаю я про потерю Ягунова. Если ему будут ставить памятник, то не откажите внести от меня 25 рублей. Быть может, на эту сумму можно прямо купить дуб и посадить на могиле»^[207].

«Постановка дерева или памятника… отложена до весны, — писал Фатеев Пржевальскому, — вещи Николая проданы почти за 300 р.; по уплате долгов матери будут высланы около 100 р., но не сейчас, так как офицерство раскупило вещи в счет будущих благ» (23 ноября 1875 г.)^[208].

Но памятника на могиле Николая Яковлевича Ягунова не было и летом 1877 г.: сменился командир полка, «а с новым командиром и толковать по этому вопросу нечего». Не было памятника и в 1878 г., так как «замотавшийся полк вместе с командиром не только не поставили памятника, но в чем-то надули даже старуху Ягунову. Поэтому памятник надо поставить самим»^[209], то есть на деньги Фатеева, 15 руб., и Пржевальского, 25 руб. (29 июня 1878 г.). Но этих денег, по мнению Фатеева, было явно мало.

На каком кладбище в Варшаве был похоронен харьковский дворянин, прапорщик Кексгольмского гренадерского императора Австрийского полка Н. Я. Ягунов^[210], и был ли на его могиле памятник, неизвестно, но скорее всего, местом упокоения стало Вольское кладбище, единственное православное кладбище в Варшаве.

После смерти Николая большое участие в судьбе его матери, Марии Ягуновой, приняли Фатеев и Пржевальский, о чем мы узнали из ее писем.

Несколько слов о Марии Ягуновой. Почему Мария была сослана в Сибирь, выяснить не удалось. Можно только предположить, что это было связано с польскими событиями 1860-х годов. Вместе с ней были малолетние сыновья, Владимир и Николай. По словам Николая, они таскались по лесам Сибири, жили в глуши в деревне и наконец оказались в Иркутске. Николай, как писал Пржевальский, окончил иркутскую гимназию и пошел в Уссурийское путешествие, затем он учился в Варшаве в юнкерском училище. Пржевальский, отправившийся в свое Монгольское путешествие, дважды побывал в Иркутске, где встречался с Марией Ягуновой, о чем сообщал Николаю.

К этому времени у Марии уже был «билет для проживания во всей Европейской России, кроме столиц. Посему сыном Владимиром было подано прошение на Высочайшее Имя». Владимир жил в Москве, тяжело болел^[211] и скончался, так и не дождавшись разрешения на проживание матери в Москве и Петербурге.

Этого разрешения для Марии Ягуновой сумел добиться Н. М. Пржевальский.

«Многоуважаемый Николай Михайлович. Не найду слов благодарить Вас! Чтобы я ни сказала, все менее того, что Вы для меня сделали. Ваше доброе дело Бог видит, какую оно мне принесло пользу. Пожелаю Вам всего хорошего и весело встретить новый год и получить новой силы для трудного путешествия. Остаюсь Вам всегда преданной душой Мария Ягунова»^[212]. Как писала Мария Ягунова, «после моих сынов Бог меня верно препоручил вам двум, с Иосифом Львовичем, покровительствам и попечительствам». Она навещала Фатеева в Петербурге^[213], просила Фатеева и Пржевальского похлопотать «куда-нибудь меня определить, чтобы я не дожила до протягивания руки. Пока глаза видят, я еще могу трудиться, но скоро, скоро уже не могу, и (никого) нет, Вы одни сочувствуете» (29 ноября 1881 г.)^[214].

Но вернемся на несколько лет назад, когда Пржевальский с Ягуновым «обыкновенно шли берегом, собирали растения и стреляли попадавшихся птиц. То и другое сильно замедляло движение вперед и невообразимо несносно было для гребцов-казаков, которые на подобного рода занятия смотрели как на глупость и ребячество». Одни «относились презрительно к собранным путешественниками травам и птицам», другие спрашивали, «какие мы климаты составляем».

В станице Буссе путешественники жили в квартире, где в 1860 г. останавливался ботаник К. И. Максимович. Когда Пржевальский спросил про него, хозяйка ответила: «„Жил-то он у нас, да Бог его знает, был какой-то травник“. Хозяин добавил: „Травы собирал и сушил, зверьков и птичек разных набивал, даже ловил мышей, козявок, червяков, — одно слово, гнус всякий“. Так ответил он мне с видимым презрением к подобного рода занятиям. Оставим всю эту пошлость и глупость, от которых нет спасения даже в далеких дебрях Сибири, и перейдем к прерванному рассказу» (Пржевальский, 1870а, с. 47).

Книгу Пржевальского «Путешествие в Уссурийском крае», особенно издание 1870 г., ветхое, пожелтевшее, с плохо обрезанными листами, сохранившее «дыхание автора», хочется читать, перечитывать и цитировать. Но остановимся лишь на двух эпизодах, выбранных нами исключительно по личным причинам. Это перевал через Сихотэ-Алинь и посещение корейского города Кыген-Пу.

Перевал через Сихотэ-Алинь

Четыре дня, употребленные на этот переход, были самые трудные из всей моей экспедиции.

«От крайней фанзы в верховьях реки Тазуши нам предстоял перевал через Сихотэ-Алинь в долину реки Лифудин. Здесь на протяжении восьмидесяти верст нет ни одного жилого места, и четыре дня, употребленные на этот переход, были самые трудные из всей моей экспедиции. Как нарочно, сряду три ночи, которые пришлось тогда провести под открытым небом, выпали морозы в 23, 25 и в 27 градусов, а ночевка на таком холоде, да притом в снегу на два фута глубиной (60 см), чрезвычайно тяжела.

Собственно, перевал через главную ось Сихотэ-Алиня, т. е. расстояние между истоками Тазуши и Лифудин всего несколько верст. Подъем здесь весьма отлогий, и горы гораздо ниже тех, которые стоят на берегу моря при устье реки Тазуши.

Однако, несмотря на такую сравнительно малую вышину, Сихотэ-Алинь делает замечательную разницу относительно климата морского побережья и тех местностей, которые лежат по западную сторону этого хребта» (Пржевальский, 1870а, с. 159).

«Честь сделать первое пересечение через Сихотэ-Алинь принадлежит М. И. Венюкову», — сказал известный путешественник В. К. Арсеньев. Путешественник Венюков в 1857 г. доказал, что бассейн р. Уссури располагается весьма близко к побережью Японского моря. Потом этим перевалом, называемым сегодня перевалом Венюкова, прошли Максимович (1860), Пржевальский (1867), Арсеньев (1906). Перевал Венюкова находится на трассе Владивосток — Терней, не доезжая 15 км до поселка Кавалерово^[215]. Там стоит памятный знак в честь исследователей Дальнего Востока.

В альбоме Н. М. Пржевальского, хранящемся в архиве Смоленского музея, есть фотографии Максимовича и Венюкова с дарственными надписями Николаю Михайловичу. В архиве РГО сохранились их письма (24 — от Максимовича^[216] и 20 — от Венюкова^[217]) к Пржевальскому. Амурский край тесно связал имена этих известных людей.

Как писал Пржевальский в книге «Путешествие в Уссурийском крае», «все растения и семена переданы мною в С.-Петербургский ботанический сад, и академик Максимович был так обязателен, что сообщил мне видовые определения, помещенные в различных местах настоящей книги» (Пржевальский, 1870а, с. 2).

Памятный знак на перевале Венюкова

Трогательную характеристику Максимовичу дал после его смерти, случившейся в Петербурге 4 февраля 1891 г., П. П. Семенов-Тян-Шанский, который писал: «Не кабинетный только ученый, обладавший громадной эрудицией, но много и долго работавший в величественном храме природы, разносторонне образованный, замечательный путешественник, с широким, ясным взглядом, неутомимый работник, точный и тщательный…» (Отчет ИРГО…, 1892, с. 8).

К. И. Максимович и М. И. Венюков

Карл Иванович Максимович вспоминал:

«В начале 1870 года явился ко мне молодой офицер, отрекомендовался Николаем Михайловичем Пржевальским, объяснил, что он три года пропутешествовал в Южно-Уссурийском крае, и хотя преимущественно занимался собиранием зоологического материала, обращал внимание и на растительность, а вывезенный оттуда гербарий предложил Ботаническому саду с единственным условием, чтобы растения были немедленно определены, а список сообщен ему.

Энергическая, талантливая, кипящая жизнью личность Николая Михайловича, его живой ум, отличная наблюдательность и пламенная любовь к природе, сквозившая в речах его, уже тогда произвели на меня глубокое впечатление и навсегда расположили в его пользу.

Дар Николая Михайловича, конечно, был принят с благодарностью, потому что прямо относился к моим специальным занятиям по флоре Восточной Азии. Требуемый же список изготовлен в самый короткий срок, так как между представленными растениями никаких новостей не оказалось, да и вся коллекция была невелика… Выбор экземпляров свидетельствовал о хорошем знакомстве собирателя с флорою средней России: так русские породы собирались по одному, по двум образчикам, местных же или сибирских видов имелось на лицо по десяти и более экземпляров. К коллекции был придан реестр, содержащий довольно полные заметки о местонахождении, времени сбора, почве, росте, распространении и т. д.» (Памяти Николая Михайловича…, 1889, с. 36).

Прошло немного времени после окончания Уссурийского путешествия, и Н. М. Пржевальский совершил первое Центрально-Азиатское (Монгольское) путешествие. 8 января 1875 г. на годовом собрании Географического общества обсуждали вопрос о награждении Пржевальского Константиновской медалью. Выступивший на собрании академик Максимович, изучавший растения, собранные Пржевальским, сказал, что найдены редкие, неизвестные науке растения, «познанием которых мы будем обязаны всецело трудам Н. М. Пржевальского».

Заметим, что и последующие ботанические коллекции Пржевальского обрабатывал К. И. Максимович: «Отдел ботанический, т. I и II, 1889, обработал К. И. Максимович»^[218].

М. И. Венюков. Подпись на обороте: «Николаю Михайловичу Пржевальскому. М. Венюков. 19.02.1876 г.»

К. И. Максимович. Подпись на обороте: «Ник. Мих. Пржевальскому от К. И. Максимовича. Май. 1870 г.». Варшава

На собрании был прочитан отзыв Венюкова о путешествии Пржевальского и о его только что вышедшей книге «Монголия и страна тангутов»: «Можно по справедливости сказать, что экспедиция им задуманная и со славою исполненная есть одно из самых плодотворных географических предприятий нашего времени. А потому присуждение нашему почтенному сочлену Константиновской медали есть не более как простой долг со стороны Императорского географического общества» (Отчет ИРГО…, 1875).

«Два этих лестных отзыва послужили основанием к присуждению нашему путешественнику большой Константиновской медали и к избранию его С.-Петербургским обществом естествоиспытателей своим действительным членом» (Дубровин, 1890, с. 191).

Михаил Иванович Венюков сыграл большую роль в жизни Пржевальского.

До 1877 г. он представлял труды Пржевальского Русскому географическому обществу. Переехав за границу и став членом Парижского географического общества, он выступал с сообщениями о путешествиях Пржевальского уже на заседаниях этого общества. Именно Михаил Иванович первым познакомил мировую общественность с исследованиями путешественника из «Московии».

«Я рад очень, — писал Венюков Пржевальскому в апреле 1877 г., — что в течение зимы, которую провел в Париже, мог сообщить известия о Вас тамошнему Географическому обществу»^[219].

В другом письме, готовясь к географическому конгрессу в Венеции, 6 (18) февраля 1881 г. он писал из Женевы: «Свободно избрав себе службою России обязанность знакомить Европу с тем, что у нас, в научном мире, делается замечательного, я рад сказать на родине Марко Поло, что его главный продолжатель — мой соотечественник, из „Московии“. Очень жалею только, что Вы сами не явитесь на конгресс в Венецию».

М. И. Венюков выступал в географических обществах Женевы, Парижа и др., в Парижской академии сам, а также привлекал к сообщениям о путешествиях Пржевальского местных ученых.

«Сегодня я условился с одним членом института^[220] представить книгу [Французской] Академии наук в будущий понедельник. По уставу Академии библиографические сообщения в заседаниях не допускаются, но для Вашего сочинения, по причине его высокого интереса, будет сделано исключение, на что и получено уже согласие председателя» (июнь 1883 г.). «В Географическом обществе теперь вакансии, в Академии наук тоже заседания почти пусты, но недели через три в последней станет люднее, и тогда я, по возвращении домой, постараюсь завербовать какого-нибудь знакомого академика, чтобы он принял на себя доклад о Вашей книге ученому синклиту» (август 1888 г.).

М. И. Венюков публиковал обзоры о ходе экспедиций Пржевальского, их результатах в научных изданиях, переводил на иностранные языки отдельные разделы его произведений. «Здешние географические общества были, конечно, извещаемы мною своевременно о всех главных обстоятельствах Вашей экспедиции, поэтому Монуар (секретарь Парижского географического общества) написал о ней в своем годовом отчете несколько страниц гораздо более чем о какой-либо другой, во всех частях света, хотя бы то была экспедиция французская» (декабрь 1885 г.).

Очевидно, что благодаря представлению Венюковым работ Пржевальского Парижскому географическому обществу и Академии наук Николая Михайловича наградили Золотой медалью Парижского географического общества, о чем его известил знаменитый географ В. А. Мальт-Брюн, приглашая приехать в Париж. Министерство народного просвещения, духовных сил и изящных искусств (Ministre de l'Instruction publique, des Cultes et des Beaux-arts) избрало Пржевальского сотрудником по народному просвещению и наградило в 1876 г. орденом Академических Пальм (l'Ordre des Palmes académiques) (1876). Большую Золотую медаль Итальянского географического общества (1885) Пржевальский получил, как предполагал Венюков, «по почину» П. А. Чихачева, живущего во Флоренции. «Во всяком случае, сомневаюсь, что идея вышла из Петербурга: тамошние мокрицы и без того полны такой зависти к Вашей славе, что постоянно делают против Вас вылазки из своих щелей».

М. И. Венюков не только занимался популяризацией деятельности Пржевальского, но и помогал ему. Например, он посылал Николаю Михайловичу новейшие карты исследуемых Пржевальским районов, выходящие во Франции и Англии, статьи и работы зарубежных ученых и путешественников по Тибету, Китаю и другим странам. По мнению доктора географических наук В. А. Есакова, «Венюков оказал непосредственное влияние на разработку плана и ход четвертого путешествия Пржевальского. Пржевальский прошел именно тем путем, который был рекомендован Венюковым». Наверное, Николай Михайлович полностью разделял взгляд Михаила Ивановича, который считал, что «не стоит ограничиваться мелкими экскурсиями, хотя бы они были очень плодотворны для естествознания, нужно кроить вещи на широкую ногу и стараться охватить возможно большее пространство. И в этом смысле на Ваш план нельзя представить возражений» (июнь 1883 г.).

Венюков предполагал, что в 1888 г. Пржевальский отправится в Амурский край. «Мне, однако, сдается, что Вы поедете, и именно в Хинганский хребет, Маньчжурию и Уссурийский край восточнее Уссури. Правительству сведения об этих местностях, собранные не новичком, а зрелым и опытным путешественником, по-моему, необходимы. Ведь не довольствоваться же ему предложенными дипломатией английскими реляциями о современном состоянии самой важной нашей азиатской соседки Маньчжурии?» Однако предположение Венюкова не оправдалось^[221].

После некоторого отступления вернемся к книге Н. М. Пржевальского «Путешествие в Уссурийском крае».

«На моих плечах лежали две ноши, — писал Пржевальский, — из которых первая, т. е. служебная, как, безусловно, обязательная, часто действовала не совсем выгодно относительно другой. Для человека, связанного службой, и, следовательно, лица ответственного, каким был я, дело личных исследований и дело науки поневоле подчинялось служебным расчетам и требованиям, а поэтому часто не могло быть настолько полным, насколько того желалось с моей стороны» (Пржевальский, 1870а, с. 1–2).

Статистическое исследование

В книге Пржевальский привел данные по 30 казачьим станицам (5258 чел.), трем крупным корейским деревням (1801 чел.) и 13 русским крестьянским поселениям (1259 чел.). На этом точная информация о населении заканчивалась. О китайцах Николай Михайлович писал: «Количество оседлого китайского населения трудно определить с точностью, так как до сих пор еще не сделано точной переписи. Приблизительную же цифру этого населения можно полагать от четырех до пяти тысяч душ» (Пржевальский, 1870а, с. 86). О количестве гольдов (нанайцев): «Цифра этого населения неизвестна, но, во всяком случае, на Уссури гольдов живет более, чем китайцев» (там же, 1870а, с. 93). О количестве орочей (тазов): «Это племя по численности, вероятно, не уступающее гольдам» (там же, с. 103).

Наиболее подробно Пржевальский описывает три поселения корейцев^[222] (по численности с разбивкой по полу и возрасту, количеству скота (лошадей, свиней, крупного рогатого скота) и количеству обработанной земли).

У авторов работы «Первые социографические исследования на Дальнем Востоке России» (Ткачев, Ткачева, 2017) имелись две претензии к работе Пржевальского: 1) схематичность статистики, использование ведомости по казакам за 1868 г., то есть не собственных исследований; 2) тенденциозность в описании местного населения, особенно китайцев. По их мнению, главная задача командировки не была выполнена.

Интересно, что на этот счет думало начальство Пржевальского? В архиве РГО хранятся: ведомость со статистическими сведениями Уссурийского пешего казачьего батальона, собранными за 1868 г.; квартирное расписание пешего батальона Амурского казачьего войска 1868 г.; ведомость Ханкинского округа без даты^[223]; рукопись Н. М. Пржевальского «Опыт статистического описания и военного обозрения Приамурского края», 1869 г.^[224], а также четыре дневника, которые вел Пржевальский во время Уссурийского путешествия^[225]. Возможно, сведения, почерпнутые из архивного источника, смогут дополнить и объяснить кратко изложенные статистические данные в нашей книге.

Корейцы

При описании инородческого населения, проживавшего на Дальнем Востоке Российской империи, Пржевальский с явной симпатией отозвался о корейцах. Он отметил их земледельческое умение, опрятность и чистоту, а также приветливость. «Вообще, услужливость, вежливость и трудолюбие составляют, — писал Пржевальский, — сколько я мог заметить, отличительную черту характера корейцев».

Наверное, такие такие выводы он сделал отчасти потому, что в течение двух дней, которые провел в корейской деревне Тизинхе, его сопровождал «старшина, пожилой человек 48 лет, умеет, хотя и плохо, говорить по-русски и кроме корейского языка знает немного по-китайски. Ходит он в русском сюртуке, обстрижен по-русски и даже при своей фанзе выстроил большую русскую избу. Любознательность этого человека так велика, что он несколько раз высказывал мне свое желание побывать в Москве и Петербурге, чтобы посмотреть эти города. Притом же этот старшина — человек весьма услужливый и честный». Но главное, когда Пржевальский предложил ему деньги за услуги, тот отказался. Этот кореец был крещеным (Цуи Ун Кыги превратился в Петра Семенова). Вместе с ним Николай Михайлович побывал на корейских поминках, где ему поднесли свинину, рыбу и нагретую водку с медом: «Я нарочно попробовал один глоток — мерзость ужасная». Пржевальский рассказал, что корейцы сеют главным образом просо, занимаются скотоводством, но корову не доят и молока не пьют; все поголовно курят табак.

Как считал Пржевальский, первые 12 корейских семейств переселились сюда в 1863 г., так как здесь были хорошие плодородные, никем не занятые земли, а в Корее «нищета и грубый деспотизм». За первыми потянулись другие корейские семьи, которые зимой по льду замерзшей пограничной реки Туманган (Туманная) переходили из города Кыген-Пу (Кенхын) на русский берег. Корейским правителям это не нравилось. «Начальник пограничного города Кыген-Пу запретил жителям под страхом смерти продавать что-либо русским, чтобы никто из корейцев не мог переезжать на левую сторону реки, где стоит наш пограничный пост», он конфисковал у всех жителей лодки. Он также просил российские власти вернуть убежавших корейцев, чтобы отрубить им головы.

И вот к этому «начальнику» Пржевальский отправился с очень плохим переводчиком, с тремя гребцами, на лодке, взятой на нашем пограничном посту. Почему он это сделал, Николай Михайлович не объяснил, а просто сообщил, что «в заключение главы об инородческом населении я считаю уместным поместить рассказ о посещении мной в октябре 1867 г. пограничного корейского города Кыген-Пу»^[226]. Почему он так запросто пересек границу, не имея от своего начальства каких-либо полномочий? Почему не был застрелен или хотя бы арестован корейскими пограничниками? И еще множество «почему». Обратимся к истории взаимоотношений России и Кореи — может быть, найдем ответы на эти вопросы.

Россия и Корея

С 1861 г. Корея граничила с Россией по реке Туманган в ее нижнем течении. Но официально граница обоими государствами признана не была. Дипломатические отношения между Россией и Кореей установились только в 1884 г. Тем не менее с 1861 г. начались прямые межграничные отношения на бытовом уровне.

С середины 1860-х годов российские власти начали проявлять обеспокоенность по поводу активизации политической деятельности Англии и Франции на Дальнем Востоке, в том числе и в Корее. В 1865 г. Россия сделала попытку установить отношения с Кореей, для чего послала штабс-капитана П. А. Гельмерсена в пограничный город Кыген-Пу. Его хорошо приняли, но дальше не пустили^[227].

В октябре — ноябре 1866 г. в Корею вторглась французская эскадра в составе трех кораблей: началась карательная экспедиция в ответ на казнь девяти французских миссионеров и десяти тысяч корейцев, принявших христианство. Эскадра отплыла из китайского порта Чифу и 16 октября высадила десант, который начал штурм острова Канхвадо, где размещалась летняя резиденция корейских ванов, хранились национальные архивы и библиотека. Захватив остров, французы вывезли уникальные ценности, серебро, золотые слитки.

С острова Канхвадо французы начали готовить поход на Сеул. Тем временем корейское правительство объявило всеобщую мобилизацию. Усилиями армии, местного населения и партизанских отрядов интервенты были наголову разбиты в районе Тхонджина и на острове Канхвадо и в панике бежали на корабли. Прибывшее на помощь французам подкрепление также было разбито.

Кроме схватки с французами, корейцы «повоевали» с американцами, вернее, с пассажирами (французом, англичанином и китайцами) американского торгового корабля «Генерал Шерман», севшего на мель у острова Янгакто. Американцы начали грабить корейские деревни, в ответ корейцы подожгли корабль, пассажиры и экипаж сгорели. Это было летом 1866 г.^[228]

Эти краткие исторические данные объясняют тот факт, что корейский начальник принял Пржевальского за американца. Правда, непонятна ирония Пржевальского по поводу победы корейцев над французами. Не столь невозможным оказалось и пересечение границы, которая существовала лишь на бытовом уровне.

Российско-корейская граница по реке Туманган, которая имела длину 17,5 км и ширину 150–200 метров, прекрасно просматривалась сопредельными странами. Пржевальский отчалил от нашего пограничного поста октябрьским утром 1867 г.

Пржевальский за границей в Кыген-Пу (Корея)

«Только мы вышли на берег и направились к городу, как со всех концов его начали сбегаться жители, большие и малые, так что вскоре образовалась огромная толпа, тесно окружившая нас со всех сторон. В то же время явились несколько полицейских и двое солдат, которые спрашивали, зачем мы пришли. Когда я объяснил через переводчика, что желаю видеться с начальником города, то солдаты отвечали на это решительным отказом».

Пржевальский стоял на своем, так как знал, что «в обращении с азиатцами следует быть настойчивым и даже иногда дерзким для достижения своей цели». Наконец, подсунув корейским солдатам и полицейским свою подорожную с красной печатью, которую выдал за важный документ, он добился желанной встречи.

Начальник города, «довольно красивый пожилой человек 41 года, по фамилии Юнь Хаб^[229], в чине капитана (сатти по-корейски)», спросил Пржевальского, зачем он приехал к нему.

«Желая найти какой-нибудь предлог, я отвечал, что приехал, собственно, для того, чтобы узнать, спокойно ли здесь на границе и не обижают ли его наши солдаты. На это получил ответ, что все спокойно, а обиды нет никакой.

Затем он спросил: сколько мне лет и как моя фамилия? То и другое велел записать своему адъютанту, который скоро записал цифру лет, но фамилию долго не мог выговорить и наконец изобразил слово, даже не похожее на нее по звукам. Однако чтобы отделаться, я утвердительно кивнул головой и, в свою очередь, спросил о возрасте и фамилии начальника.

Этот последний сначала принял меня за американца и долго не хотел верить тому, что я русский.

Затем разговор свелся на войну, недавно бывшую у корейцев с французами, и Юн Хеп, как истый патриот, совершенно серьезно уверял меня, что эта война теперь уже кончилась полным торжеством корейцев, которые побили несколько тысяч врагов, а сами потеряли за все время только шесть человек. [Возможно, Пржевальский иронизировал над преувеличенным количеством убитых французов. — Авт.]»

«Потом принесли географический атлас корейской работы, и Юн Хеп, желая блеснуть своей ученостью, начал показывать мне части света и различные государства, называя их по именам». Юн Хеп многого не знал, но Москву, Петербург и Уральские горы показал правильно.

На вопросы Пржевальского: «Сколько в Кыген-Пу жителей, далеко ли отсюда до корейской столицы, много ли у них войска?» — Юн отвечал: «Много».

«На вопрос, почему корейцы не пускают в свой город русских и не ведут с ними торговли, Юн Хеп отвечал, что этого не хочет их царь, за нарушение приказания которого без дальнейших рассуждений отправят на тот свет».

Пржевальского угостили грушами, кедровыми орехами и пряниками. Солдаты, прибывшие с Николаем Михайловичем, показывали «гимназические фокусы», боролись, а один из них сплясал вприсядку. Потом он еще раз повторил свой танец перед начальником города.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

195

Этот список рыб приводится в изданиях 1949 г. и последующих лет без указания, что он предоставлен Пржевальскому Дыбовским. Интересно, что в этом списке есть рыба Толпыга (фамилия второго мужа Елены Алексеевны, матери путешественника). Сегодня эту рыбу чаще называют толстолобиком — рыбой-прыгуном.

196

Письмо Фатееву от 26 мая 1867 г. Из Иркутска // Дубровин, 1890, с. 52–53.

197

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 289. Письма Ягунова.

198

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 3.

199

Там же. Л. 12.

200

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 7.

201

Там же Л. 43.

202

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 46.

203

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 289. Письмо Н. Я. Ягунова М. А. Пыльцову. Без даты.

204

Там же. Д. 264. Л. 63.

205

Там же. Д. 289. Письмо Н. Я. Ягунова Н. М. Пржевальскому от 18 марта 1873 г.

206

«Тогда, как я была в Варшаве, то офицеры мне сказали, что его хоронили товарищи на свой счет, да я слышала, что Вы тоже дали на похороны 50 рублей, но куда это так много для бедного человека. Остаюсь всегда с уважением преданная Вам М. Ягунова» (НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 290).

207

Письмо Н. М. Пржевальского И. Л. Фатееву от 18 мая 1876 г. // Дубровин, 1890, с. 199–120.

208

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 62.

209

Там же.

210

Н. Я. Ягунов. Прапорщик с 18 ноября 1872 г. из порт-юнкеров сего полка. Утонул 6 июня 1875 г. Исключен умершим 2 июля 1875 г. (Мередих, 1876, с. 116). Н. Ф. Дубровин писал, что Н. Я. Ягунов был поручиком, но ссылок на документ не привел.

211

«Не знаю, что и думать, мой дорогой Коля, 2 месяца к тебе я посылала письмо, а ты мне не отвечаешь. Я уверена, что ты много имеешь занятий, но все же можно и мать, и болящего брата утешить. Вот уже 5 месяцев как он не встает с постели. Месяц я уже оставила службу и живу с ним в номере, ожидаю, когда будет конец, и верно дурной. Он уже едва выговаривает слова, и я едва его перевожу; и то он постоянно тебя поминает и даже видит тебя, говорит во сне с тобой; напиши нам, хоть одну строчку, что с тобой, и как ты живешь, здоров ли ты был это время и что твое путешествие? Когда поедешь, не можешь ли ты заехать в Москву из Смоленска, всего 3 р.». 23 марта 1874 (?) 6 часов вечера. Москва (НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 290. Л. 3).

212

НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 290. Л. 7, 8.

213

«Недавно в Петербург перебралась на жительство М. П. Ягунова, хлопочет устроиться в каком-нибудь приюте для престарелых, но это очень трудно устроить по причине множества кандидаток, за которыми хлопочут люди с ‹нрзб.› Живет иглой и случайной работой. Нас она навещает и сегодня пробыла весь день. Очень просит Вам кланяться» (НА РГО. Ф. 13. Оп. 2. Д. 264. Л. 137).

214

Там же. Д. 264. Л. 12.

215

В Дальнегорске Кавалеровского района Приморского края родился (1951) и жил Анатолий Васильевич Лимаренко, муж Тамары Васильевны Коркуновой, двоюродной сестры одного из авторов этой книги — Л. К. Пржевальской.

216

НА РГО. Оп. 2. Д. 132. 47 л.

217

Там же. Д. 41. 50 л.

218

Главные материалы путешествий Николая Михайловича содержатся в серии «Научные результаты путешествий Н. М. Пржевальского по Центральной Азии» (изд. РГО). Опубликованы: Отдел зоологический: т. I — млекопитающие, ч. 1, обработал Е. Бюхнер (1888), ч. 2 — копытные, обработал В. Заленский (1902); т. II — птицы, обработал Ф. Д. Плеске (Вып. 1–3, 1889–1894); Вып. 4, обработал В. Бианки (1905); т. III, ч. 1 — земноводные и пресмыкающиеся, обработал Я. В. Бедряга (Вып. 1–4, 1898–1912); ч. 2 — рыбы, обработал С. М. Герценштейн (Вып. 1–3, 1888–1891). Отдел ботанический: т. I и II, обработал К. И. Максимович (1889). Отдел метеорологический, обработал А. И. Воейков (1895).

219

Мы цитируем письма Венюкова Пржевальскому 1877–1888 гг., приведенные в работе доктора географических наук Василия Алексеевича Есакова (1924–2016), профессора, заслуженного деятеля науки РСФСР, почетного члена Русского географического общества (Есаков, 1993).

220

По записке Венюкова доклад сделал известный геолог, начальник горной школы Добрэ (Дубровин, 1890, с. 378).

221

Н. М. Пржевальский скончался перед выходом в пятое путешествие в Центральную Азию. В заседании Парижского географического общества Венюков сообщил о кончине Николая Михайловича и прочитал простой, прекрасно составленный некролог. На этом заседании Пржевальского назвали «самым смелым из новейших русских путешественников» (4 ноября 1888 г.) (Дубровин, 1890, с. 476).

222

Тизинхе, Янчихе и Сидеми, неподалеку от Новгородского поста.

223

НА РГО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 118.

224

Там же. Д. 14. 132 л.

225

Там же. Д. 57–60.

226

Этот рассказ есть в книге и статье, посланной в «Вестник Европы», но отсутствует в сообщениях и статьях, напечатанных в «Известиях Географического общества». Не обсуждает этот случай и Н. Ф. Дубровин.

227

Гельмерсен получил решительный отказ со стороны пуса (начальника города) Кыген-Пу (Юн Хеп), который ссылался на то, что, согласно корейским законам, въезд иностранцам на территорию Кореи запрещен. Однако пуса передал предложение российской стороны об установлении торговых сношений между пограничными жителями обеих стран губернатору провинции Хамген Ли Ю Вону. Губернатор по приказанию из Сеула передал пуса, что «при появлении русских торговых людей местные пограничные власти должны принять от них бумаги и тотчас доставить их в губернский город, а русским предложить ожидать на границе» (Иванов, 2012).

228

После событий 1866 г. центральные власти Кореи ужесточили пограничный режим с Россией. По указанию центрального правительства начальнику Кыген-Пу Юн Хепу было поручено укрепить обороноспособность границ, и в апреле 1867 г. он организовал подразделение из 164 отборных стрелков. К весне 1869 г. вдоль р. Туманган располагались 37 пограничных постов.

229

Юн Хеп. Так назван градоначальник Кенхына (Иванов [Электронный ресурс]).