Неотправленные письма
Одиннадцать солдатских писем оказались в руках женщины-почтальона, которая должна прочитать их, чтобы отправить адресатам. Одиннадцать солдатских судеб переплетаются с судьбами главной героини, ее мужа, главврача военного госпиталя, их детей, сотрудников, односельчан… …и молодой девушки, потерявшей будущее, спасая ребенка от мины-ловушки… …и таинственного человека без имени, за которым охотятся украинские нацисты.
Оглавление
- Пролог
- Часть 1. Война на горизонте
- Часть 2. В воздухе пахнет грозой
Купить книгу
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Неотправленные письма» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Часть 1. Война на горизонте
Глава 1. Письмо сыну
В семидесяти километрах от посёлка Русский Дол идут бои. Раньше линия фронта была намного ближе, и несколько полуразрушенных, сгоревших домов на западной окраине посёлка — безмолвные свидетели этого. Но в Русский Дол так и не вошли нацисты — ополченцы остановили попытку прорыва, а затем и отбросили врага от посёлка дальше на запад.
Семьдесят километров — это много или мало? Когда как. В посёлке налаживается мирная жизнь, хотя население его по сравнению с две тысячи четырнадцатым годом, когда переворот в Киеве поставил крест на мирной жизни Донбасса, сократилось чуть более чем вдвое. Как шутит Владимир Григорьевич Ясенецкий, главный врач местного эвакуационного госпиталя, остались одни гвардейцы. Эвакуационный госпиталь — это место, куда привозят тяжелораненых. Здесь их, как могут, латают и потом отправляют в тыл. Но у Владимира Григорьевича золотые руки — он очень многим раненым не просто оказал первую помощь, но и буквально вытащил с того света. Отвоевал у смерти.
Владимир Григорьевич родом не из Русского Дола, но те, кого он называет «гвардейцами», любят его и ценят. Половина этих «гвардейцев» приходят к Надежде Витальевне, жене Владимира Григорьевича, работающей заведующей почтовым отделением, за пенсией, которую они теперь получают в рублях. Еще два десятка босоногой гвардии бегают в коротких штанишках или платьицах или ходят с ранцами в школу, куда их по утрам увозит старый пазик[4], потому что своей школы в Русском Доле нет. Хотели построить — еще при Союзе, да так и не достроили — тридцать лет простояла кирпичная коробка на окраине Русского Дола, пока реактивный снаряд не довершил то, что со временем довершило бы время. Так что учиться ездит местная малышня в соседний Забойск, небольшой шахтерский городок, благо недалеко.
Взрослых мужчин в Русском Доле можно по пальцам одной руки пересчитать: во-первых, сам Владимир Григорьевич, на котором держится госпиталь. Его ассистент — приезжий врач Сергей Нисонович, пожилой и весь седой. Однорукий водитель и санитар Григорий, из казаков, — он и раненых возит с передовой в госпиталь и из госпиталя в тыл, и почту привозит, и пенсии с зарплатами, и продукты в местный магазин. У Григория нет руки по плечо — ампутировали зимой шестнадцатого, после ранения. Четвертый мужчина Русского Дола тоже инвалид, Дима, муж Галочки Озеровой, бывший ополченец. От близкого разрыва ослеп и оглох. Сейчас зрение на одном глазу немного восстановилось, а из России в составе гуманитарной помощи привезли хороший слуховой аппарат. Дима всё мечтает на фронт вернуться, он телом-то здоровый, как молодой бычок, не считая ушей и глаз, и ловок, как белка. Сейчас в Русском Доле на нём вся работа, которая женщинам не под силу.
А в семидесяти километрах от этого тихого поселка все так же идет война. Она не даёт забыть о себе — далёким гулом, мерцающим заревом разрывов на горизонте, которое видно каждую ночь, ранеными бойцами, которых то и дело подвозят в госпиталь или так, как в тот день, один из последних дней мая. День с утра выдался спокойным, даже канонада как будто стала тише — после освобождения Мариуполя нашими войсками прыти у нацистов поубавилось, да и со снарядами, говорят, стало куда хуже. Владимир Григорьевич рано умчался в свой госпиталь на «буханке»[5] Гриши, младший сын Надежды Витальевны, четырнадцатилетний Вовка, уехал на пазике в Донецк писать ЕГЭ[6], а сама Надежда Витальевна, управив домашние дела, пошла на работу. К десяти должны были привезти почту и могли подвезти гуманитарную помощь, которую сельчанам тоже раздавала Надежда Витальевна.
Надежда сидела за старым, помнящим еще съезды КПСС[7], письменным столом, на котором громоздился такой же старый, постоянно виснущий компьютер с огромным электронно-лучевым монитором (такие уже давно выбрасывают на свалку или превращают в вазоны для цветов), и читала книгу, взятую ей в библиотеке её подруги Кати. Читалось плохо — Надежда Витальевна думала о старшем сыне, Виталике, который воевал в ополчении[8]. От Виталика давно не было весточек, хотя муж Надежды справлялся по своим каналам и заверил жену, что ничего плохого с их сыном не случилось. Надежда верила мужу, но всё равно тревожилась.
Ещё не было девяти, когда за окном почты послышался звук подъезжающей машины. Конечно, почту никогда не привозили строго к десяти, но чаще всё-таки опаздывали, а не приезжали раньше. Немного удивившись, Надежда Витальевна пошла навстречу прибывшим, и в дверях почтового отделения едва не столкнулась с Гришей. В руке у Гриши был растрёпанный куль, который он бережно прижимал к груди.
— Ты как здесь? — удивилась Надежда. Потом встревожилась: — Что-то случилось?
Эта тревога поселилась в сердцах жителей Русского Дола восемь лет назад и не отлучалась от них ни на минуту. Любая перемена могла предвещать беду, любое известие могло быть трагическим. «Что-то случилось?» — самый частый вопрос в неглубоком тылу.
— Укроп по дороге вдарил с миномёту, — ответил Гришка. Он был родом донским казаком и говорил со своими, колоритными словечками. — По машинке фельдъегерей вдарил. Чтоб им там пусто было, видят же — не танк, не БМП, да и едет с фронту! Они и санитарные машины обстреливают, черт бы их побрал!
— Как ребята? — с неослабевающей тревогой спросила Надежда.
— Та живы, слава богу, — ответил Гриша. У одного в боку осколочные, штук пять, но не опасные, у другого одно, но через весь лоб, юшкою всё залито и кабина в крови, будто порося кололи, прости господи. Ребят в госпиталь наш довезли, ладочком. А машинка их как решето вся, и… вот.
Он бухнул на стол свой куль и машинально вытер со лба пот. По столу, стоявшему в предбаннике специально, чтобы на него выкладывать большие пакеты, белым снегом рассыпались письма.
— У их-то и почты той один мешочек был, — добавил Гриша. — Осколок перепахал, вот, Григорич велел вам довезти. Говорит, переберёте и отправите по адресу. Правда, часть писем с конвертов повыпадали — конверты сами знаете какие, на сливовом клею. Что получится, Григорич сказал, запечатайте и тоже отправьте.
— Ишь, раскомандовался твой Григорьевич, — улыбнулась Надежда. На душе у неё отлегло: слава богу, никто не погиб, а осколочные до свадьбы заживут.
— Та какой он мой, раз он ваш? — отмахнулся Гриша. — То я пойду, да? Мне еще дел на сегодня гора — надо бобик фельдъегерей глянуть, в смысле, можно его еще хоть как-то наладить или на запчасти растянуть.
— Беги, — разрешила Надежда, собирая рассыпанные по столу письма. — Григорьевичу привет передай.
— Если увижу, передам, — согласился Гриша. — Укроп в тыл не абы как бьёт, чует моё сердце, двинутся они к нам в гости. Наши их, ясное дело, приголубят, но до вечера трехсотых точно навезут…
Занеся тюк в помещение почты, Надежда выложила письма на стол и принялась сортировать. Запечатанные откладывала в одну стопочку, при этом помятые разглаживала, а раскрытые выкладывала на поверхность стола, вместе с предполагаемыми конвертами.
Надежда Витальевна понимала, что ей придётся читать чужие письма, для того чтобы установить адресата. Это немного её беспокоило, но она понимала, что по-другому не получится. Когда сортировка была завершена, Надежда убрала запечатанные конверты в ящик, где у нее лежала корреспонденция для отправки — чаще всего этот ящик пустовал, но сегодня в нём едва хватило места. В наше время письма пишут нечасто. Зачем? Есть мобильная связь — хочешь — звони, хочешь — отправляй СМС, электронную почту или голосовые сообщения…
В Русском Доле мобильная связь пока действовала с перебоями — сказывалась близость к линии фронта. Там, на фронте, с этим было еще хуже, потому-то солдаты и писали письма, по старинке. Эти письма иногда попадали на почту Надежды Витальевны — но никогда в таком количестве, как сегодня. Сверившись с часами (было пятнадцать минут одиннадцатого, почтовая машина запаздывала, но это было, скорее, правило, чем исключение), Надежда подошла к столу, на котором было разложено одиннадцать расклеившихся конвертов и одиннадцать писем.
Надежда смотрела на эти листы бумаги, сложенные где вдвое, где вчетверо, и думала, что за каждым этим листком — чья-то судьба. И не просто судьба, ведь письма-то с фронта, от солдат! К ополченцам, а теперь еще и к союзным войскам отношение в Русском Доле всегда было особенным. Во-первых, у большинства из тех, кто остался, на фронте был кто-то из близких: муж, сын, брат, отец… во-вторых, Союзная армия защищала их поселок, их землю, их Донецкий край от нацистской нечисти. О повадках украинских фашистов в Русском Доле хорошо знали — от беженцев, то и дело приходивших в посёлок с украинской стороны. Нелюди, изверги, не даром у этих «воякiв» на их телах пестрели свастики, нацистские крюки, черепа и прочая, казалось бы, давным-давно забытая муть…
«Нет в России земли такой, где не памятен был свой герой». Слова этой песни очень точны, и это было еще одной причиной, по которой донецкий край не принял новую украинскую власть. Как говорил батюшка из их крошечной церквушки (он не жил в посёлке, а приезжал из Старобешева по воскресеньям и праздникам), не может быть общения у Бога с дьяволом, а у русского человека — с тем, у кого батька — Бандера[9], а мать, судя по всему, само пекло. Потому что не может женщина родить таких извергов, как нацбатовцы «Азова» или «Айдара»…
Надежда почувствовала, как в уголках глаз защипало. Восемь лет войны — за эти восемь лет у каждого дончанина накопился немалый список преступлений, совершенных оккупировавшими Киев нацистами против их родных, близких, знакомых… Стараясь не расплакаться, Надежда Витальевна взяла одно из писем, листок, сложенный вдвое, и положила перед собой.
Когда-то, еще в мирной жизни, она читала книгу о почерковедении. Книга досталась ей случайно — доставили на почту по ошибке, да так и не забрали. Прочитав, Надежда отдала книгу завклубом Екатерине, своей подруге, а та определила ее в сельскую библиотеку.
У Надежды Витальевны была прекрасная память — это отмечали все учителя, все преподаватели техникума, который она когда-то закончила, да и вообще — все знакомые. Почерк, которым было написано письмо, говорил о том, что писал его человек очень молодой, не старше двадцати пяти лет, но хорошо знающий, чего хочет, волевой и решительный. Вверху листа была написана дата написания, затем шел текст. Лист, на котором было написано письмо, был вырван из блокнота для этюдов, но строки шли ровно, словно отправитель писал их на разлинованном листе:
«Здравствуй, Сашка! Вчера я отправил весточку твоей маме, но у нас сейчас передышка, так что решил написать и тебе, отдельно. Мама говорила, что читает тебе все мои письма, а ещё она рассказывала, что ты недавно спросил: а почему папка мне не пишет? Вижу, ты стал уже совсем взрослым, такие не детские вопросы задаёшь. Отвечаю — раньше я тебе не писал потому, что ты не умел читать то, что я пишу. Меня это радует, сынок! Учись, и я буду отправлять тебе письма хоть каждый день, если, конечно, будет время писать.
Знаешь, иногда времени бывает очень мало. Враги, с которыми я воюю, понимают, что обречены, и иногда как с цепи срываются — обстреливают передок гаубицами, ракетами, постоянно атакуют. Знаю, что мама тебе уже рассказала, что такое гаубицы, что такое ракеты…
Лучше бы ты этого никогда не знал. Правда, я раньше любил рисовать военную технику, она правда красивая. Но теперь я рисую другое — дома, пейзажи, животных… я рисую мир. Мир, в котором никогда не было всего того, что я вижу каждый день. Не потому, что я боюсь войну — я ее презираю. Война — это неправильно! И всё-таки, вернись я в прошлое, я всё равно пошёл бы в ополчение. Потому что мы воюем не для того, чтобы что-то отнять, не для того, чтобы убить кого-то. Мы воюем, чтобы защитить вас. Чтобы к вам не прилетали ракеты, снаряды, чтобы по улицам не ходили головорезы»…
Надежда оторвалась от чтения, взглянув в окно на дорогу. Дорога была пустынна. Время близилось к полдню, на ясном, почти безоблачном небе солнце почти доползло до зенита. Пейзаж за окном был мирным — за небольшой березовой рощицей простиралось зелёное поле, вдали темнела лесополоса…
Казалось, нет никакой войны. В таком мире ее просто не может быть. Но где-то там, откуда каждый вечер доносится гулкая канонада, воюет парень, почти мальчишка, у которого есть маленький сын. И этот сын учится читать, чтобы самому прочесть то, что пишет его отец…
«Знаешь, Сашка, больше всего мне бы хотелось увидеть тебя. Голос твой я уже слышал, спасибо брату Муслиму с его телефоном, а вот лицо твоё видел только на фотографиях, которые посылает мне мама. Я хотел нарисовать твой портрет, но всё время что-то мешает — то укроп в атаку ползёт, то слёзы глаза застят. А уж взять тебя на руки — это вообще предел мечтаний, ей-богу. На крыльях бы к тебе полетел, но нельзя. Не сердись на меня за это — пока весь укроп не выкосим, нельзя нам домой, чтобы эти твари за нами следом не увязались… какое-то слишком взрослое у меня получается письмо, ну да ты же у меня растёшь настоящим мужчиной. Смотри, маме помогай, не обижай её — кроме тебя и дедушки с бабушкой, у неё никакой поддержки нет. А настоящий мужчина обязан защищать женщин. Ты и сам, наверно, это понимаешь — мама рассказывала, как ты пытаешься её утешить, когда она плачет. Маме скажи, что я её люблю. Да, я это в каждом письме пишу — просто потому, что это правда. Люблю и очень хочу поскорей к ней вернуться. На войне, говорят, не зарекаются, но я сделаю всё, чтобы вернуться к вам целым и невредимым. В письме к маме я уже передавал тебе рисунок, но мама говорит, что ты всегда хочешь ещё, потому я нарисовал для тебя ещё один. Сегодня мы были в очень красивом месте — всхолмие, внизу речка течёт, а по склонам холма — березовая рощица, молодая совсем. Некоторые деревца, конечно, осколки посекли, но роща такая густая, что я просто уверен — она переживёт эту войну. Там есть одно место — на склоне валун, а из-под него родник выбивается. Вода в нём холодная и чистая, как бриллиант. Мы все ее попили — бодрит очень, лучше кофе или чая. А потом я сел и нарисовал этот источник и вас с мамой рядом. Нарисовал ее по памяти, тебя — по фотографии. Если не похоже получилось, ну, прости: я же тебя ещё ни разу не видел. Как увижу — нарисую получше.
Когда-нибудь мы с тобой и с мамой приедем сюда, обязательно. Я отведу вас к этому роднику, мы попьем воды и устроим небольшой пикник. Но сначала нациков прогоним, чтобы и духом их не пахло. Видел твой рисунок, тот, где ты меня нарисовал, как я гоню фашистов метёлкой. Хороший рисунок, я ребятам показал — все смеялись. К сожалению, дружище, в жизни нет у чудовищ таких клыков и когтей, как ты нарисовал. Те чудовища, что на твоём рисунке, на вид почти как обычные люди. Только и того, что души в них нет…
Деду от меня привет передавай. Скажи, что сын его воюет, как следует. Как он сам в Афгане. Как его отец — твой прадед — под Курском. Надеюсь, тебе не придется никогда воевать, но если придётся — у тебя есть, с кого брать пример. Всё, пора прощаться — наши заметили беспилотник, похоже, нацики вот-вот бузить начнут. Рисунок мой на обратной стороне, надеюсь, он не слишком плохой и пополнит твою коллекцию. Учись, Сан Саныч! Маме помогай. Теперь, даст Бог, буду писать тебе почаще, а выпадет случай — позвоню. Будет Интернет — и видеосвязь устроим: нам в гуманитарной помощи новенькие смартфоны передали, зачем — не знаю, сети здесь всё равно нет.
Крепко-накрепко обнимаю тебя. Поцелуй за меня маму, не забудь ей сказать, что я ее сильно-сильно люблю…
Твой папа, Голиков Александр Константинович».
Надежда Витальевна осторожно перевернула лист — на обратной стороне его действительно был рисунок. По стилю он напоминал иллюстрации Дюрера[10] к «Божественной комедии»[11] — эту книгу она тоже брала в сельской библиотеке. Склон холма, поросший густым березняком, — часть деревьев стоят со срезанными верхушками, обломанные веточки повисли, но с какой любовью выписан каждый листочек, хотя и заметно, что рисовал художник буквально на ходу! Меж деревьев — полянка, покрытая густой травой. В центре полянки — замшелый валун, по форме напоминающий шапку Мономаха, слегка искривлённую набок. У валуна из земли выбивается родник, чьи воды теряются в густой траве.
Рядом с родником на корточки присела девушка, на вид чуть старше двадцати, худенькая, как тростиночка, в простеньком, но очень идущем ей платье и босиком. Волосы убраны в конский хвост, голова склонена. В руках у девушки кувшин, в который она набирает воду. А рядом с валуном, чуть скрытый им, стоит мальчик не старше пяти лет и смотрит прямо в глаза тому, кто рассматривает рисунок.
Надежда не знала, что за место изображено на этом рисунке; не знала она и этих людей — худенькую девушку и её не по годам взрослого сына. Но интуитивно она поняла, буквально почувствовала — рисунок очень точен, настолько, насколько вообще может быть точным рисунок. Она на миг представила себе — и эту полянку, покрытую ярко-зелёной травой, и этот иссеченный осколками березняк, и покрытый тёмно-зелёным мхом вековой валун, из-под которого выбивается кристально чистая вода…
И молодого, двадцатипятилетнего солдата с блокнотом для эскизов и покусанным на конце простым карандашом, быстро-быстро скользящим по белоснежной бумаге.
Бог дал парню талант и силу Дюрера. Его высшее предназначение — создавать шедевры, иллюстрировать прекрасные книги. Вместо этого он тратит свою молодость на то, чтобы отражать нападение тех, кто по своим нравственным и душевным свойствам и в подмётки ему не годится! Очень верно написал автор письма: война — это прежде всего неправильно. Но бывает нет иного выхода, кроме как взять в руки оружие. Чтобы твоя жена и твой ребенок, которого ты еще даже не обнял ни разу, жили. И не просто жили, а были свободны. Могли говорить на родном языке и чтить память тех, кто действительно этого достоин, а не навязанных кем-то изменников и предателей…
Надежда Витальевна осторожно сложила лист так, чтобы рисунок оказался внутри. Конверт для письма она нашла быстро, однако, её ждало разочарование: он был не просто расклеен — он разорвался, и часть его где-то потерялась. Вероятно, распоровший тюк с почтой осколок зацепил и этот конверт, но, по крайней мере, тот выполнил свою функцию, защитив содержимое — прекрасный рисунок и трогательное письмо отца к сыну.
К счастью, адрес получателя и обратный адрес не пострадали, и Надежда вознамерилась, было, переписать их, чтобы перенести на другой конверт. Семья Голикова жила в Донецке, в Будёновском районе возле Алексеевского пруда — рядом была детская клиническая больница, и Владимир Григорьевич иногда ездил туда до войны, а с ним и Надежда Витальевна. Надежда вспомнила, как они с мужем гуляли у пруда — сначала одни, потом со старшим Виталькой, потом — с Виталькой и Вовкой… как давно это было! Словно в каком-то другом мире, в мире, где не было никакой войны, где такую войну невозможно было даже представить!
Что случилось с мирным некогда краем, звавшимся с лёгкой руки польских захватчиков Украиной? Что случилось с её некогда добрым народом, с людьми, которые в одночасье превратились в чудовищ — только и того, что когтей с клыками не хватает!
От этих мыслей Надежду Витальевну отвлёк шум за окном. Бросив быстрый взгляд на часы (начало первого), Надежда выглянула в окно, убедившись, что приближается старенький ГАЗ-52 с белым намордником радиатора, ветеран сельских дорог, с пятидесятых годов прошлого века развозящий грузы по проселкам России и бывших союзных республик, поспешила к выходу, встречать прибывших. Приехала почта, а судя по тому, что послали грузовик, — гуманитарную помощь тоже привезли.
Глава 2. Помощь близких
В самом начале гуманитарную помощь привозили в коробках и ящиках, и Надежде Витальевне приходилось самой её фасовать. Теперь все продукты были упакованы в красивые картонные коробки, а те, в свою очередь, погружены в полиэтиленовые пакеты с символами V или Z, попадались и О. Каждый пакет был подписан — Надежда Витальевна сама составила списки сельчан и передала их кураторам из Донецка.
Привёз гуманитарную помощь Петрович — пожилой мужчина лет семидесяти, но до сих пор крепкий, как он сам о себе говорил — справный. Петровича называли иногда Фигаро[12] — его газик ездил по всему югу Донецкой Народной Республики, развозя грузы, не раз и не два побывал под обстрелами ВСУ, но, как говорится, пронесло — только тент над кабиной в нескольких местах посекли осколки, а так ничего.
Петрович, как всегда, помогал Надежде разгружать машину.
— Что у нас сегодня? — интересовалась Надежда Витальевна.
— Как в прошлый раз, — отвечал Петрович. — Мука, сахар, рис, гречка, бутылка растительного масла, консервы. Сгущёнка вареная. Чай. Захаровна, кстати, спрашивала, у тебя на участке курящих много?
— Полторы калеки, — ответила Надежда расхожим выражением и покраснела — Гришка, который смолил больше всех, действительно был калекой. — А что?
— Там решили передать со следующей партией папиросы, — ответил Петрович, указывая пальцем на потолок. — Отзвонись Захаровне, сколько пайков брать.
Они внесли пакеты в помещение, и Петрович увидел разложенные на столе письма и конверты:
— Это что это? — удивился он.
— Письма солдатские, — пожала плечами Надежда.
— Для музея, что ли? — уточнил Петрович.
— Да нет, — пояснила Надежда Витальевна. — Укровояки нашу почтовую машину накрыли из минометов, почту сюда привезли. По тюку осколок прошёлся, часть писем перемешалась, сортирую, вот.
— А с ребятами что? — спросил Петрович. — Ну, с фельдъегерями в смысле.
— Ранены оба, но не сильно, — ответила Надежда. — Володя мой с ними возится.
— Слыхал я, укроп к контрнаступлению готовится, — сказал Петрович, когда они с Надеждой отправились за следующими пакетами. — Озверели они там совсем.
Надежда коротко кивнула. Обсуждать эту тему совсем не хотелось. Сердце болело за Витальку.
— А я, как развезусь, к сестре Катьке рвану. — Петрович захватывал по четыре плотных пакета зараз, у Надежды сил хватало только на два.
— Куда? — спросила Надежда. — В Донецк, в Горловку?
— В Мариуполь, — ответил Петрович. — Мы-то горловские сами, а Машка моя еще в восьмидесятых за моряка вышла, в Мариуполе они и осели. В перестройку всю семью кормила — работы не было, а ее муж крутился, почитай, на двадцать человек родственников.
Они занесли пакеты, Петрович остановился, вытирая пот со лба:
— Можно перекур? Жарко сегодня, что-то я запарился.
— Вы где курить собрались, здесь, что ли? — подозрительно покосилась на него Надежда.
— Зачем же здесь, раз на улице такая теплынь? — ухмыльнулся Петрович. — Под навесиком у тебя перекурю и продолжим.
— Ну курите уж, что делать, — пожала плечами Надежда. — Может, вам по два пакета брать, раз тяжело?
— Да не тяжесть проблема, — приосанился Петрович. — Руки-то у меня еще дюжие, а ноги уж не те. Будь я помоложе — сам в ополчение бы подался, а так что — тюки развожу. А помолодей я лет на тридцать… ух и скрутил бы я эту пакость укропную в баранкин рог! Я в молодости крепкий был…
— Вы и сейчас еще ничего, — приободрила его Надежда Витальевна. Они вышли на крыльцо, над которым был выведен жестяной навес.
— Ничего, — проворчал Петрович, подкуривая, — ни повоевать, ни полюбить… у меня, правда, два зятя в ополчении. Сыновей нам с Наташей моей Бог не дал, двух доченек только. А у сестры моей, кстати, сына укропы в мобилизацию загребли, а он, не будь дурак, ночью к нашим через нейтралку ушел, воюет теперь под Краматорском.
«Чёртова война», — подумала Надежда Витальевна, — «она занимает все наши мысли. На какую тему не заговори — все сводится к ней»…
— У них в Мариуполе котельную запустили, — продолжал Петрович. — Воду дали, и горячую тоже. Да что-то с кранами приключилось, пока воды не было. Думаю, засорилось там все, трубы-то старые. Возьму новый смеситель, прикупил в Донецке, да поставлю, заодно трубы почищу, сколько смогу. Подводка там старая, вот я себе пластик поставил, нормально работает.
— А у нас дома водонагреватель, — сказала Надежда, глядя, как Петрович докуривает. — И насос погружной в колодце. Муж его каждый год по два раза чистит, колодец заиливается, а если ил в нагреватель попадет — конец. В пятнадцатом году без фильтров жили, так нагреватель даже не включали — в тазиках грели, как при царе Горохе.
— У Маши в Мариуполе воды с пятнадцатого не было, — Петрович докурил, огляделся и бросил окурок в пустое ведро у крыльца, служившее урной и постоянно пустовавшее. — Ни горячей, ни холодной. Наши тогда едва Мариуполь не отбили, помнишь?
Надежда кивнула.
— Ну вот, а укроп, отступая, котельную им и рванул, — Петрович выдал непечатное выражение и смутился, как школьник, — прости, вырвалось. Вот гниды, они всегда так делают. Дома обносят подчистую, даже розетки из стен с мясом выкорчёвывают, и смесители те же, про унитазы вообще молчу.
Они отправились к машине и нагрузились пакетами:
— Машка с зимы в подвале жила, — продолжил Петрович, — и как только не застудилась? Укроп их в подвал согнал, а сами по квартирам расположились. Маша говорит, в квартире после них как ураган прошёл, хотя боёв у них в квартале и не было — драпанули герои в направлении «Азовстали»[13], только пятки сверкали.
Они занесли пакеты, поставили на пол.
— А в детском саду во дворе в песочницах минометы поставили, — продолжил Петрович. — Там и так был детсад — одно название, а тут еще и минометы. Чёрт его знает, чем они там думали…
— Та ясно чем, — в дверях появилась Саша Семина, крепкая женщина средних лет. В посёлке её звали Семенóвич — за сходство фамилий и внушительный бюст. — Наши бы по минометам долбанули, а те бы стали вонять, что детский садик разнесли. Они везде так делают. Вы, дядь Миша, сейчас про какой посёлок?
— Про город, — ответил Петрович. — В Мариуполь завтра собираюсь, к сестре.
— Вам, кстати, помочь? — спросила Саша у Надежды. Та кивнула:
— От помощи не откажемся.
Они втроём вышли к машине.
— Как уже хочется, чтобы всё закончилось! — сказала Саша, подхватывая пакеты. — Неймётся им всё. Май на исходе, давно пора сеять, а у нас все нивы бурьяном заросли. Слава богу, Андрейку моего на побывку на два дня отпустили, на майские. Хоть картоху посадили.
Надежда и Петрович молчали. Андрейка, Андрей Семин — муж Саши, до войны был поселковым электриком, а сейчас служил сапёром. Надежда Витальевна помнила, как он приезжал на побывку — во время «отдыха» Андрей сумел наладить поселковый трансформатор, который всё время коротило. И так свет дают по графику, а тут еще и не знаешь, будет трансформатор работать или нет. Но Андрей — вот у парня руки золотые! — всё исправил, с тех пор перебоев не было, да и свет стали давать постоянно. Даже уцелевшие поселковые фонари в количестве три штуки по ночам исправно горели. Поначалу хотели их отключить, чтобы «село не подсвечивать», — раньше, когда фронт был ближе, в посёлке блюли светомаскировку, но потом решили оставить — нацисты уже далеко, никакой пушкой не дотянутся, а со светом как-то веселее.
— Мне так жалко было, — продолжала Саша. — Ему бы отдохнуть, а тут картошку копай. Но а если не посадить — как зиму перебедовать? Спасибо, есть гуманитарная помощь, хоть не одной картошкой давимся.
— Сгущёнку передали, — сказала Надежда Витальевна. Петрович кивнул.
Саша обрадовалась:
— Вот мой Андрюшка-младший обрадуется! Он сладкое дюже любит, а где тут сладкого набрать? Как ездит кто в Донецк или райцентр, просим привезти, конечно, но народ у нас, в основном, на месте сидит. Дядь Миша, не знаете, когда у нас лавку откроют?
— Пока не слышал, — ответил Петрович. Саша тяжко вздохнула:
— По соседним сёлам хоть автолавка ездит. Хлеб свежий привозит. Чёртовы укропы, жизни с ними нет.
Тем временем подошла Галя Озерова — жена ополченца Димы. Надежда Витальевна, Петрович и Саша как раз подходили к машине.
— Я помогу? — поздоровавшись, спросила Галя.
— Лишние руки не помешают, — согласилась Надежда Витальевна. Худенькая Галочка подхватила два пакета и понесла.
— Как твой Дима-то? — спросила её Саша.
— С утра у Павловны, — ответила Галя, — перекрывает сарай и навес поправляет. Без дела не сидит, хотя еле белый свет видит. Но врачи говорят, может, и восстановится зрение, а там, глядишь, отвезём его в Ростов в клинику. А от твоего Андрюшки что слыхать?
— Звонил третьего дня, — ответила Саша. — Где-то между Изюмом и Северодонецком лесополосу разминирует. Надежда Витальевна, а от Виталика вашего новостей ещё нет?
Надежда печально покачала головой. В комнате, куда они занесли пакеты, Галя тоже заметила письма на столе:
— Кому это вы столько написали?
— Это армейских почтовиков нацисты обстреляли, — опередил Надежду Петрович. — Герои, им только с почтарями воевать, тьфу…
— Не плюйте, здесь прибрано, — проворчала Надежда.
— Ребята живы? — спросила Саша.
— Живы, в госпиталь отвезли, — не дав вставить слова Петровичу, сказала Надежда. — Владимир Григорьевич говорит — жить будут.
— Слава богу, — тихо сказала Галя. — У меня за всех сердце болит — и кого убивают, и кого ранят…
Они как раз вышли на крыльцо. Солнышко ярко светило, в небе не было ни облачка. В тёплом летнем воздухе слышался аромат цветущей бузины.
— Димка иногда кричит по ночам, — сказала Галя. — Всё ту атаку переживает, когда его контузило. У него тогда двое друзей полегло. Одного на его глазах миной порвало. Так-то он не особо рассказывает, а я не расспрашиваю. Во-первых, вижу, что больно, а во-вторых — сам ночью расскажет.
— Мой тоже ночью раз кричал, — кивнула Саша. — Он, правда, переночевал только две ночи всего. И тоже ничего не рассказывает. «Нормально всё, — говорит, — моё дело саперское, мины снимать, проволоку резать»…
Она вздохнула:
— «Мины снимать». Знаю я это. Растяжки[14] убирать, которые нацики ставят где нельзя. Крылатки лопатой отбрасывать, которые взрываются от каждого чиха. Каждую минутку со смертью под руку. Как подумаю об этом — прямо чувствую, как седею. Как это все кончится, надо в Донецк съездить, краску для волос купить, а то приедет муж, а жена — седая…
— Он тебя и седой любить будет, — ободрила её Галя. — И мы их любим любыми, какими бы ни вернулись…
— Петрович, а что это вы за музей упоминали? — спросила Надежда, когда они заносили последние пакеты. Тем временем к почте стал подтягиваться посёлковый люд — весть о гуманитарной помощи доносится быстро, да и многие просто видели машину, подъехавшую к почте.
— Музей? — не понял Петрович. — Какой ещё такой музей?
— Ну, вы, как письма увидели, сразу спросили, не для музея ли они, — пояснила Надежда Витальевна.
— Чего? — не понял сперва Петрович, но потом вспомнил: — А, это. Ну, я у внука в школе был, и у них там краеведческий музей есть, про Великую Отечественную войну на Донбассе. Там у них витрины, в витринах каски, осколки, гильзы, медали — одна, «За отвагу», пулей пополам разорванная. Еще там даже есть ржавый насквозь «шмайсер»[15], ППШ[16] охолощенный и даже миномёт-лопатка. Такие у наших солдат в начале войны были, вроде нынешних подствольников[17], только плюс саперная лопатка. Так вот, там в витринах еще письма, фотографии пожелтевшие, наградные листы…
Стоял я там, смотрел на лицо танкиста на фотке (рядом еще его обгорелое письмо висело — нашли всё это поисковики наши в одной из балок, рядом с остатками танкетки) и думал: а ведь эти ребята, танкисты, они, как наши сегодняшние ополченцы, били фашистов. Хорошо били гадов! И не думали, наверно, что фото и письма их в музее окажутся. Что школьники их читать будут и думать над тем, что прочитали.
Музею этому лет пятьдесят, почитай; его в семидесятых открыли ещё. Значит, на письмах этих как раз и росли ребята, что сейчас нациков бьют. Значит, хороший музей, правильный — потому что справное выросло поколение. Дедов-прадедов не посрамили.
— Да, — согласилась Надежда Витальевна, — все мы на этом росли. Все фильмы про войну смотрели: «В бой идут одни „старики“», «Они сражались за Родину». Но как так получилось, Петрович, что те, — Надежда Витальевна махнула рукой в сторону, откуда, сейчас едва слышно, доносился гул канонады, — одни с нами фильмы смотрели, книги читали, фильмы смотрели, в музеи ходили… а выросли нацистами?
— Оболванили их, — сказал Петрович. — Там же даже офицеры в основном из тех, кто при Горбачеве в школу ходил. Им лили в уши дрянь всякую — сначала про то, что УССР[18] всю страну кормит, потом — про вторую Францию, золото гетмана Полуботка[19], потом — про батьку Бандеру, оккупацию, про то, что укры древний народ…
Они вышли на крыльцо. Петрович похлопал себя по брюкам, достал пачку каких-то сигарет:
— Ничего, если я закурю? Сейчас перекурю и в обратную ходку.
— Курите, кто ж вам запретит? — пожала плечами Надежда.
— Это я к тому говорю, — сказал Петрович, закуривая, — что, может, будь у нас побольше таких музеев, как у внука в школе, может, и не рехнулась бы целая нация до того, чтобы своих же убивать? Мне вот кажется, что фильмы там или игры про войну, вроде той, что у меня младший внук играется, танки там покупает и немчуру бьет, — это, конечно, хорошо; но солдатские письма — их, когда читаешь, совсем по-другому на войну смотришь. Про фильм можно сказать: выдумка, фантазия! Не могло быть такого! А тут солдат пишет про то, что видит. Про ручеёк, из травы выбивающийся; про кашу в котелке — такой вкусной каши на гражданке в ресторане не найдёшь, даром, что она порохом пропахла; про крохотную фотографию любимой, бережно хранимую в кармашке… про вражеские обстрелы и сожженные дома, про убитых товарищей и скулящих пленных, про родной дом и чужой край, про горечь потерь и радость победы…
— Ну вы, Михаил Петрович, выдали! — с восхищением сказала Надежда. — Вы книги писать не пробовали?
— Пробовал, — смущённо признался Петрович. — Тридцать лет назад написал, про войну как раз. Сам не воевал, хотелось выпендриться. В редакции завернули, сказали, много пафоса не по делу, ну и матчасть хромает. А вот папка мой, Петр Евграфович, царство ему небесное, — он сам воевал, войну на Одере закончил, — так он хвалил. Сказал, правда, что ни на грош не похоже на то, что было, но всё равно похвалил, даже прослезился, говорит, когда у меня главного героя, лейтенанта, убили.
Сейчас-то я и сам понимаю, что ерунда получилась. Война — она другая. Её ни в какую книжку не запихнёшь. Но всё равно — писать о войне надо, и кино снимать, и игры для детей делать. Ну и музеи, с солдатскими письмами и ржавыми гильзами.
Петрович выбросил окурок в ведро и продолжил:
— И знаешь, Надежда, что я подумал? Закончится и эта война. Мы, конечно, победим, потому что мы родную землю защищаем, свою веру, свой язык, свою историю. Да… Так вот, война закончится — и надо, чтобы о ней тоже и книги писали, и фильмы снимали, и игры делали, и музеи чтобы были — с солдатскими письмами. Чтобы с детства дети всё это видели, чтобы помнили. Учитель мой говорил когда-то: запомните, дети, — когда мы прошлую войну забудем — начнётся следующая. Он сам воевал, знал, что говорит.
Вот я и подумал — может, ты эти письма для музея собираешь? Я по всему Донбассу езжу, и Донецк, и Луганск. Могу ещё привезти.
— Письма должны доходить до адресата, — задумчиво сказала Надежда Витальевна. — Но идею вы правильную подали. Надо подумать об этом.
— Еще бы, правильную! — улыбнулся Петрович. — Память должна быть непрерывной. Наши дети правильными выросли — их дети тоже должны расти правильными. Конечно, не дай бог новой войны, но, если вдруг настанет, — чтобы они, как отцы их, как деды и прадеды, не сомневались, вставая на защиту родного края.
— Эх, Петрович, — покачала головой Надежда Витальевна, — нам бы эту войну закончить, а вы уже следующую предсказываете… идёмте, я вам обходной лист подпишу, а потом пойду своим пайки раздавать. Видишь, ждёт уже народ.
— Ой, Надежда, — спохватился Петрович, — я и забыл совсем. У вас же тут, при клубе, есть какая-то библиотека?
— Ну, есть какая-то, — кивнула Надежда Витальевна. — Так, правда, смех, а не библиотека…
— Тут вместе с гуманитарной помощью для нее детские книжки передали. — Петрович открыл дверь кабины, достал оттуда сначала обходной лист с ручкой, прикрепленный к дощечке, чтобы удобнее писать было, а потом — небольшой пакет с буквой О. — Два десятка всего, зато все новые. Примешь?
— Конечно, приму, — заулыбалась Надежда Витальевна. — Катя говорит, к ней пара ребятишек приходит, один третьеклассник, Филипповых сын младшенький, а вторая — девочка-дошкольница, племянница Черкашиной. Сиротка, у нее родители в Донецке погибли, её сюда и отправили, к тётке. Катя говорит — оба читать любят, Черкашина так вообще в книгах утопает. Причём берут книги взрослые, из детского всё, что было, перечитали уже.
— Вот и отдай Екатерине. — Петрович протянул Надежде картонную коробку, перетянутую бечевой, которую он взял с переднего сиденья. — Иди уж, люди правда ждут, а я поеду, пожалуй.
— Счастливого пути! — пожелала Надежда. Петрович забрался в кабину. Не дожидаясь пока машина уедет, Надежда Витальевна с пакетом и коробкой под мышкой отправилась на почту — надо было раздать гуманитарную помощь односельчанам.
Глава 3. Письмо учителя
Немного задержавшись на пороге, чтобы проводить взглядом уезжающую машину, Надежда вернулась на почту. По пути ей показалось, что канонада на западе усилилась. Решив не обращать на это внимание, Надежда позвала терпеливо ожидавших односельчан, которые стали по одному заходить в здание почты. Надежде не надо было сверяться со списками, чтобы знать, кому выдавать, но она все-таки отмечала каждую выдачу в особом журнале.
Некоторые брали по два или три пакета — чтобы занести особо немощным и пожилым соседям. Увы, в Русском Доле было более двух десятков пенсионеров, чьи родные либо уехали подальше, либо, наоборот, отправились в ополчение. Но односельчане не бросали таких на произвол судьбы — помогали, чем могли, в частности носили гуманитарную помощь тем, кто сам едва мог ходить по двору.
Надежда Витальевна уже знала, например, что Оля Суровцова, худенькая, похожая на старшеклассницу вдова лейтенанта милиции Игоря Суровцова, берет сразу четыре пакета, для себя и двоих своих парней — погодков, для свекрови Ирины Титовны, а еще два — для четы Березиных и Эсфири Романенко, своих соседей. Муж Эсфири Петровны погиб на шахте еще в одиннадцатом, и у нестарой еще женщины отнялись ноги. Детей у Эсфири не было, и ей помогали односельчане — и Оля, и Тоня Гранина, и Лариса Ковальчик. А Максим и Лидия Березины просто доживали свой век, отказавшись переехать к детям в Донецк. Как оказалось, правильно, что не перебрались, — во время одного из обстрелов, под Новый год в семнадцатом, многоэтажка младших детей Березиных рухнула от попадания реактивного снаряда чешской версии нашего «Града», похоронив под собой всю семью Виктора Березина. Старший сын Антон, артиллерист ДНР, поклялся найти и уничтожить батарею, погубившую близких, и обещание сдержал — его «Пион»[20], некогда списанный и ожидавший разделки, но с началом нападения Украины на Донбасс бережно восстановленный донецкими мастерами, накрыл батарею украинского майора-убийцы Субботы, уничтожив машины и весь их экипаж.
Антон Березин был когда-то одноклассником Надежды. В школе успевал средне, чтобы не сказать — плохо. Был школьным хулиганом — заводилой. Рано пригубил спиртное.
Потом Антон отслужил в армии — где-то на Камчатке, в береговой артиллерии. Вернулся из армии — окончил транспортный техникум, работал на линии Москва — Одесса. Пару раз впадал в запои, потом женился и очень долго держал себя в руках, но в конце нулевых опять начал пить. Жена от него ушла, детей у них не было. А в четырнадцатом Антон ушел в ополченцы одним из первых. Пить бросил, даже не курит. И на деле доказал, что артиллерист он, что называется, от Бога. Вот и дали ему списанный «Пион», а он довел пушечку до ума. САУ[21] «Пион» — она ведь по дальности стрельбы и с реактивной артиллерией потягаться может…
— О чём задумались, Наденька? — еще один колхозный ветеран, дед Лукин, опираясь сухонькой рукой на трость, стоял в дверях, переминаясь с ноги на ногу. Дмитрий Васильевич когда-то был школьным учителем и вел кружок «Умелые руки» в соседнем посёлке, но потом вышел на пенсию, по возрасту, хотя, скорее, по здоровью — на одном глазу у него была катаракта, зрение стремительно ухудшалось, а украинские врачи заломили за операцию такую цену, что Дмитрий Васильевич даже расплакался.
Владимир Григорьевич, узнав о проблеме односельчанина, решил ему помочь и нашел в России офтальмологическую клинику, где Дмитрия Васильевича согласились прооперировать. Теперь он уговаривал Лукина поехать туда на обследование, но Дмитрий Васильевич пока на это не решался.
— Да так, — отмахнулась Надежда, взяв один из пакетов, предназначенный Лукину. — Вы, Дмитрий Васильевич, как, на операцию еще не решились?
— Все раздумываю пока, — смутился Лукин.
— Да что тут думать? — пожала плечами Надежда. — Делать надо! Катаракта — она ведь прогрессирует. Вот удалят вам ее — и будете видеть, как прежде.
— Знаешь, Надя, — сказал Дмитрий Васильевич, — я больше всего тоскую по работе. По деткам своим. По кружку. Когда ты показываешь то, что умеешь делать, а они смотрят с таким любопытством. А как у них загораются глаза, когда у них самих что-то получается!
— Вот и вернетесь в школу, — продолжала агитировать Надежда Витальевна. — Учителя сейчас Донбассу очень нужны. И кружок свой восстановите.
К лицу Дмитрия Васильевича прилила краска. Должно быть, ему стало стыдно за свой страх. На словах он это тут же подтвердил:
— Я вот тебя послушал, Надя, и прямо стыдно стало. А ведь и вправду, чего на печи сидеть? Я нужен детям, сил у меня хватает, если бы не катаракта.
— Я Володе передам, — пообещала Надежда, а потом, неожиданно даже для себя, добавила: — А я вот думаю, что нам в школе нужен краеведческий музей. Ко мне попало несколько распечатанных солдатских писем. Я их, конечно, отправлю адресатам, но…
— Солдатские письма много говорят о войне, — задумчиво кивнул Дмитрий Васильевич. — В книгах, в кино, даже в кадрах кинохроники война… немного не настоящая, что ли. А когда читаешь военные письма, начинаешь проникаться чувствами писавшего. Понимаешь, что он чувствовал, что переживал. Понимаешь, что для него война не была приятной прогулкой. Что война — это страшно…
— Вот я и думаю про экспозицию, — кивнула Надежда. — Но, во-первых, письма надо всё-таки доставить тем, для кого они написаны, а во-вторых… морально ли такие вещи на витрину выкладывать? Письма всё-таки личная корреспонденция…
— По всему Союзу[22] солдатские письма в музеях лежат, — возразил ей Лукин. — Да и не только солдатские. А что касается первого вопроса — оригиналы можно отправить по адресу, но снять для музея копии. Слава богу, сейчас техника шагнула далеко вперед.
Дмитрий Васильевич встал со стула, на который присел, и взял выданный ему пакет:
— Кстати, о технике. У меня такая радость! Заходил ко мне собрат по несчастью, Дима Галочкин. У меня с шестнадцатого телевизор не показывал, антенна упала, помнишь, когда стреляли? Взрывной волной сорвало. Я с тех пор его и не смотрел. Всё равно плохо вижу, да и смотреть нечего было, наших каналов еще не было, а от укропских меня тошнит. К тому же все равно я плохо вижу из-за этой катаракты…
— Ну и что вы раньше не обратились? — всплеснула руками Надежда. — Как же жить без телевизора? А сейчас по нему много интересного — и местное телевидение, и Россия…
— Вот-вот, — согласился Лукин. — Дима на крышу слазил, антенну перекрепил и настроил мне всё. Теперь у меня и Первый канал есть, и ОРТ, и НТВ.
— Рада за вас, — улыбнулась Надежда Витальевна. — Но как же вы его смотрите?
— А никак, — застенчиво улыбнулся Дмитрий Васильевич, — слушаю, как радиоточку. Новости слушаю, люблю концерты всякие — на Девятое мая, например, или когда детки поют. Парад опять-таки слушал, диктор про технику рассказывал, а я увидеть ее не могу, но представляю…
Дмитрий Васильевич вздохнул:
— Ты, Наденька, конечно, права. Надо соглашаться на операцию. Скажи Володе, чтобы зашел ко мне, как будет у него время. Поговорим предметно.
— Обязательно скажу, — обрадовалась Надежда. — Он зайдёт, как только сможет.
— Ну, тогда бывай здорова, — улыбнулся Лукин.
— И вы не хворайте, — кивнула Надежда. — Хотелось бы, чтобы вы в школу вернулись. У вас же оба моих учились, а Виталька и в кружок ваш ходил.
— Как он? — поинтересовался Дмитрий Васильевич. — Пишет что?
— Ничего не пишет, — ответила Надежда. — Я уже и волнуюсь, хотя муж говорит, что с ним всё в порядке. Он по своим каналам узнает как-то.
— Ну, тогда и не переживай понапрасну, — сказал Дмитрий Васильевич. — А что не пишет, не беда. Война ведь не санаторий, порой бывает не до писем.
— Да он и вообще писать не особо любит, — согласилась Надежда. — Помните, какой он молчун? Клещами слова не вытянешь.
— Помню, — вздохнул Лукин. — Ну что же, пойду я.
— Счастливо, — пожелала Надежда. — Кто там следующий, пусть заходит.
— Да уже никого нет, — сказал Дмитрий Васильевич. — Я последний в очереди был, подошёл поздно.
Когда Дмитрий Васильевич ушёл, Надежда пробежалась по журналу. Помощь пока не получили шесть семей, и, действительно, у Надежды оставалось как раз семь пакетов, включая её собственный. Особенно Надежду Витальевну беспокоило отсутствие ее подруги Кати, завклубом. Во-первых, надо было отдать ей книги, переданные с гуманитарной помощью. А во-вторых, чего это она запаздывает? Не случилось ли чего? Не захворала бы…
Надежда выглянула в окошко — народу во дворе действительно не было. Потом вернулась к столу, и машинально взяла одно из сложенных на нем писем. Это письмо было написано хорошим, можно сказать, каллиграфическим почерком — очевидно, человек, его писавший, привык писать от руки. Надежда Витальевна начала читать:
«Здравствуйте, дорогие мои ребята! Я был очень удивлён и обрадован вашим письмом. Прошёл уже год, как я передал ваш класс Евгении Маратовне, и, честно говоря, думал, что вы уже про меня забыли. Хотя я часто вас вспоминаю — шутка ли, вы первый класс, у которого я был классным руководителем!
Знаете, я ведь долго не решался на классное руководство, и только когда Наталия Сергеевна ушла в РОНО[23], взял на себя, как я тогда думал, дополнительную нагрузку. Сразу скажу — вы никогда за эти четыре года не были для меня нагрузкой, и мне не тяжело было вас вести, несмотря на отдельные эксцессы и шалости. Надеюсь, Евгения Маратовна вами тоже довольна. Прошу вас отнестись к ней так же, как вы относились ко мне. Она, конечно, педагог со стажем, но, прежде всего, женщина, а женщин надо беречь и защищать, а не нервировать их, как некоторые умеют. Особенно это касается Серёжи Радченко — надеюсь, Сергей, ты взялся за голову и больше не хулиганишь. Вы все уже взрослые, вам по четырнадцать, а кое-кому уже пятнадцать. Самое время начинать брать на себя ответственность.
Вы очень меня порадовали тем, что средний балл вашего класса второй по школе (надеюсь, не с конца; шутка, конечно, я знаю, что вы молодцы). И всё равно, есть куда работать. Ваша цель — занять первое место по школе! Надеюсь, за год вы ее достигните.
В этом деле, как я и говорил, важна взаимопомощь. Хорошо, когда вы подтягиваете друг друга в свободное время. Но не стоит ради этого подсказывать друг другу на уроках или давать списывать. Я прямо представляю, как при этих моих словах покраснели Настенька и Снежана. Ребята, не подводите друг друга. Школа — это не просто место, где вам дают знания, кажущиеся вам ненужными. Школа — это колодец, наполненный чистой водой, а впереди у вас — огромный жизненный путь, и вода из этого колодца всегда пригодится».
В двери осторожно постучали.
— Войдите, — сказала Надежда. На пороге появился Гена Нечаев, щуплый двенадцатилетний паренек, сын Вити и Инны Нечаевых. Витя был в ополчении, после контузии в танке пока работал в тылу, на ремонтной базе, и часто ездил в отпуск. Инна работала санитаркой в госпитале Владимира Григорьевича.
— Здрасьти, Надежда Витальевна, — поздоровался Гена. — Мама сказала, чтобы я забрал гуманитарную помощь.
— Вот, держи. — Надежда протянула пареньку пакет. — Как там твои?
— Спасибо, — кивнул Гена. — Мои вроде ничего. Папка говорит, что в конце лета свозит нас в Донецк. Надеется, что к середине лета фронт отодвинут и в городе станет безопасно.
Гена осторожно присел на краюшек стула:
— Папка просится обратно на фронт, — сказал он. — Вы только маме не говорите, это секрет. А в штабе говорят, что «у них мехводов[24] пока хватает». Мол, в тылу папка нужнее, техника нет-нет да и ломается, хотя наши и ожидали большего от ПТРК[25] и гранатометов нацистов. «Джавеллин»[26], оказывается, против наших танков бессилен, иногда и БМП ему не по зубам. Папка обещал привезти мне гранатомёт. Настоящий, но… — Гена смешно наморщил лоб, — дегуманизированный, вот.
— Гуманизированный, — улыбнулась Надежда.
— А что это значит? — спросил Гена.
— Без заряда, — пояснила Надежда. — Выстрелить из него уже нельзя.
— Все равно круто! — ответил неунывающий Генка. — У меня будет свой гранатомёт! Все мальчишки обзавидуются!
— Ты только в школу его не носи, — невольно улыбнулась Надежда Витальевна. — Переполох будет…
Оружие на Донбассе давно стало главным видом игрушек. Дети игрались тем, что посылала война — гильзами, осколками… очень часто такие игры были совсем небезопасны — во-первых, хватало неразорвавшихся боеприпасов, попадались боевые гранаты, патроны. А знаменитые мины-крылатки, которые щедро рассеивали по городам Донбасса кассетные боеприпасы нацистов! Сколько от них детей погибло!
Во-вторых, нацисты любили делать мины-ловушки, специально нацеленные на детское любопытство. Изверги, не люди. Здесь, вдалеке от фронта, такое уже не встречалось, но ближе к Горловке или Донецку — сплошь и рядом. Да и оружия, конечно, не боевого, а поломанного или охолощённого, хватало. Мальчики любят играть в войну, даже если сыты этой войной по горло. Взрослые, зная эту склонность, иногда дарили детям настоящее, но не боеспособное оружие, хотя власти преследовали такую практику. Случались инциденты, ведь, как говорится, раз в год, и палка стреляет…
Глаз да глаз за детьми нужен. Дети ведь — самое дорогое, что есть у родителей. И детская жизнь так хрупка. А ещё нацисты — говорят, для них убивать детей Донбасса — одна из излюбленных тактик. Потому что ВСУ, по большому счёту, не армия, а банда террористов.
— Ну я же не вчера родился! — возмутился Гена. — Конечно, не понесу. Чтобы его там у меня отобрали учителя? Дудки.
— А как у вас учителя, кстати, хорошие? — спросила Надежда.
— Хорошие, — кивнул Гена. — Да только одни женщины остались. Даже труды и физру женщины ведут. Только по энвэпэ[27] у нас мужчина — майор Каховский, без глаза. Тоже танкист, как папка. Горел в танке, в госпиталях лежал, теперь ушёл в отставку и ведет у нас энвэпэ.
— Ты ведь Лукина Дмитрия Васильевича не застал уже? — спросила Надежда.
— Почему не застал? — ответил Генка. — Он у нас кружок «Умелые руки» вел, пока зрение совсем не упало. Пришлось ему уйти, а потом и кружок закрылся. Жаль. Он так интересно рассказывал историю самых простых вещей!
— А если он вернется в школу, вы будете рады? — поинтересовалась Надежда Витальевна. Генка кивнул:
— Ага. А если и кружок будет — так вообще. Но у него вроде глаза болят.
— Глаза можно вылечить, — сказала Надежда. — Ну, беги, мамка уже заждалась, наверно.
— Мамка сегодня на смене в госпитале, — ответил Гена. — Иначе сама пришла бы. Я на хозяйстве, ну, то есть с бабушкой, конечно.
— Тем более беги, — улыбнулась Надежда. — Раз ты на хозяйстве.
Когда Гена убежал, Надежда хотела, было, вернуться к чтению письма, но на пороге опять послышались шаги, на этот раз женские. Надежда Витальевна решила, было, что пришла ее подруга Катя, но это оказалась Вита Плетнева. Их семья была беженцами, мать и две дочери заняли брошенный дом на противоположной фронту окраине села и кое-как привели его в порядок, благо дом был крепким. Глава их семейства пропал без вести еще в самом начале войны. Людмила, мать Виты и Люси, полагала, что его схватили в Мариуполе нацисты, и по этому поводу все время ходила в чёрном. Но Людмила не оставляла попыток найти мужа — к сожалению, попытки эти пока были безуспешными.
— А мама где? — поздоровавшись, спросила Надежда, глядя на Виту. Эта девушка, как и ее сестра, обещали вырасти настоящими красавицами — светловолосые, ясноглазые… Вите было чуть больше четырнадцати, Люся — на два года младше.
— В Мариуполь поехала, — ответила Вита. — Всё папку ищет. Недавно созванивалась с тётей Варей, и та говорит, что вроде бы нашлась какая-то информация по нему. Вот она и поехала проверять.
«А сколько ещё таких, — думала Надежда, — чьи родственники пропали без вести во время украинской оккупации! Не хочется и думать, что с ними — по всему югу Украины множество безымянных могил людей, которые чем-то не угодили нацистам…»
— А вы с Люсей на хозяйстве? — уточнила она у Виты. Та кивнула. — Может, помощь какая нужна?
— Да нет, спасибо, сами справимся, — ответила девочка. — Хозяйство у нас небольшое.
— Если что, обращайтесь, — предложила Надежда Вите, когда та отправилась к выходу.
— Спасибо, — кивнула девочка, и повторила: — Сами справимся, не боги горшки лепят. Счастливо, тётя Надя, привет дяде Володе.
— И ты маме передавай, — ответила Надежда Витальевна. — Надеюсь, папа найдётся. Дай бог, чтобы живым и здоровым.
— Дай боже, — кивнула Вита и упорхнула. Интересно, а Вита верит, что её папка найдётся? Трудно верить, зная, какие ужасы творятся по ту сторону фронта…
Обернувшись к небольшой иконке на полочке в углу «кабинета» (это был образ Богоматери «Всех скорбящих радость»), Надежда коротко помолилась. Молилась она редко, но всегда искренне. Вообще говоря, верно пишут — в окопах под огнём атеистов не бывает. И за линией фронта тоже. Особенно, когда там те, кто ждут возвращения своих любимых.
— Пресвятая Богородица, — молилась Надежда. — Пусть невредимыми вернутся все те, кого ждут. И пусть найдутся те, кого ищут. Живыми и невредимыми. Во имя Отца, Сына и Святого Духа, аминь.
Перекрестившись, Надежда вернулась к чтению письма.
«Но главное, ребята, чтобы вы помнили то, чему я вас учил не по физике и химии или информатике, а по жизни. О том, что надо помогать друг другу, чтобы сильный защищал слабых. Здесь, на фронте, это хорошо видно. Здесь побеждают те, кто друг за друга, для кого жизнь товарища так же важна, как и своя. В одиночку человек слаб, любой человек. Даже супермены, если бы они существовали, были бы слабыми в одиночку. Вместе мы сильнее. Это одна причина, по которой мы победим. Другая причина — это правда. Правда — это самое надёжное оружие. Если ты за правду, то с тобой никто не справится. А ложь — она как дым или пар. Пар может создавать причудливые, величественные фигуры облаков в небе, но придёт время — и они рассеиваются. Тогда как правда — она, как горы, вечная, неизменная, непоколебимая.
Знали бы вы, ребята, как мне здесь не хватает наших Саян! Не хватает нашей тайги, нашего величественного и прекрасного Енисея! Вы почти ничего не пишете мне о доме, а для меня это важно. Как живёт наш городок? Что нового в нём происходит? Какая сейчас погода, какая была весна? Возможно, вам это кажется не важным. Я про себя скажу — порой этого не замечаешь. Проходишь мимо, не взглянув даже в сторону возвышающихся вдали горных пиков. Идешь по набережной самой могучей реки Евразии и не видишь её, погруженный в свои заботы.
Но здесь, в чужом краю, внезапно самым важным становится именно это, то, чего ты не замечал дома, в мирное время. И не только в природе — здесь всё немного по-другому. Другая речь, другие улицы, дома… здесь совсем нет лесов, вокруг голая степь, изредка встретишь рощицу. И реки здесь другие, даже само небо не такое — не хуже, не лучше, просто совсем другое.
О войне мне вам писать совсем не хочется. Война закончится, как заканчивается болезнь. Люди не созданы для того, чтобы воевать, равно как и для того, чтобы болеть.
Могу только сказать — Украина действительно больна, больна нацизмом. Вы уже взрослые, чтобы это понимать. Я встречаю здесь пленных, ребят немногим старше вас; я беседую с ними — боже, как же им промыли мозг, до полной потери логики. Среди них есть неглупые, но их сознание наполнено несусветной чепухой. Они не знают историю, не знают географию, а некоторые простые вопросы на логику ставят их в тупик.
Дорогие ребята! Я хочу сказать вам одну важную вещь. Я уже говорил вам ее раньше, в общих чертах, сейчас скажу конкретно. Не верьте тем, кто льстит вам, не верьте тем, кто говорит, что вы — избранные, что вы — лучшие люди, превосходящие других людей, людей другой нации или расы. Все люди равные. Никто не рождается со знаком качества, нам только предстоит доказать миру, что мы лучшие. Для этого мы учимся, для этого мы постоянно работаем и совершенствуемся. Лучше всегда быть недовольным собой, чем удовлетвориться и превратиться в безвольного, управляемого манекена, выполняющего чужую волю.
Надеюсь, вы будете и дальше прилежно учиться, чтобы у меня был повод гордиться вами. Рассказываю о вас своим однополчанам, и, кажется, уже немного надоел им с этим. Но что делать? Вы — моя радость и гордость.
Буду рад вашим новым письмам. Побольше пишите мне о доме — вы еще не знаете, что такое ностальгия, вам, наоборот, хочется увидеть больше новых мест. И вы увидите их, у вас впереди вся жизнь. Я надеюсь, что это — последняя война, и когда она закончится, для нашей страны наступит время мира.
Перед вами откроются новые края, вы увидите, как наш мир прекрасен и разнообразен, но со временем поймёте, что вас тянет к родному городку, уютному и тёплому даже в зимнюю стужу. Мне очень хочется вернуться к вам, и я, конечно, вернусь. Может, даже верну себе классное руководство, если успею и если Евгения Маратовна мне вас отдаст. Уверен, что вы уже ее очаровали, несмотря на все ваши проделки.
Верю в вас. Надеюсь скоро получить ваше новое письмо. Ваш Марк Леонидович».
Отложив письмо в сторону, Надежда стала искать для него конверт, благо в тексте письма было довольно много «ниточек», по которым можно было определить адресата. Конверт она нашла быстро, вложила в него письмо, но заклеивать конверт не стала.
Ее все больше увлекала идея с краеведческим музеем, но одновременно смущало, что личная переписка будет доступна общественному вниманию. Наконец Надежда решила, что напишет каждому автору писем и попросит разрешение на публичную демонстрацию их копий в краеведческом музее.
Она включила компьютер и, пока он грузится, тоже погрузилась в свои мысли…
Оглавление
- Пролог
- Часть 1. Война на горизонте
- Часть 2. В воздухе пахнет грозой
Купить книгу
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Неотправленные письма» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
9
Бандера — украинский политический деятель, лидер и организатор украинского националистического движения на Западной Украине.
10
А́льбрехт Дю́рер (1471–1528) — немецкий живописец, один из величайших мастеров западноевропейского искусства эпохи Возрождения.
11
«Божественная комедия» — поэма, написанная итальянским богословом и мыслителем Данте Алигьери в период приблизительно с 1308 по 1321 год и дающая наиболее широкий синтез средневековой культуры и онтологии мира.
16
ППШ — пистолет-пулемет Шпагина, модель советского пистолет-пулемета времен Великой Отечественной войны.
