В режиме нереального времени

Ольга Пустошинская (2023)

Сашка — избалованная девочка-подросток, не знает отказа ни в чём. Её прабабушка в войну жила в оккупации, Сашке рассказы про это время безразличны. Зачем вспоминать то, что давно прошло?На летних каникулах она уезжает к бабушке погостить. Однажды, возвращаясь с прогулки, Сашка не узнаёт села: по улицам ходят немецкие солдаты в форме Второй мировой войны, стоят танки. Саша думает, что попала на съёмки фильма, но потом понимает: это не кино и не квест, она оказалась в прошлом.

Родня

Ночь была тихая, тёплая, словно бархатная, ни ветерка. Листья на деревьях застыли. Совсем рядом в воде квакали лягушки и сонно плескалась рыба. Сашка скорчилась на деревянных мостках, покачивалась, плакала и подвывала. Она пробралась сюда, едва дождавшись темноты, изнемогая от тревоги и усталости. В желудке было пусто, и Сашка жалела, что так неосмотрительно прикончила чипсы.

Она умылась и напилась воды из сложенных ковшиком рук, достала из сумки телефон: заряд аккумулятора — двадцать семь процентов, интернета нет, связи тоже. Прерывисто вздохнула и нажала значок диктофона.

— Тому, кто меня услышит… когда-нибудь. Меня зовут Александра Кравцова. Сегодня со мной произошло что-то ужасное…

Сашка подробно рассказала, как заблудилась во время прогулки, не забыла упомянуть парня-рыболова и хозяйку дома, которая прятала её в шкафу; пожаловалась, как человек в немецкой форме стрелял ей по ногам, холостыми патронами, конечно, но приятного мало.

— После этого я боялась идти по дороге, — всхлипнула она, — там всюду были немцы. И ещё не немцы — они говорили на неизвестном мне языке. Я пряталась в чьём-то огороде, потом улица опустела, я пошла по посёлку и увидела… — Саша вынуждена была на минутку замолчать, так сильно дрожал голос. — А потом наткнулась на этих людей… Их было четверо.

…Сперва она увидела лишь тёмные силуэты мужчин, стоящих с опущенной головой под каким-то странным сооружением, похожим на импровизированные футбольные ворота; с опаской приблизилась и тут разглядела верёвки, тянущиеся от перекладины, и в ужасе отпрянула. Казнённые висели со связанными за спиной руками, а на большой картонке крупными буквами на русском и немецком было написано, что этих людей повесили за связь с партизанами.

Ни за какие сокровища Сашка не решилась бы подойти ближе и убедиться, что это действительно трупы, а не силиконовые муляжи для кино. Во-первых, хотела оставить себе надежду, а во-вторых, неподалёку маячил солдат с оружием. До сумерек она пряталась в лесу, потом не вынесла жажды и вышла к реке. И зачем только выбросила пустую бутылку?..

— Я не понимаю, что происходит. В тупую фантастику я не верю. Это квест, только слишком жестокий. Похоже, на кону большие деньги…

Ну а что ещё, если не игра? Допустим, есть очень состоятельный человек, он решил развлечься. Арендовал село и устроил там сорок первый год, да так, что всё реалистично. Сашка заблудилась и попала туда случайно. Никто же не знает, что она посторонняя… Или догадывается по одежде, но не хочет портить игру.

Зашелестел рогоз, и чёрная тень, сопя и цокая когтями по деревянному настилу, подбежала к Сашке.

«Собака», — с облегчением догадалась она, посветила экраном телефона и увидела белогрудую дворнягу. Та была настроена дружелюбно: мотала хвостом и тыкалась мокрым носом в ладони, всё ещё пахнущие чипсами. Сашка погладила собаку и разрешила себя обнюхать. Внезапно она подумала, что за собакой может прийти человек, и едва не спрыгнула в воду, когда услышала шорох и звуки шагов.

— Шура… — долетел тихий голос, — не бойся, это я, Борис.

— Какой Борис? — пролепетала Сашка и пригляделась: перед ней стоял уже знакомый рыболов, в кепке и наброшенном пиджаке. — А-а, это ты опять… Давно не виделись.

— Ты зачем убежала? Вот уж правда малахольная! — сказал Борис и присел рядом. Его плечо коснулось Сашкиного, и ей почему-то стало почти спокойно. Всё-таки не одна.

— Кто бы говорил, — с напускным недовольством проворчала она и отодвинулась.

— Это Пират тебя нашёл, он очень умный, хоть и обычная дворняжка. И нюх, как у пограничной собаки. На, держи. — Боря вложил в Сашкину ладонь что — то мягкое.

— Что это?.. А-а, брелок!

Это был меховой белый кролик, которого она любила носить прицепленным к сумке. А Саша и не заметила, как потеряла его.

— А ты зачем меня искал?

— Мы думали, убили тебя, — после молчания проговорил Боря. — Мать услышала, как из автомата стреляют, и заплакала: «Это Шурку малахольную застрелили! На рожон лезла, не в себе девка». Ну, я сразу пошёл. Ходил, смотрел, своих спрашивал — никто не видел. Думаю, прячется где-то, надо темноты подождать… Ты есть хочешь?

Мысль о еде вызывала и голод, и тошноту одновременно.

— Не хочу. Ты можешь говорить серьёзно? Только без дурацких приколов, по чесноку.

— Чеснок дома есть, — не сразу ответил Борис.

Сашка взвилась:

— Стендапер недоделанный! Здесь кино снимают? Эти люди в немецкой форме — артисты?

— Да среди них всякие есть, может быть и артисты тоже, — шевельнулся Боря и сказал фальцетом, с неожиданной злостью: — Только, Шурка, людей среди них нет, это выродки, шакальё. Ненавижу! Таких только убивать надо. Я бы в партизаны ушёл, да мать жалко.

— Ну что за дичь… — простонала Сашка. — Ответь честно, не ври… поклянись, что не соврёшь.

— Ну, смотря что. Если спросишь военную тайну, то…

— Какой сегодня год? Это же не военная тайна!

Боря присвистнул.

— Это ни для кого не секрет. Третье июля, сорок второй год.

— Да ты гонишь!

— Кого гоню?

— Врёшь! Обманываешь! Говоришь неправду! — повысила голос Сашка. — Поклянись, что сегодня сорок второй год.

— Честное комсомольское.

— Дурак! Сейчас и комсомола-то нет.

— Если райком эвакуировался, это не значит, что я перестал быть комсомольцем, — блеснул в темноте глазами Боря и добавил мягче: — Шур, пойдём к нам, здесь опасно. Уже комендантский час.

— Подумаешь, — поджала губы Сашка. Ей ничего не оставалось, как согласиться.

***

— Вот здесь умывайся, — сказала хозяйка и кивнула на серый жестяной рукомойник с крышкой.

Сашка подёргала за длинный носик, недоумевая, почему не течёт вода.

— Не умеешь? Вверх толкай ладошкой… ну да, вот так.

Тётя Тоня усадила Сашку за кухонный стол, над которым тускло светила голая лампочка без плафона, и присела сама. Подвинула Сашке тарелку порезанной кружочками варёной картошки, политой маслом, отрезала ломоть хлеба.

— Не отыскала бабушку-то? — спросила она и подпёрла ладонью щёку.

— Не-а, завтра найду. Я посёлок плохо знаю, давно здесь не была, — ответила Сашка и мысленно прибавила: «Найду, когда закончится этот сумасшедший день».

— Поищи, — согласилась Антонина, — только в исподнем нехорошо по улице ходить.

Она скрылась в комнате и вернулась со старомодным светлым платьем в мелких бежевых ромашках.

— На-ка, примерь. Должно подойти, я раньше худенькой была.

Сашка от платья отказалась, даже в руки брать не захотела. Она и не помнила, когда последний раз носила платье.

— Не надо, спасибо. Мне так удобнее.

— В панталонах! — ахнула тётя Тоня. — Да и с дырками они у тебя, срамно смотреть.

«Ну и не смотри!» — с неприязнью подумала Саша, однако промолчала, прикусила язык. Нехорошо сидеть за чужим столом, есть чужой хлеб — и грубить.

Борис усмехнулся, надел кепку и направился к двери.

— Ты это куда, Борька? — всполошилась хозяйка.

— Надо мне.

— Я тебе покажу «надо»! Ну-ка вернись! В гроб мать загнать хочешь?

Антонина вскочила, закрыла дверь на крючок и намахнулась на Борьку полотенцем.

— Мам, мне четырнадцать лет! — крикнул он и, потоптавшись у порога, неохотно вернулся к столу.

— В том и дело, что всего четырнадцать. Ложись спать… и не смей мне, Борька!

Сашку уложили в маленькой комнате, наверно Бориной, где стояли две узкие железные кровати, письменный стол и полки с книгами. У неё гудели ноги и в голове был сумбур. Засыпала Сашка с надеждой, что завтра кошмар закончится, что она проснётся в бабанином доме и без промедления позвонит отцу, чтобы приезжал побыстрее, даже чай пить не станет.

Ночь показалась долгой. За окном кто-то ходил с гармонью, рвал мехи, кричал по-немецки: «Иди сюда, моя красавица!» — и Сашка ворочалась, проклинала про себя этот затянувшийся цирк.

…Она открыла заплывшие веки. В первую минуту ей показалось, что наваждение прошло. Маленькая комната была комнатой бабани, на кухне шумел чайник и бормотал телевизор. Саша выдохнула и села в постели, попыталась нащупать на табуретке телефон — и не нашла. Протёрла глаза. Увы, морок продолжался. На соседней кровати спал Боря, завернувшись в одеяло, только торчала голова с выгоревшими русыми волосами.

«Надо убираться отсюда, — подумала Сашка, — выйду на шоссе, поймаю попутку и поеду домой. Какая я дура, от страха совсем отупела. Ещё вчера надо было валить».

Её шорты с аккуратно заштопанными дырками лежали на стуле, а вот майку она не нашла. Бормоча ругательства, Сашка прикрылась простынёй и пошла на кухню, шлёпая босыми ногами.

— Проснулась? — улыбнулась хозяйка. — А я панталоны твои зашила и кофту постирала.

Сашке стоило большого труда сдержаться.

— И в чём мне теперь ходить?

— А в платье. Да ты не бойся, оно чистое.

Пыхтя от злости, она примерила перед зеркалом платье с ромашками. Оно оказалось впору, и при других обстоятельствах Сашка понравилась бы сама себе. Она запихнула в сумку шорты, включила телефон и с досадой положила обратно: экран мигнул и потух. Аккумулятор разрядился.

— Спасибо, тётя Тоня, за ночлег, — поблагодарила Саша. — Я пойду домой.

Пока она зашнуровывала кроссовки, хозяйка ахала, уговаривала остаться, пугала немцами, спрашивала про аусвайс.

— Да не нужен мне аусвайс, как-нибудь с этими клоунами договорюсь, — отмахнулась Сашка.

Тётя Тоня вздохнула:

— Дурная… Вижу, не удержать тебя.

На улице раздалась немецкая брань: «Шнель, шнель, русиш швайне!» Дверь распахнулась от удара сапога, грохнула о стенку. В дом ворвались трое: двое немцев, вооруженных автоматами, и невысокий мужичок в чёрном пиджаке и заправленных в сапоги широких брюках. На рукаве его белела повязка.

— На улицу все, быстро! — сказал он, морщась, как будто у него болели зубы, и цепким взглядом посмотрел на Сашку: — А ты кто такая?

— Племянница, Шурочка, — поспешно ответила Антонина. — А что случилось, Иван Захарыч?

Тот посмотрел и отвёл глаза, будто обжёгся.

Немцы вывели из спальни полуодетого Борю, и всех троих вытолкали на улицу, подгоняя прикладами в спину. Сашке больно ударили между лопаток.

— А поаккуратнее можно?! — взвилась она.

Во дворе сушилась майка со смеющимся черепом, одному из немцев она приглянулась. Он сорвал майку с верёвки, приложил к плечам и отшвырнул — слишком мала.

— Шнель, быстро!

Сашка видела, как отовсюду сгоняли мужчин, женщин и детей на пятачок перед длинным бревенчатым домом, похожим на барак, с табличкой на немецком и русском: «Комендатура» и флагами со свастикой. Всё было очень правдоподобно: и рёв маленьких, и слёзы на грязных личиках и, самое главное, непритворный ужас. Немец грубо толкнул молодую мать с сыном на руках, и если бы не Сашка, то не устоять бы ей на ногах.

— Тише, тише, Ванечка… сейчас домой пойдём, кашку покушаем…

Сашка видела, как крупно дрожали руки женщины, когда она гладила белую детскую головку. Такой ужас не сыграешь, он был настоящим. У Сашки сердце упало и ослабли ноги.

Тумаками, тычками и ударами прикладов солдаты выстроили людей в неровный ряд. Из комендатуры вышел толстый человек с полным круглым лицом и бегающими глазами. Несмотря на тёплую погоду, он был одет в шерстяной костюм-тройку.

— Гаврилюк, староста… сволочь, бывший буржуй, — услышала Сашка шёпот, скосила глаза и увидела Бориса. Он сумел пробраться к ней.

— Сегодня ночью, — откашлявшись, начал староста, — неизвестные сняли с виселицы и унесли тела повешенных преступников. Господин офицер, — он почтительно повернулся в сторону холёного немца в фуражке с высокой тульей, — распорядился оставить казнённых в назидание другим. Господин офицер спрашивает, кто это сделал.

Прокатился вздох, и повисла гнетущая тишина. Офицер прищурился и велел перевести, что, если виновные не признаются, будет расстрелян каждый десятый. Даже со своим не особенно богатым знанием немецкого Сашка поняла смысл и задрожала как в лихорадке. Гаврилюк перевёл, запинаясь, и сразу же смялся ряд, заплакали и закричали женщины.

— Помилосердствуйте, господин офицер!

— Пан, сжальтесь!

— Будьте добреньки!

— Пожалейте наших детей!

Офицер что-то негромко сказал солдату. Тот отдал честь и быстро пошёл вдоль шеренги, отсчитывая: «Айнц, цвай, драй…» Молодая мать спустила ребёнка с рук и заслонила собой.

— Стойте… — прохрипела Сашка, — вы не можете так поступать… Отпустите меня, я здесь ни при чём, я должна вернуться!

— Молчи! Не рыпайся — застрелят! — Боря зажал ей рот ладонью.

Рука с грязными ногтями ударила Сашку в плечо на счёт «девять». Десятой была та самая женщина с ребёнком. Она и вскрикнуть не успела, как солдат выволок её из шеренги, быстро выхватил пистолет и выстрелил несчастной в голову. Самая настоящая, не бутафорская кровь брызнула на землю. У Сашки подкосились ноги, а потом обрушилась пустота, словно в голове нажали кнопку «выкл».

…Саше снился сон, что она собирала полевые цветы: шалфей, васильки, тысячелистник. Солнце пекло макушку. Букет становился всё больше и больше, уже не помещался в руках. Ей хотелось окунуть лицо в этот цветочный сноп и вдохнуть пьянящий аромат. Она так и сделала, но с удивлением поняла, что букет пахнет отвратительно, чем-то химическим и резким. От этого запаха щипало в носу и першило в горле. Сашка завертела головой и замычала.

— Очнулась, — послышался чей-то голос, — убери нашатырь, Боря.

Через мутную пелену она увидела лица тёти Тони и Бори, посмотрела на свои руки, окроплённые чужой кровь, всё вспомнила и разрыдалась.

— За что, за что?!

— А ни за что, — отрезал Боря. — На, попей и успокойся. — Он зачерпнул воды из ведра и подал Сашке.

— Может быть… может быть, не стоило забирать… тела? — с дрожью в голосе спросила она.

— Они… партизаны не знали, что так будет. Очень жалко тётю Веру, Галю и дядю Мишу. Мы за них отомстим!

— Я тебе отомщу, мститель сопливый! — обозлилась тётя Тоня и так стукнула кулачком по столу, что подпрыгнула кружка. — Из дома ни ногой!

Борька усмехнулся:

— К юбке своей привяжешь?

— Понадобится, так и привяжу.

— А если немцев слушаться и соблюдать их правила? — всхлипнула Сашка.

— Ты с Луны упала или спала весь год? — сказал Борька. Получилось жёстко. Он и смотрел сердито, прищурившись. — После пяти на улицу не выходить — расстрел, если заночует посторонний — расстрел, за связь с партизанами — расстрел…

Сашка широко раскрыла глаза. Расстреливали за всё: за отказ работать, за попытку тушить пожар, если фашисты сжигали дома в деревнях, за то, что не выдал еврея или красноармейца, за грубость, за то, что набрал воду из колодца, из которого пьют немцы.

— А вообще, Шура, им повод не нужен, они могут убить просто так.

— Что же теперь делать?..

Неужели она останется здесь навсегда? Это неправильно и несправедливо! Должен быть какой-то выход отсюда: проход, портал, червоточина, нора… мост Эйнштейна и ещё кого-то там. Надо действовать, а не сидеть и терять драгоценное время!

Сашка вытерла слёзы и решительно встала.

— Ты куда? — забеспокоилась Антонина.

— Спасибо за всё, мне пора.

— Малахольная!

Скорее к мемориалу, именно возле него начались странности. Только бы получилось отыскать это место! Сашка выбежала на улицу и привычно повернула налево. И тут — она даже остановилась — поняла, что улица не такая уж чужая, а напоминает бабанину, как набросанный художником эскиз. Это обветшалый вид домов сбил её с толку. Сашка вспомнила, что название села раньше было другим, после войны его поменяли…

Стараясь никому не попадаться на глаза, прячась за чужими сараюшками, она пробралась на поляну, где ещё вчера собирала с бабаней землянику, и увидела нескольких женщин в наглухо повязанных платках. Выстроившись в ряд, они споро косили траву, срезанные стебли падали к их ногам. Немцев, к счастью, Сашка не заметила.

Нужное место она узнала по берёзе с тремя перевитыми стволами, про которую бабаня говорила: «Смотри, Сашок, этой берёзе лет сто пятьдесят или больше». Это точно была она, но ещё не такая высокая и раскидистая, какой знала её Сашка. Метрах в пяти стоял раньше мемориал.

Она отсчитала десять шагов, перевела дух и зажмурилась. Вчера на этом месте Сашка чувствовала себя нехорошо: кружилась голова, перед глазами всё плыло, дышалось с трудом, как после быстрого бега. Ещё бы, перемахнуть без малого восемьдесят лет.

Она приоткрыла глаза: ничего вокруг не изменилось. Сашка подумала, что надо ходить, а не стоять, и долго кружила на небольшом пятачке, пока её не спугнули грубые мужские голоса — это немцы прочёсывали лес в поисках партизан. Она метнулась в поросшую травой ложбину, затаилась там и долго не решалась покинуть своё убежище. Даже когда солнце поднялось высоко и женщины с косами ушли с поляны, Сашка не тронулась с места, погружённая в странное оцепенение. Идти ей было некуда. Она осталась совершенно одна. Сказали бы Сашке сейчас: «Хочешь умереть?» — она бы согласилась без сомнений. Зачем ей такая жизнь, танком раздавленная?

***

Мысль поискать бабанин дом немного оживила Сашку. Может быть, и даже скорее всего, там живут чужие люди, не её родственники. Мама говорила, что прабабушка пережила оккупацию, но где именно пережила — Сашка не помнила. Она медленно шла по улице, внимательно рассматривая дома слева и справа. Деревянные и саманные, с крышами из соломы или дранки, они мало походили на современные, перестроенные, красивые. Сашка пыталась найти что-то общее. Вот у этого дома чердачное слуховое окно точь-в-точь как у было соседей, у другого — знакомый мезонин, а у того, возле электрического столба раскорякой, высокий каменный цоколь и наличники на окнах с искусно вырезанными летящими птицами совсем как у бабаниного дома. Как же Сашка раньше не разглядела!

Она остановилась. Во дворе на верёвке сушилось бельё: наволочки, простыни, рубашки, а среди них и её тёмная майка с черепом, ещё раз постиранная доброй хозяйкой. Да ведь здесь тётя Тоня живёт!

Сашка без стука вошла в дом. В кухне, у печи на низкой скамеечке, сидел Боря и строгал ножом деревяшку, белая стружка сыпалась на брюки и крашеные чистые половицы. Он мельком глянул и сказал, не прерывая работы:

— Я так и думал, что ты вернёшься. Заходи.

Сашка сбросила кроссовки, повесила на вешалку сумку и посмотрела на побеленные стены. Кухня была похожа на бабанину, если вообразить на месте печки плиту, а вместо старого буфета — угловой гарнитур.

— Антонина Петровна где?

Борька с ожесточением струганул палку и едва не порезался, дёрнул рукой.

— В поле, — неохотно объяснил он, — картошку и капусту выращивает для немецкой армии.

Сашка широко раскрыла глаза.

— Чего смотришь? Не будешь работать — саботаж, а за это расстреливают.

— А ты почему не работаешь на немцев?

Боря бросил на Сашку гневный взгляд:

— Меня пока не заставляют. И я не хочу фашистам прислуживать, лучше к партизанам убегу, буду нашим помогать.

— Борь, а как твоя фамилия?

— Одинцов, а что?

— Просто интересно, — пожала плечами Сашка. Фамилия ей ни о чём не говорила. — А где твой отец?

— Известно где, на фронте.

Она прошла в комнату и принялась разглядывать фотографии на стене, маленькие, чёрно-белые, в рамочках за стеклом. На каких-то снимках она узнавала тётю Тоню, молодую и красивую, с косами.

— Борь, а твоего отца как звали?

— Почему «звали»? — откликнулся из кухни Борька. — Он жив, воюет.

— Ах, да. Прости.

— Александром его зовут.

— Александром… — эхом повторила Саша и тут заметила фотографию, которая показалась ей знакомой: Антонина, сидя на стуле, держала на руках пухлощёкого младенца, а рядом стоял высокий мужчина в рубашке со светлыми пуговицами, подпоясанной ремнём, в сапогах с длинными голенищами и фуражке с блестящим козырьком.

Эту фотографию, пожелтевшую от времени, Сашка видела в бабушкином альбоме. Бабаня тогда пояснила: «Это папка, это мама, а это мой брат Борис».

— Это отец, — послышалось за спиной. Боря указал кончиком пальца на мужчину рядом с тётей Тоней.

— А ребёнок — ты? — оглянулась Сашка.

— Ага. Любит мамка все фотографии на стены вешать, — улыбнулся Боря и добавил: — Счастье, что фашисты у нас в избе не остановились, выбрали дома побогаче, школу заняли и бывшие помещичьи усадьбы.

Выходит, Борька — Сашин дед, двоюрный дед. А тётя Тоня — прабабушка. Прикольно: внучка старше деда! Интересно, а Боря ещё жив в Сашкином времени? Было бы здорово заявиться к нему и сказать: «Сап, Боря! Помнишь, как мы в сорок втором году с тобой встречались?» Господи, только бы вернуться назад, больше ничего и никогда она не попросит!

Боря рассказал, как отступали русские солдаты, как он с матерью ходил рыть окопы, как эвакуировался сельсовет в полном составе. В село заявились буржуи — бывшие хозяева имений — и немцы, но не военные, а так, вроде буржуев. Сразу забрали коров, немцам на тушёнку. А через несколько месяцев Борька увидел на улице колонну танков с крестами.

Он помолчал и спросил:

— Шур, идти тебе больше некуда?.. Знаешь, оставайся у нас пока. Мамка против не будет, даже наоборот… вон она как переживает за тебя. А там и родню свою отыщешь.

Сашка вздохнула: родню она уже нашла, как выяснилось.