Всё будет хорошо, мы все умрём!

Сергей Аман, 2018

Повествование в романе ведется от первого лица «бомбилы», бывшего преподавателя философии, который, общаясь с пассажирами и постоянно попадая в различные передряги, рассуждает о времени, поколении, человеческой природе, о бессмысленности повседневной суеты и об «абсурде как основе нашей жизни». Содержит нецензурную брань.

Поблинушка из Бездны

Поблинушки бывают разные. Эту звали Ангелина. Имечко такое ей папа дал. Очень уж он её любил. Долгожданный единственный ребенок — пятнадцать лет ждали, не получалось всё. А тут наконец… Он её «Ангел мой» звал. Ангелина маленькой даже думала, что «Ангелмой» это и есть её имя. А мама Линой называла. В детстве вообще Линушкой звала, с ударением на «у», как-то по-деревенски. Лина этого стеснялась. Но перед мальчишками никакого стеснения не показывала. Она в детстве и сама была как мальчишка, наравне с ними лазая по заборам или убегая со всей ватагой на железную дорогу подцепляться за железные скобы к товарным вагонам, когда им после отстоя на запасных путях давали зелёный свет и они, с дрожью тяжело стронутые с места далёким тепловозом, медленно, но верно набирали скорость.

Тут главное было вовремя спрыгнуть, пока щебёнка внизу под ногами не становилась сплошной и ровной серой массой, в которой почему-то нестрашно казалось оказаться, а впереди быстро наплывали пристанционные здания с бегущим и машущим свёрнутым флажком, как дубинкой, мужиком в чёрной железнодорожной форме. И спрыгнуть надо было именно вперёд по ходу поезда, иначе тебя опрокидывало навзничь и ты здорово прикладывался о жёсткую придорожную землю. А то ещё и крутило тебя по ней, рвя одежду и оставляя глубокие и больные царапины на коже. И потом ещё надо было что-нибудь придумывать о том, как они были заработаны, родителям.

Они жили на окраине города в деревенском доме, в так называемом частном секторе. Это спустя много лет её родители получили маленькую квартирку неподалёку в строящемся новом микрорайоне, а тогда их скромная деревянная изба стояла в ряду других таких же на берегу небольшой речушки Болхонки. Прямо перед заборчиками, отделявшими возделанные сотки, проходила грунтовая дорога, по которой летом изредка пылили машины. Дороги за забором было не видно, а открывалась из их окна сразу луговина с сочной зеленью, над которой как картина стоял восхитительный вид на далёкие поля и пере лески. У Лины всегда как-то по-особенному сладко ныло сердце, когда она не отрываясь подолгу смотрела вдаль, сидя у окошка.

Обрывалась луговина крутым склоном, местами изрезанным сбегавшими к речке овражками. Резкий уклон у самой воды сменялся узкой полоской жёлтого речного песка. Этот песочек прямо звал тех, кто смотрел на него сверху, — валяйте сюда поваляться. Но местной ребятне, чтобы искупаться, приходилось топать метров двести вниз по течению, а потом возвращаться понизу вдоль склона под родительский присмотр. Взрослые хоть так, но пытались контролировать ситуацию. Для тех, у кого родители были в это время на работе, находились бабушки, безработные тётушки или соседи. А купаться тут было безопасно, так как Болхонка на этом прямом участке была совсем мелководной. Сколько же безмерно длинных счастливых летних дней провела у тихой воды Ангелина в вечной компании таких же полудеревенских пацанят и девчонок!..

Крутые склоны берега, которые летом казались неприступной стеной крепости, зимой предоставляли для подрастающего поколения самую большую радость. Обычно разношёрстно одетая ватага мелкоты от шести до двенадцати лет толпилась с санками у обрыва, подначивая друг друга и набираясь куражу. Наконец кто-то из тех, кто постарше, решался и подходил к самому краю склона, ставя санки так, что их изогнутые полозья нависали над пропастью. Он садился на деревянные досочки, а затем оглядывался на обступившую его вдруг притихшую на миг толпу. Теперь, чтобы ухнуть вниз, оставалось только упереться ногами в передок саней и, нагнувшись, переместить центр тяжести. Но душа требовала «высказаться» не меньше, чем напряжённое в ожидании тело.

Большинство неосознанно вспоминало знаменитое гагаринское «Поехали!», открывшее человеческий космос. Но некоторые, так и не найдя подходящего слова, вдруг просто взвизгивали и с криком «А-а!» резко подавались вперёд. Вниз ухали не только санки, но и сердца всех наблюдающих, не говоря уже о том, кто летел сейчас в пропасть по, казалось, вертикальной стене. Он почти вытягивался в струнку, не ощущая ногами передок саней, но это длилось лишь мгновение. Не успев даже прочувствовать прелесть свободного падения, человечек вдруг упирался валенками в переднюю планку санок и вжимался в лёгонькую санную конструкцию. И тут надо было успеть сгруппироваться и сесть вертикально. Вновь обретённая гравитация означала, что стена склона перешла в пологость берега. Но скорость была набрана такая, что санки пролетали, скользя по льду, неширокую речушку и далеко не сразу останавливались, въезжая на противоположный пологий бережок.

Все маленькие человечки, следящие сверху с остановившимся сердцем за этим действом, выдыхали спёртый в лёгких воздух и бросались к проторенной санной тропе. И нередко первой, а по факту второй у края обрыва оказывалась Лина. Она быстро ставила санки на край, прыгала на них и, не оглядываясь, тут же проваливалась в бездну. Этого бешеного восторга полёта ей не забыть никогда! А вскоре первой, маленькая и юркая, она стала и по факту, обгоняя по своим бойцовским качествам всех увальней-мальчишек.

Конечно, эта забава осталась самым ярким воспоминанием из её раннего детства. Но и она, и лазание по заборам и железнодорожным путям однажды летом вдруг показались ей совершенно неинтересными и далёкими. Случилось это на речке, где они бегали опять всей толпой, когда она заметила взгляд соседского мальчишки Саньки, ссылаемого московскими родителями на летние каникулы из столицы в деревню к бабушке, на её грудь. Вернее, она тогда и понятия не имела о том, что такое женская грудь, хотя, конечно, видела её у взрослых тёть. И ходила купаться до двенадцати лет в одних белых трусиках, в то время как все её ровесницы уже давно носили цветные купальники с верхом, под которыми ничего ещё не скрывалось.

А у неё уже наметились полукружия вокруг сосков, которые и заставили оцепенеть взгляд Саньки. Он был постарше Лины на пару лет. Длинный и молчаливый, он казался ей смешным, потому что все знакомые ей москвичи были бойкими на язык, а этот только вздыхал и мямлил что-то несусветное из книжек, которые всегда были у него под рукой. Тогда его взгляд что-то перевернул в её душе. И на следующий день она, упросив маму на непредвиденные траты, уже щеголяла в новеньком розовом купальнике с отдельным верхом.

Она вдруг стала различать, что мальчики и девочки — это совсем разные люди. И что интереснее ей, кажется, с мальчиками, но не так как раньше, сорванцами, а совсем по-другому. Как это по-другому, она ещё не определилась, но уже твёрдо знала, что и тут будет первой. Нет, девчонок в подругах у неё было тоже полно, они вечно собирались то у одной, то у другой и чесали языки по поводу этих глупых мальчишек. Но сами мальчишки хороводились теперь вокруг Ангелины, а она, оставаясь неприступной, приближала к себе то одного, то другого, дирижируя этим нестройным хором.

Всё это Лина позже рассказывала мне с живым юмором, который, похоже, приобрела взамен бойцовских качеств подросткового периода. Я даже сейчас хмыкнул смехом, вспоминая её ядрёные словечки или целые выражения. Но тут моё внимание привлекли две женские фигуры под расплывчатым светом дорожного фонаря, одна из которых как бы нехотя обозначала рукой, что она ловит машину. Повезло, в Железку почти за пятихатку съездил и на обратном пути клиенты образовались. Я тормознул у сладкой парочки.

— В Москву, девушки?

— А это как получится, молодой человек.

Я, ещё не успев понять, что это значит, влекомый проклятым мужским инстинктом, согласно кивнул:

— Садитесь.

Одна из них тут же запрыгнула на переднее сиденье, а вторая, открыв и придержав заднюю дверцу, крикнула:

— Мальчики!

Из зафонарной тьмы выступили ещё две фигуры. И я понял, что попал. Да это не то слово! У меня аж яйца заныли от недоброго предчувствия. Действительно — в паху что-то как бы сдавило. Давно уже ходили слухи, что в Подмосковье орудует банда с женщинами, которые по ночам останавливают частников или таксистов, а потом их тела находят в придорожном лесу, а их машины, как правило, не находят совсем. Мне показалось, что фигуры как-то сразу оказались возле автомобиля.

Назвать этих бандитов шкафами можно было абсолютно без преувеличения. Возраст их было трудно определить, но они были явно помоложе меня. Видимо, страх на моем полуобёрнутом к ним лице обозначился так ясно, что один из шкафов от души расхохотался. Вторая девушка уже заняла место посредине салона, и хохотун уселся рядом с ней, а его напарник обошёл машину и сел позади меня. «Душить будет», — панически мелькнуло в моём мозгу. Старенькие амортизаторы не удержали такого веса, и задние колёсные арки просели до самых протекторов. Я просто почувствовал это пятой точкой. Стараясь говорить без дрожи в голосе, я произнёс:

— Ребята, извините, машина не поедет, мы сидим на покрышках.

— На каких ещё покрышках — я на сиденье сижу, — удивилась девушка, что занимала пассажирское место рядом со мной. Но шкафы поняли, в чём дело, сразу, видимо, не первый раз такое происходило.

— Валюш, а ты пересядь-ка к Людмилке, — предложил хохотун и вылез из салона. Поменявшись местами с подругой, он оказался рядом со мной. Он всё ещё ухмылялся, глядя на меня, и вдруг сказал:

— Не ссы, мы сегодня не работаем, у нас сегодня выходной, — и вновь коротко рассмеялся. Я понял, что убивать меня будут не сейчас. Но сказать, что мне стало от этого много легче, я не могу.

— Куда ехать? — безнадёжно спросил я.

— Да езжай вперёд, — ухмыльнулся хохотун. — А там разберёмся.

Я собрался с силами и осторожно тронул машину. Ехать пришлось медленно, так как на каждой выбоине, когда автомобиль просаживался, слышалось и ощущалось трение колёсной арки о протекторы. Задний шкаф ткнул меня в плечо:

— Ну ты чего плетёшься?

Однако хохотун, полуобернувшись, осадил его.

— Андрюха, мы катаемся, дыши себе спокойно, — он заметил мои самодельные визитки в монетоприёмнике и вытащил одну. — Так, Алексей, значит? Алексей, Алёшенька, сынок… Что, Лёша, боишься нас? — Он опять хохотнул и засунул визитку себе в карман кожаного пиджака.

Я боялся до отупения. Но тут меня что-то торкнуло, и я героически произнёс:

— Устал уже бояться. Не первый день извозом занимаюсь.

И тут меня, видимо — от безнадёжности, действительно отпустило. То ли это было заметно, то ли мужику понравился мой ответ, но он вновь коротко хохотнул и шлёпнул меня огромной своей лапищей по беззащитному плечу:

— Молоток, братан! Меня Димон зовут, хотя ребята Демоном кличут. Ты не дрейфь, считай, пока ты нас везёшь — тебе везёт.

Философ, блин! Но главное — я действительно успокоился и даже перестал воспринимать своих опасных клиентов как что-то угрожающее. Я уже автоматически выполнял их указания, когда они говорили, куда свернуть, и заезжал в какие-то тёмные во всех смыслах углы — угрюмые деревни с коттеджами за высокими заборами или старенькие подмосковные дворы с кое-где освещёнными окнами облупленных двух — или трёхэтажек. Мужики выходили, то один, то другой, то оба сразу, оставляя женщин одних со мной. При первой такой остановке я очень напрягся, не зная, чего ждать, но потом пообвыкся и даже чего-то пытался шутить, когда оставался наедине с подругами моих бандюганов.

Уже под утро, когда небо из чёрного стало синеватым, мы пересекли МКАД с его гаишным постом, который в эту пору казался вымершим. Я уже совсем успокоился: в Москве они вряд ли будут меня убивать, а на потерянные время и деньги я старался смотреть философски. Жизнь дала мне ещё одну возможность познать себя и мир. Как подсказывает моё философское образование, всё в мире возможно. Возможна жизнь. Возможна смерть. Сегодня я был близок к любой из этих возможностей. И сейчас согласно теории экзистенциализма — обретаю свободу. Кстати, в моей ситуации — во всех смыслах. Это, конечно, не совсем точное толкование экзистенциализма…

Да что тут говорить. Ища точное толкование, нередко почему-то оказываешься близок к вопросу о познаваемости мира. А я скорее агностик. Не то чтобы мир непознаваем. Куда ж денешь практически ежедневные научные открытия? Просто каждое, пусть даже маленькое открытие, привнесённое в мир, вновь изменяет природу мира в целом, то есть он опять уже не познан, хотя и познаваем. Это, конечно, только один из факторов, но в целом человек бежит за знанием, как собака за собственным хвостом. И так будет, пока человек старается познать жизнь вокруг себя, то есть всегда, покуда он, человек, существует.

Вот даже какие умные мысли начали приходить мне в голову, когда мы подъехали к одной многоэтажке где-то в районе Новогиреева. Демон уже не ухмылялся, его взгляд стал жёстким и цепким, то ли он устал, то ли это было его обычным состоянием, и я вновь почувствовал, что ребята эти очень непростые и мне повезёт, если моя ночная поездка останется без последствий. Когда я остановился возле указанного подъезда, Демон повернулся ко мне:

— Ну что, Алексей, Алёшенька, сынок, мы славно поработали и славно отдохнём? Держи. — Он протянул мне несколько купюр. Я кивнул, обернувшись к нему, и молча, не глядя, взял деньги. Даже спасибо не сказал, язык почему-то не повернулся. А Демон, пронзительно глядя мне в глаза, тихо произнёс:

— Ты нас не забывай, Лёша, и мы тебя не забудем, — и, отвернувшись, быстро открыл дверцу и вышел. Вот уж кого бы мне хотелось побыстрее забыть, как страшный сон! Вся его компания наконец покинула салон и вошла в двери подъезда. Оставшись в непривычном одиночестве, я тронул машину и, заехав за угол, остановился. Сил не было. Моральных. И физические кончились. Надо было отдышаться. Я посмотрел на купюры. Он дал мне три тысячи. Неожиданная удача. Но удача ли? Кто я теперь? Ни о чём не ведающий бомбила или сообщник бандюганов?

Решение этого вопроса я решил оставить на далёкое «потом». Домой, домой! Отсыпаться после тяжёлого трудового дня, нет, бог ты мой, какого дня — ночи, конечно же ночи! Наконец я начинал чувствовать действительное облегчение после душевного оцепенения, вызванного длительным чувством подавленности и страха. Как ни банально это звучит, но… сердце радостно запело в ожидании свободы! Да, сейчас каждая банальность воспринималась как откровение. Откровение начинающегося утра, откровение зарождающегося дня… Тьфу ты, чёрт, Остапа понесло!.. Домой, домой!

До дома я доскочил быстро. На улицах было пустынно, светофоры мигали жёлтым, давая возможность не тормозить без нужды. Магазины были ещё закрыты, но дома в холодильнике меня ждала варёная картошка и кусок колбасы, приобретённой с неделю назад и чередуемой с рыбными консервами. Так что закусить чем было, а уж о ста боевых граммах я всегда заботился заранее. Я ж не запойный, и у меня всегда стоит несколько бутылок разных мастей на разных гостей. Лина вот любит выпить красного полусладкого винца, а я предпочитаю водочку. Ох, мы с ней сегодня и посидим, друг на друга поглядим.

Конечно, надеюсь, не только поглядим, но и полежим. Хотя с ней всё труднее о чем-нибудь конкретном стало договориться. Она вдруг в последний момент начала отменять встречи, объясняя тем, что надо посидеть с внучкой Тани Вансовской, которой неожиданно необходимо отлучиться, или тем, что надо навестить подругу Галю (Валю, Свету), у которой непременно нужно переночевать, хотя эта подруга живёт в получасе ходьбы от меня, а я всегда готов за ней подскочить на машине. Я уже был на взводе, хотя виду не показывал.

Все шло нормально, пока однажды Лина с Вансовской не зазвали меня не так давно в гости на какое-то особенное французское блюдо из сыра, который надо было варить прямо в нашем присутствии. Лина тогда практически жила у Вансовской, оказавшись в её близких подругах. А ведь это я их познакомил, вернее, познакомились они несколько лет назад благодаря мне. Мы тогда с Линой жили вместе, и она помогала мне устраивать «философические» вечера в разных известных столичной публике местах. К примеру, в Центральном Доме литераторов или Доме дружбы народов, а то и просто в каком-нибудь подвальчике, гордо именуемом хозяйкой «литературным (или — бери выше — «интеллектуальным») салоном».

Тогда этих салонов расплодилось по Москве неимоверное количество, а держали их именно хозяйки, а не хозяева. Потому что хозяева обычно содержали самих хозяек. И все эти хозяйки были исключительно одарённые женщины, писавшие стихи или, как минимум, игравшие на пианинах, а иногда и снисходившие даже до вульгарных, то бишь народных, гитар. Таланты их были настолько признаны всеми завсегдатаями этих мест, что сами хозяйки свято в них верили. Потому все были довольны друг другом, и вечера проходили весело и непринуждённо, с умеренным пьянством и лишь порой неумеренным апломбом выступающих.

Здесь каждый был волен выступать с тем, с чем ему хотелось. И я вовсю разглагольствовал на любимую мною тему — преломление экзистенциальных взглядов Сартра и Камю в их литературном творчестве. Лина, конечно, ничего в этом не понимала, да ей и не нужно было. У неё обнаружился свой талант — легко сходиться с людьми любой иерархической ступени и степени образованности. Именно поэтому я, совсем не умеющий улыбаться нужным людям, быстро понял, что договариваться о моих «философических» выступлениях лучше ей, чем мне.

Я тогда ещё работал в издательстве, публиковавшем дореволюционных и зарубежных философов, а также всю околофилософскую литературу, и варился во всём этом соку с удовольствием и практически безвозмездно. Именно это-то — хроническая нехватка денег — и натолкнуло меня на мысль выступать с платными лекциями о воззрениях разных интересных товарищей на мир и жизнь в нём. Однако всяческим Домам культуры, которые во времена оны такие лекции и устраивали, в постперестроечную пору это оказалось неинтересно. Так что оттачивать свои ораторские навыки мне пока приходилось вот по таким публичным местам.

Впрочем, это только мне казалось, что это всё «пока». На самом деле это оказалось «навсегда». Но именно в то самое время я и познакомился с Татьяной Вансовской, внучкой известного религиозного деятеля и дочкой не менее известного художника-мариниста. Дед её по нередкому в России совместительству был философом, на чём мы, естественно, и сошлись, оказавшись в каком-то салоне за одним столом. Лина тогда скромно сидела рядом со мной и не ввязывалась в наш разговор.

Мы с Вансовской должны были быть полезны друг другу: она хотела издать труды деда в нашем издательстве, а мне могла помочь с организацией моих выступлений в более серьёзных местах. Забегая вперёд, надо сказать, что ни я ей, ни она мне по не зависимым от нас причинам помочь так и не смогли, но дружеская привязанность у нас осталась. А вот Лина с Татьяной вскоре стали просто неразлучными подругами. Настолько, что, когда мы с Линой с неизбежным скандалом разбежались, Вансовская приютила её у себя и я на какое-то время перестал с ними общаться. Но когда отношения с Ангелиной у нас возобновились, они зазвали меня в гости на какое-то изысканное блюдо, о чём я уже начал рассказывать.

Французское сырное блюдо, честно говоря, меня не восхитило, хотя посидели мы неплохо. Я взял бутылку хорошего вина, и мы как истинные аристократы продегустировали и то, и это, стараясь говорить друг другу только приятные вещи. Но в самом конце наших посиделок меня неприятно кольнуло, когда я с Линой договаривался о следующем её приезде ко мне, а Таня вдруг сказала ей: «Не забудь про четверг». Я, чтобы показать, что я это заметил, но не придаю этому значения, тут же попытался пошутить: «О, у тебя свидание? И как он?» Лина ответила в том же тоне: «О, он исключительно хорош!»

И шутки не получилось. У меня стало тягостно на сердце, но виду я всё-таки не подавал и продолжал нести какую-то чушь. И хотя вроде бы смехом всё и рассосалось, но Лина всё-таки исключила четверг, не объясняя мне — почему. Отговорилась то ли шуткой, то ли вообще промолчала, «не заметив вопроса». Уходя, я подумал, что она всё больше стала напоминать мне двух подруг, которых я про себя окрестил «подольскими невестами».