1993

Сергей Шаргунов, 2013

Сергей Шаргунов (р. 1980) – прозаик, главный редактор журнала “Юность”, ведущий телепрограммы “Открытая книга”. Автор биографии В.П.Катаева в серии ЖЗЛ (премия «Большая книга»), романов “Ура!” и “Книга без фотографии” (шорт-лист премии “Национальный бестселлер”), сборника рассказов “Свои”. Роман “1993” – семейная хроника, переплетенная с историческим расследованием. 1993-й – гражданская война в центре Москвы. Время больших надежд и больших потрясений. Он и она по разные стороны баррикад. История одной семьи вдруг оказывается историей всей страны…

Глава 4

Таня ужасно обрадовалась, что уехали и отец, и мать. Такое выпадало редко. Пригласила подруг.

Таня была рыжеватой и светлоглазой в отца и смуглой в мать. Тоненькая, длинные ноги и руки. Робкие, едва оформившиеся груди. Одета была как всегда просто: голубая футболка, черная юбка.

Она протерла стол в гостиной мокрой тряпкой. Нарезала салат, колбасу, поставила бутылку кагора, купленную в палатке. Пришла Рита — соседка по улице Железнодорожной, тоже пятнадцати лет, в кофточке с люрексом — и помогла: открыла бутылку, расставила тарелки и бокалы. Потом пришли сестры с Центральной — Вике шестнадцать, Ксюше тринадцать. Обе блондинки и в джинсовых костюмах.

Таня попивала кагор маленькими глотками, скрестив ноги, и то и дело покусывала заусенец на левом мизинце. Она посматривала на подруг и ногой помахивала в такт песне, гулко бухавшей из магнитофона:

Рамамба Хару Мамбуру.

Рамамба Хару Мамбуру.

— Клевая песня, — сказала с сомнением и как бы извиняясь. — Только ребята русские, а непонятно, про что поют.

— Это-то и клево, что ничего не понятно! — ответила грубым гусиным голосом Вика, ширококостная, с красноватым лицом.

— А мне группа “Пепси” нравится, — пискнула Ксюша, прозрачная неженка.

— Она здесь тоже будет, — Таня говорила, по-прежнему словно извиняясь. — Это кассета всех хитов последних.

— Да выруби ты свою мамбу. Так посидим, потрепемся. — Рита вся лоснилась, довольная.

— Прикольная же песня, — сказала Таня упрямо.

— Выруби, тебе говорят.

Рита была круглая и лукавая. Ей недавно мелировали волосы, но неудачно — предательски темнели корни. Она была припухшей той милой мякотью, что добавляет юным созданиям порочной привлекательности, и должны миновать годы, прежде чем обнаружится негодная толстуха. Она единственная уже встречалась с парнями. Торжество по этому поводу то вяло плыло, то нагло прыгало в ее глазах. Она была похожа на отца, разбившегося два года назад дальнобойщика, такая же невысокая, с выдающейся, чуть неандертальской нижней челюстью и толстыми губами.

Рита и Таня общались, сколько себя помнили, и учились в одном классе. А сестры с Центральной были дачницами. Они жили в трехэтажном кирпичном островерхом замке большую часть лета, иногда наведывались и зимой. Их отец, ювелир, в прошлом году покрыл стальную крышу дома золотом. На самом деле — медью, которая, поблестев, стала меркнуть, и этой весной золотой цвет бесповоротно стал темным.

Танин дом был скромным, из тех, что называли финскими: деревянный, в два этажа, темно-вишневый — точь-в-точь Ритин, только у той желтовато-белый.

Ксюша принесла с собой чипсы, которые с хрустом пожирала Вика, зачерпывая из большого пакета. Пакет Ксюша прозрачными пальчиками держала перед собой.

Ритины резкие духи пахли особенно сильно в душноватой комнате. Ксюшины маленькие ноздри трепетали, пакет в руках дрожал и шелестел.

Рамамба Хару Мамбуру.

Рамамба Хару Мамбуру,

— звучало, как из бочки.

Рита встала, подошла к окну:

— Покурю?

— Ты погоди… В окно не надо, — Таня смотрела в нерешительности.

— Почему?

— Да люди ходят. Уроды. Мало ли. Заметят. Родичам стуканут.

— Ой, боюсь, боюсь, боюсь… — передразнила Рита, кривя губы. — Танюх, ну уважай ты меня! Не хочу я всякую хрень слушать! — Она наклонилась к магнитофону и выключила.

— Ты лучше сядь. За столом кури. Я проветрю потом.

— Куда стряхивать? На пол? — Рита чиркнула зажигалкой, выпустила сизый клок “Кэмела”.

Таня сбегала на кухню, принесла блюдце:

— На! Сюда! Потом помою…

— А вы до сентября здесь будете? — спросила Рита у сестер.

— Мы на Кипр уедем скоро, — пискнула Ксюша.

— И вернемся, — добавила Вика. — Дней через десять.

— А вы где уже были? — спросила Таня.

— Везде! — хвастливо сказала Ксюша.

— А я только в Крыму была, — сказала Таня негромко. — Но теперь это тоже заграница. Говорят, может, нас отправят в Париж. Наш класс в обмен на французов.

— Жди, — раздраженно возразила Рита. — Это, может, москвичей отправляют. Нас-то с какого перепугу?

— Мы были во Франции, — заметила Ксюша. — Там у них поезд такой быстрый, что за окном плохо видно, как будто дождь… или душ, — она чихнула.

Девочки засмеялись и потянулись к бокалам.

Рита влила бокал в себя:

— Сладко, блин, — затянулась сигаретой. — Прямо компот.

— А можно, я просто попью… не вино, — попросила Ксюша.

Таня сбегала на кухню, принесла чашку холодной воды из-под крана.

— Ржавая, — Ксюша с подозрением заглянула в чашку.

— Блин, мы кагор пьем, как эти… Как попы, — сказала Рита.

— Попы? Почему попы? — не поняла Таня.

— Ты чо? В церкви никогда не была?

— Мы и есть попы, — Вика выхватила у сестры пакет чипсов, вскочила и замахала им. Она чуть усилила свой густой грудной голос, упирая на “о”:

— Помолимся!

Ксюша захихикала.

— Эй! Ты чо, блин! — Рита взлетела, вырвала у Вики пакет, который спланировал на пол, потянула за руку на стул.

Вика подчинилась. Она была, наверное, покрепче, но что-то делало Риту главной — атаманшей.

— Над божественным нельзя смеяться! Чего вы ржете? — Рита обвела девочек сузившимися глазами. — Мне бабушка рассказывала: раньше здесь церковь стояла. В лесу, рядом со станцией. Там до сих пор камни навалены. Видели, небось, да? Церковь закрыли, попа арестовали и расстреляли. Один парень напился, забрался внутрь и одежды попа надел. А вылезти не может. И снять с себя одежды эти не может. Бился, бился он, короче, до утра. Утром пришли церковь взрывать. Обложили взрывчаткой и взорвали. И никто не слышал, как он внутри кричал.

— Может, и не кричал — раз никто не слышал, — заметила Вика. — Откуда ты знаешь, как всё было, если он один там был?

Рита призадумалась, повела кошачьим цепким взглядом и вдруг рассмеялась:

— А ты слушай, а потом возбухай! Его невеста в толпе стояла и плакала тихо. Не пришел он в ту ночь к ней ночевать. И говорит она: “Слышите, кричит!” К матери его подходит, к брату. А они: “Неа, иди проспись! Не слышим ни фига!” Она к командиру: “Слышите, там в церкви — кричат!” А он: “Это ветер”. Короче, взорвали церковь, а на развалинах нашли того парня, в одежде попа. Бабушка моя сама видела.

— Она, что ли, невестой была? — спросила Таня.

— Иди ты! — Рита замахнулась открытой ладонью. — Невеста его сразу в Бога поверила, стала бегать по поселку и молитвы петь, ее арестовали и расстреляли.

— Рита, а ты чья невеста? — спросила Ксюша.

Все засмеялись.

Рита подняла свой бокал ко рту, чуть наклонила и втянула, стремительно и целиком. Повернулась к Ксюше, растянула лиловый от кагора рот в недоброй улыбке:

— Мне Корнев нравится.

— Старший? — прыснула Вика.

— Егор, — Рита сжала губы и покрутила головой.

— Егор… — повторила Таня, как эхо. Заскрипела стулом, в глазах потемнело.

Семья Корневых жила в доме впритык к Ритиному. Это был голубой дом, зловеще закопченный временем. Старший Корнев, Василий, долго сидел, жена его недавно умерла, и он в одиночку воспитывал Егора — грозу поселка, упыря и наглеца двадцати лет. Губастый, с бритой головой, Егор весной вернулся из армии, обзаведясь шрамом вполщеки.

— Хочешь за него? — спросила Таня с тонкой дрожью в голосе. — Думаешь, он тебе подходит?

— А за кого? — выпалила Рита. — Может, за Юрика?

Все опять засмеялись.

— Это Ксюшин кавалер, — сказала Вика.

— Заткнись! — прошипела Ксюша.

Несколько лет назад, будучи помладше, девчонки ладили с Юриком, слабоумным нервным дачником с улицы Лермонтова возле рощи. Длинноносое, бледное, зеленоватое лицо. На голове постоянно красовалась шерстяная шапка с помпоном — чтоб не продуло — или большая панамка — чтоб не напекло. Его мать и бабушка всё время устраивали праздники и угощением приманивали гостей, да и Юрик как кукла был для девочек хорош. Но со временем они Юрика оставили. Рита как-то даже толкнула его в пруд. Он шел по пыльной дороге домой и плакал. Панамка осталась на дне, а с руки по колено свисала длинная тина, окончательно превращая Юрика в Буратино. Теперь только Ксюша проведывала его иногда, от скуки: они играли в прятки у него на участке.

— Не надо, Ксюша у нас большая, — с покровительственным смешком сказала Вика, — Ксюша у нас уже целовалась. Ее в Москве один мальчик из школы провожает, потом в подъезде торчат… Как твой Дима? Умеет целоваться?

У Ксюши гранатово налились щечки:

— Завидно, да?

— Мне? — звякнул смешок старшей сестры. — Да меня б вырвало от него. Он же прыщавый весь.

— А ты! А ты! — заверещала младшая. — У самой два прыща выросли. Месяц их давила. Забыла, что ли? На лбу. И на носу. Вон! До сих пор следы! — Она потянула ручонку к лицу Вики, и та резко, одним махом сбила ее своей тяжелой рукой.

— Блин, а у меня брательник тебя старше, его, кажется, ваще девочки не волнуют… — Рита вздохнула. — А Корнев, сука, в пионерлагерь ездит — с шалавами мутит.

— Егор? — голос Тани опять дрогнул.

— Ну.

Пионерлагерь доживал свой век на окраине поселка. Теперь это был просто лагерь отдыха для школьников. Пионерию отменили, уже не играл горн, и несколько веселых железяк растащили по поселку. У магазина стояла красная карусель, на ней кружила ребятня, но чаще квасили мужики, раскачивались, кто-нибудь падал и засыпал на земле.

— А ты что, уже с Корневым встречаешься? — спросила Вика.

— Подкатывает, — сказала Рита с деланой хмуростью.

— Ты ж с Харитошкой гуляла, — отозвалась Таня спокойно.

Она пытливо посмотрела на подругу. Хороша подруга. Такая должна нравиться.

— Иди ты! Козел он. А я с козлами не гуляю. Еще раз скажешь такое — я тебя знать больше не буду.

— Конечно, козел, — поддержала Таня. — Я тебе всегда это говорила.

— Говорила. Ну и чо? — Рита опять закурила. — Он кто мне? Хахаль или кто? Мать его моей рассказывала: его в детстве током шибануло, мимо грибник шел, палкой провод оттащил, но он с тех пор такой и остался — шибанутый.

— Придурок, — подтвердила Вика. — Гоняет целый день. Хоть бы он о столб долбанулся.

Харитонов жил у магазина, в котором работала продавщицей его мать. Верткий, с белесым коком, он гонял на мотоцикле. Был отчаянно заносчив, тянулся к девчонкам, но разговаривал по-хамски. Так он маскировал горячий и дикий интерес. Как-то катал Риту целый вечер, она обнимала сзади, и руки его плясали на руле. С каждым новым кругом их поездки сумерки делались гуще. В темноте остановились в роще возле поля. Харитон полез целоваться неумело, и Рита по-хозяйски ответила разок. Вскоре она закрутила с Арсланом, парнем на джипе, и Харитошка, увидев их вместе, вознегодовал. Он пролетал мимо нее на мотоцикле, близко, точно сейчас сшибет, оборачивал искаженное, бешеное лицо и высоко поднимал средний палец. Больше того — он стал всё время караулить ее под окнами. Выйдешь, а он тут как тут, на мотоцикле, и кричит:

— Ритка-давалка! Ритка-давалка!

И мелюзга из соседних домов уже начала за ним повторять.

Ритин меньшой брат, Федя, выскочил — так Харитон на него мотоцикл направил. Федя отпрянул и угодил в канаву.

Рита хотела пожаловаться Арслану, но тот уехал, и тогда она кокетливо позвала через забор:

— Егор, а Егор… Меня этот козел уже достал… Я один раз прокатилась на его драндулете, а он теперь преследует меня, оскорбляет… Поговори с ним!

У забора опять зарычал мотор. Корнев вышел, подскочил, с размаху вмазал по физиономии, под белый кок. Харитошка рухнул вместе с мотоциклом. Егор поднял его за шиворот, что-то наставительно сообщил и дал большого пендаля. Харитошка, отлетев далеко и волшебно, упал лицом в кучу песка, Корнев постоял, руки в боки, харкнул на поверженный мотоцикл, захлопнул калитку. Харитошка медленно встал, крадучись подошел к мотоциклу, поднял его и покатил бегом.

— Нет нормальных. У нас в школе все плюются, — сказала Вика. — У нас школа крутая, половину на тачках привозят. А на уроках бумажками стреляют. За шиворот попадают.

— На переменах дерутся, — поддержала Ксюша. — Шприцами воду в туалете наберут, и давай брызгать.

— Это у вас Москва! Вы у нас в школе не были! — возразила Рита.

— У нас в школе один урод прямо с крыльца ссыт, — подхватила Таня.

— Зарубин, что ли? — Рита оживилась. — Да он не один такой. У нас ноги ломают, руки. Директор стал возмущаться, ему стекла в кабинете разбили и на дверях написали “чмо”. На перемене бухают. Слушайте, девчонки, а вы водку пробовали?

— Это ты у нас всё пробовала, — сказала Таня.

— Лучше раньше попробовать. Будет опыт. — Рита завертела перед собой бутылку кагора. — Пустое не держат! — Спрятала под стол. — Я водку пила. С соком томатным. В ресторане “Сказка”.

— С Арсланчиком? — спросила Таня.

— Ну.

Арслан прошлой весной познакомился с Ритой возле школы. Несколько раз он ее возил на своем джипе в “Сказку” — ресторан, стоявший при выезде на Ярославское шоссе. Арслан был уверенный и беззаботный, весь насыщенный жизнью, как налитой плод. Глядя на него, казалось, что с ним никогда ничего плохого не может случиться. Он контролировал торговлю в нескольких палатках. Подарил Рите настоящие французские духи. Однажды отправились на выходные под Софрино, на базу отдыха, и там Рита рассталась с невинностью. Дальше Арслан купил Рите косметику. Он заезжал за ней и увозил, познакомился с ее мамой Галиной, которой подарил коробку конфет, другой раз большой арбуз завез. И с Таней тоже познакомился: “Поехали с нами. Не обижу. У меня друг есть. Потом спасибо скажешь!” Но Таня побоялась родителей. А Ритина мать после гибели мужа была ко всему безучастна. Потом Арслан уехал домой, на Кавказ. Но у Риты до сих пор на полке стояли его духи: она их расходовала экономно, больше прыскалась теми, что дешевле, которые купила сама.

— Слушай, а это не больно… первый раз? — вдруг спросила Вика почтительно.

— Нормалек, — процедила Рита.

— А одна девочка, я слышала, чуть кровью не истекла. Пацан, кто с ней лежал, как увидел кровищу, от страха смотался. А ее на скорой увезли.

— Херня это, поболит и перестанет, — Рита раз за разом чиркала зажигалкой.

Прошел поезд, дом затрепетал и затрещал. Иногда ночью Таня просыпалась от того, что ее голову подкидывает на подушке, как будто сама в поезде ехала.

— А вообще… это… — Таня собралась со словами, — приятно?

— Нормалек, — повторила Рита и выпустила в нее дым. — Никто не хочет?

— Хочу! — Таня приняла недокуренную сигарету, закашлялась.

— Ты разве куришь? — спросила Вика.

— Балуюсь, — ответила Таня, кашляя, и загасила сигарету.

— Меня жизнь курить научила, — сказала Рита. — Ты, главное, глубже втягивай: а-ав — и выдыхай:…тобус, а-апп — и выдыхай:…тека…

Из сумочки, висевшей на стуле, она извлекла косметичку, распахнула, осмотрела себя и начала кисточкой румянить щеки. Протянула кисточку Тане:

— Хочешь?

— А-а…

— Прикиньте, — сказала Рита, — ей отец краситься запрещает. Считает: маленькая еще.

— Ничего он мне не запрещает! — Таня укусила себя за ноготь.

— Даже я крашусь, — сказала Ксюша. — С десяти лет.

— Красится она, — иронично вмешалась Вика. — Детской косметикой.

— Хорошая косметика, дорогая. Мне ее из Америки привозят.

— Если замуж выходить, — перевела разговор Вика, — то уж лучше за иностранца. Папа говорит: надо валить отсюда, пока не поздно. Мы на Кипре дом покупаем.

— Везет вам, — сказала Рита с расстановкой.

— В “Сказке” много иностранцев, — сообщила Таня. — Из Сергиева Посада едут и останавливаются обедать. Туристы.

— Да кто их туда пустит, — Рита захлопнула косметичку. — Там все свои, в “Сказке”. Это раньше, при совке, было. Для туристов ресторан и построили. Теперь там бандиты одни.

— У них там главный в “Сказке” Валера. С ним наш папа дружит, — вывела Ксюша нежным голоском.

— Он пушкинский, — сказала Вика. — У него и в Пушкине еще есть ресторан.

— “Здесь Валера Динамит вас шикарно угостит”, — процитировала Таня нараспев лозунг с таблички, торчавшей возле ресторана.

Все засмеялись.

— Говорят, этот Валера, — сказала Рита, — проституток держит.

— Кто о чем… Давай, Ритусь, вперед… — сказала Вика.

— Ща как дам тебе, дошутишься! — Рита зажевала колбасу. Перекинулась на салат. Все, повинуясь магии ее примера, тоже начали жевать.

Зазвонил телефон. Таня подошла.

— Да, мамуль… У меня? Всё хорошо! Скоро спать ложусь… Козу? Кормила, ага. Днем ей насыпала. Да. Из мешка. Доить? Мам, ну я сейчас не буду. Мы завтра с тобой подоим. Ну, правда. Я одна не смогу. Ага. Как папа? Телик? Не, я не смотрела. Папу показали? Нет. А что такое? Троллейбусы? Сгорели? Я посмотрю, ага. Ну, давай, мам.

Телефон был Таниной гордостью — он был не во всех домах. Его провели год назад. Виктор настоял — влетело в копеечку, но зато получили связь с миром. Правда, теперь к ним что ни день заявлялся кто-нибудь позвонить.

— Мать говорит: троллейбусы горели. Народу много погибло.

— Пойду бабу поищу, — Рита встала, вышла из гостиной. Хлопнула дверь туалета.

Таня включила телевизор. Пощелкала по каналам. Отца не показывали нигде. По питерскому — мутная съемка, пальба, бородатые мужики в телогрейках бегут по холмам, оперная музыка, гортанная взволнованная ария Невзорова: “Прозревшие… Преданные… Брошенные солдаты когда-то великой державы… И сегодня, проклиная…”

Выключила телевизор. Включила магнитофон.

Посмотри в глаза, я хочу сказать,

Я забуду тебя, я не буду рыдать,

Я хочу узнать, на кого ты меня променял,

— запел на кассете мученический голосок Ветлицкой.

— Говорят, она с Титомиром жениться собралась, — сказала Вика.

— А Пугачиха их разбила, — добавила Ксюша.

— Убери ты музон, попросили же! — командно прикрикнула Рита, входя в комнату.

Таня пугливо дернулась к магнитофону, нажала стоп, обидчиво пожала плечами:

— Да пожалуйста…

— А смешно твой папаня сам себя нарисовал, — сказала Рита. — Прям художник. В сортире. Не видели? — обратилась она к сестрам.

“У тебя-то отца нет”, — мысленно ответила Таня. Действительно, в туалете прямо над унитазом на беленой стене Виктор как-то спьяну красной губной помадой жены изобразил свою голову с затылка. Очень похоже. Большая, в кудряшках голова. Так она и красовалась.

— Нам домой пора уже, — сказала Вика рассеянно.

— А точно, почапали, — согласилась Рита. — Танюш, ну ты что, обижаешься на меня, что ли? Ты моя лучшая подруга, ты же знаешь. Пойдем пошляемся, ха-ха!

Девочки со смехом спустились по крыльцу в вечерний сад. Последней была Таня. Она открыла окно настежь, и тотчас в задымленную комнату с яростным гудом ворвался шершень. Заметался от стены к стене, сел на стол, в Ритину тарелку с недоеденным салатом. Таня хотела его сцапать, накрыть какой-нибудь тряпкой, выкинуть, но смех девочек удалялся. Она помедлила, одним мстительным рывком метнулась к магнитофону, утопила кнопку, погасила свет и выбежала в сумерки.

Пахло жуками, травами, серебристо свиристели цикады. Большинство фонарей бездействовало, но вдалеке, в конце темной улицы светила палатка. Девочки стояли у ворот, переминались, а из черного окна опустевшего дома неслась песня: “Посмотри в глаза, я хочу сказать…”

У Тани и Риты — разница месяц. Таня родилась в июле, Рита в августе. Маленькими они постоянно дрались. Таня любила кусаться, а Рита царапала ей лицо. Первой вцеплялась Таня, но побеждала Рита. Она подминала Таню, садилась верхом, кричала “Н-но!” — и долбила кулачками по спине. Их мирили матери, но скоро опять поднималась ссора. Таня в гостях у Риты уронила ее фарфорового пуделя и отбила ему лапку. Рита затаила обиду и через неделю в гостях у Тани схватила ее толстую книгу со стихами Агнии Барто и красивыми картинками, выбежала из дома на дорогу и стала танцевать вприпрыжку: “До-го-ни! До-го-ни!”, вырывая одну страницу за другой.

За год до школы родители повезли Таню на Тишковское водохранилище и взяли с собой Риту. Девочки радовались купанию, Танина мать обтирала их одним махровым полотенцем, широким и белым, с изображением олимпийского мишки. В воздухе шныряли блестящие слепни. Девочки вертелись, шлепали себя и друг дружку — в первый раз не ради драки.

— Давай считать, кто больше убьет, — предложила Рита.

Начали увлеченно лупить слепней. Каждая выкладывала на расстеленном полотенце кучку пришибленных или полудохлых тварей. Тане так важно было показать, что у нее всё получится, так хотелось обыграть! И она обыграла — ее кучка вышла больше.

— А давай сделаем кладбище, — предложила Рита.

В горстях отнесли трупики подальше от одеяла и зарыли в братской пляжной ямке. Некоторые слепни ворочались сквозь песок. Но над ними быстро выросла крепость, которую девочки для прочности обхлопали расторопными пятернями. Таня принесла кривую веточку и воткнула сверху.

— Молодец, — одобрила Рита. — Давай поклянемся на этой могиле: мы будем дружить всю жизнь!

Странно: на этом они и подружились. В школе сидели за одной партой. На школьных праздниках выступали на пару — так сообразил растроганный их дружбой директор.

— Как повяжешь галстук — береги его! — задорно восклицала Рита.

— Он ведь с красным знаменем цвета одного… — горько и хрупко итожила Таня.

Во втором классе Рита влюбилась в плотного сварливого цыганенка, а Таня в самого драчливого — двоечника с оловянными глазами. Девочки поверяли эти злые любови друг другу и без конца обсуждали: кто что сказал, кто как посмотрел, а кто ему нравится, а как его заставить заревновать… В следующих классах возникли другие увлечения — например, обе втюрились в молодого физрука, но это нисколько их не рассорило, может, потому что их больше объединяла неприязнь к учительнице английского, проворной смуглой тетке, с которой у физрука явно что-то было. Таня училась лучше и писала за Риту сочинения, Рита была храбрее — она защищала Таню. Вместе начали ходить на школьные дискотеки, вместе сматывались от пьяных пацанов.

Таня пользовалась у пацанов меньшим вниманием, чем Рита, хотя, пожалуй, была красивее. Но Танина сдержанность, даже бесплотность не привлекали. Таня скользила неверным лучом бледного северного солнца — и не волновала грубых одноклассников, жадных до яркого и жаркого. Разбитная, наглая и веселая Рита не знала отбоя от поклонников.

— Заколебали! Лезут и лезут. Чо я им, повидлом намазанная?

— Слушай, а почему… а почему ко мне не лезут?

— Потому что ты доска, два соска. Шевелиться надо!

Вместе первый раз напились — пивом. В роще. Морщились и глотали. Пиво было баночное, горькое и отвратительно пенистое. От него шла кругом голова.

— Ри-ит…

— Аюшки…

— А ведь все умрут…

— Забей…

Тем летом у Риты разбился отец. Хоронили в Могильцах, в пяти километрах от поселка, на кладбище, которое отвоевывало свои пяди у соснового леса. Неудержимо рыдала Ритина мать Галина, тер глаза меньшой брат Федя, изящный мальчик, похожий на мать, Рита стояла с распухшим от слез лицом и будто ослепшая. Покойник лежал в гробу цел и невредим, при этом сам на себя не похожий — величественный и надменный. Вылитый артист. Встанет и запоет — длинно и басом. Таня впервые видела его в костюме. Она не плакала, смотрела на всё отстраненно, словно превратилась в душу покойного и присутствовала здесь невидимо.

Она с самого детства бесконечно обдумывала смерть, а смерть совсем не вязалась с дядей Жорой, бодрым балагуром. Смерть этого человека настолько ее удивила, что она не могла ее осознать и, попав на кладбище, растерялась. Таня озиралась и всё больше бледнела. Она смотрела на гроб, на цветы, на яму, на сосны и ощущала, что всё это — она, она сама и есть. Она впитывала краски и к концу прощания была бледна как смерть.

Заколотили гроб, застучала земля, Рита обняла Таню, прижалась лбом к ее лбу. Обычно их общение было таким глумливо-доверительным и легким, что Таня не смогла найти, что сказать, и неожиданно, уже выговаривая слова и понимая, что говорит ужасное, сказала лоб в лоб:

— А помнишь, мы слепней хоронили?

— Что? — Ритины размытые глаза мгновенно наполнились ужасом. — Что? — Она отпрянула.

— Ничего.

— Нет, что ты сказала?

— Слепней. Хоронили. Помнишь? — Таня шатнулась и потеряла сознание.

Они не возвращались к тому случаю никогда, но общались уже более отчужденно. На следующий год Рита познакомилась с Арсланом. У нее началась своя — скрытая — жизнь. С Таней Рита говорила насмешливо и повелительно, и чем чаще она повторяла, что они подруги, тем яснее было Тане: кладбище слепней разорено. Черные комочки неприязни оживают, наливаются силами, выпутываются из песка, заполняют воздух прожорливым жужжанием…

Вика и Ксюша отправились домой, Рита и Таня — в другую сторону. Брели по улице вразвалочку. Здесь еще сто лет всё будет так же. А может, и больше. Справа — двухэтажные дома, слева — узкая аллейка, лиственницы в два ряда, насыпь, железная дорога, а за ней — густой лес.

Сияла большая луна.

— Чо ты с ними водишься? — спросила Рита голосом из давнего детства.

— Брось. Нормальные они.

— Говно. — Рита выдохнула табачный дым, неожиданно пушистый и щекочуще-терпкий, причудливо поплывший впереди между темных стволов.

— Почему говно?

— Воображалы. Ты сама не видишь? Зажрались. — Рита говорила отрывисто и вполголоса. — Их отец камни драгоценные катает. Ты прикинь, какие это деньги! Украсть бы эту мелкую козу Ксюху и денег с него стрясти… Блин, хоть бы раз камешек какой подарили. А то приходят со своими чипсами и хвастают… Где за границей бывали да куда поедут. Ну и езжали бы насовсем! Крышу хотели золотую! У матери знакомый им крышу крыл. Говорит: нарочно так подгадал, чтоб она потом потемнела. А не фиг заделываться! Чего захотели — крышу золотую…

— Они же не виноваты, что у них папа богатый!

— Любишь их? Иди к ним прислугой.

Они подошли к палатке — железному ящику с прилавком и решеткой на окне. Во лбу ящика горел прожектор. Торговал в палатке Димка-цыган, старший брат того самого одноклассника, в которого когда-то влюбилась пионерка Рита. Оба брата, как говорили, воровали велосипеды.

— Девчата! — из-за палатки вышел человек, сделал шаг навстречу.

— Ой, привет, Егор! — с радостным испугом отозвалась Рита.

Это был Корнев, в трениках и матроске. Хоть и было темновато, Таня сразу отметила огорченное, усталое лицо и настороженный взгляд.

Он сделал еще шаг.

— А ты кто? — пригнул бритую голову, всматриваясь.

Шрам во всю широкую щеку делал его лицо похожим на надкусанный пирожок. “Пирожок с мясом”, — мелькнула мысль. Таня ощутила тревогу и одновременно сладкую слабость. Предложи он сейчас водки, она бы выпила не задумываясь. Ей было неловко от того, что она глаз не могла отвести от его лица.

— Это Таня, Таня Брянцева. Из шестого дома. — Рита погладила его по наклоненной голове, туда-сюда, туда-сюда.

— Танька. Помню. Какая ты стала… Тебя и не узнать. Бегала какая-то малявка. А сейчас ты… Ты… как вербочка…

Таня провалилась в полуявь, застыла. Рита что-то верещала, снова гладила бритую голову, суетливо покупала джин-тоник, пила из горла, облилась…

Потом всё потонуло в грохоте проходившего товарняка, и Егор положил Тане руки на плечи.

Он зачем-то развернул ее — спиной к железной дороге, вероятно, проверяя, насколько легко может двигать ее телом.

— Пусти! Не трогай, тебе говорят! — кричала Рита.

Тот только покачивался, ухмылялся и сжимал Танины плечи.

Перед его глазами, за спиной у Тани — она не видела, но слышала — стеной сквозь тьму, застилая лес, шел с железным стоном товарняк. Бесконечный, как в фильме ужасов. И было понятно: лязг железа не закончится никогда.

— Отвали от нее!

Егор сжал злее. Крепкие ногти впились Тане в кожу. Товарняк прощально громыхнул. Егор разжал хватку.

— А ты смешная! — сказал он, по-прежнему смеясь одним ртом.