Непобедимая буря

Татьяна Алексеевна Коршунова (2005)

Повесть–пародия на готический роман эпохи романтизма. 1818-й год. Два брата из дворянской семьи рано остались сиротами и крепко привязаны друг к другу. Старший — поклонник немецкого романтизма, дожидается совершеннолетия и уезжает путешествовать по Европе в поисках смысла бытия. Младшего интересует право и новая соседка по имению. Чтобы понравиться её родне, он поступает учиться в Императорский Московский университет. Спустя четыре года братья возвращаются в родной дом. И оказывается, что свобода и счастье одного мешают благополучию другого.

Глава 2

В ночь с воскресенья Святых жён-мироносиц Дмитрий не спал дотемна — всё читал в гостиной «Московские ведомости». За низкими окнами шумел ливень, капли дребезжали по стеклу. «Из Вязьмы, апреля 4: третьяго дня в 8 часов пополудни были вы свидетелями необычайнаго здесь в настоящее время явления. Сильная молния с превеликими громовыми ударами, многократно повторенными, при дожде и граде, продолжалась около часа; а на другой день выпал снег…»

Сквозь красную занавеску замигало — бабахнуло! Поёжился Дмитрий, подтянул к ключице воротник зелёного турецкого халата — дедова трофейного. Вздрогнула и Февронья на скамейке в углу — только успела задремать: «Ой, Господи, помилуй!»

— Кто-то стучит, — Дмитрий поднял голову от газеты.

— Да нет, голубчик, это гром гремит, вот тебе и почудилось.

— Февроньюшка, посмотри!

«И чего далось? Неужто кто в такую непогодь явится?» — она протрусила коридором к дубовой лестнице. Со страху свечу взять забыла.

— Чего, старая, упырей что ли испугалась?

— Ой-ёй-ёй!

Это Асинкрит в чёрном кафтане в темноте притаился.

— Чёрт ты эдакий! — Февронья схватилась за перила, чуть не упала.

Шаркнула лаптем по ступени. Нащупала ногой нижнюю. Снова небо взорвалось так, что задрожало крыльцо. Она остановилась, вжалась в стену под загашенным светильником. И, как продолжение грома — четыре раза поколотил дверной молоток.

Февронья подкралась к двери и взялась за железный затвор. Открыла. От ливня зашумело в ушах. Грохнуло, замигало, три вспышки просветили дождливую пелену… На крыльце стояла высокая чёрная фигура в плаще и шляпе. «Свят-свят-свят!» — старушка отступила. Силуэт двинулся на неё.

— Февронья, что ты? Не узнаёшь меня? — произнёс спокойный глухой голос.

Опять замигало! Зажмуриться? Да уж поздно, увидела… Не дьявол это! Большие тёмные глаза, густые женственные ресницы, задумчивый глубокий взгляд. Благородный узкий нос с длинной переносицей.

— Го-осподи поми-илуй… Васенька!.. Голубчик!.. До смерти перепугалась я…

Он снял и встряхнул мокрую шляпу. Короткие чёрные волосы над его высоким лбом и на висках закручивались беспорядочными кольцами.

— Что же ты, не обнимешь меня? — рука в серой перчатке протянулась к старой нянюшке. Февронья боком приблизилась, дала себя обнять. И ткнулась носом в его мокрую пелерину.

Проплакалась. Отпустило.

— Пойдём, голубчик! Пойдём в гостиную! Митенька не спит ещё. Он ведь тоже приехал! Ох, промок ведь нáсквозь! Сними плащик-то. Асинкрит камин затопит…

***

— Василий! — Дмитрий отшвырнул «Московские ведомости», кинулся на брата. — Мой Василий! Брат мой! Отойдите все! Дайте обнять!

Повис у Василия на шее — похлопал по плечам — стиснул ему руку и потащил к столу.

— Иди, иди сюда! Садись. Рассказывай! Как ты? Надолго ли вернулся? Васи-илий мой! — он снова оторвался от стула, потрепал брата по щеке; подбежал к старинному деревянному буфету, достал графин с наливкой и принялся разливать по двум гранёным стаканам. — Не смотри косо, Февронья! Большие уж!

Василий молча улыбался растянутыми, мягко очерченными губами, одинаковыми по ширине — что верхняя, что нижняя. Февронья смотрела на него и утирала слёзы концом платка. «Большие…» Под носом и на подбородке щетинка чернеет («где ночи коротал, пока до нашей-то глуши добирался из заграницы?»). Мальчиком уже не назвать. Бакенбарды вырастил кудрявые…

Вздохнула. Встала:

— Пойду я. Васенька, комнатку тебе приготовлю.

Никем не замечаемый Асинкрит пихнул последнее полено в камин. Разогнул скрипучие колени:

— Не разнимешь ты их нынче, Февронья. Ей-Богу… Оне и мальцами-то ни разу не подрались.

— А ведь разные, — старушка потянулась к его уху.

— Ого-о. Дмитрий-то Александрыч шалун был, а как пригрозить — слушался. А старший не-ет… Тот всё молчит-молчит…

— Такой и остался, — Февронья тихо, по-бабулиному, засмеялась. — В лес, говорит, уйду жить. Помнишь?

— А гроза-то — кончилась аль нет? Вроде боле не сверкает.

***

Чуть свет — влетел Дмитрий в длинной ночной рубахе к Василию в спальню. Запрыгнул на кровать. Как в детстве, бывало, со свежей выдумкой. Изголовье взбрыкнулось, как балетмейстер на четырёх ногах.

— Ну, что? На охоту?

Василий проморгался (сладко-свежо спалось после дороги да после грозы):

— Не поеду. Не для того дарована нам живая природа, чтоб мы зайцев убивали забавы ради.

— Что ж… Тогда — гулять? В рощу!

— Пешком.

— Согласен! — Дмитрий соскочил в жёлтые вышитые мюли с гарцующей кровати.

Вышли одетые на крыльцо. В чёрных цилиндрах с изогнутыми полями. Девки дворовые собрались тут же: кланялись, взгляды барские ловили. Не один барин — два! Да один другого краше! К первому-то уж успели привыкнуть. А второй: серый фрак из тяжёлого шёлка, белый жилет пике, — так, поди, в Европах только и одеваются.

Захарьинские девки шешурских давно просветили, что бывает, если барину-красавцу на глаза почаще попадаться… Ой, дурёхи! На исповеди даже батюшка не научил бы, что принесёшь в подоле — замуж не выйдешь, так век и просидишь в любовницах. А про грех-то все знают. Так ведь то ж — барин!..

Синеватые перистые облака поминали ночной дождь на северном горизонте. За гребнем елового леса краснела заря, и от косого восточного света блестела перламутром молодая трава.

Роща переполнялась птичьим многогласием, вдали куковала кукушка. Дмитрий, в приталенном коричневом фраке, подсвистывал соловью. Его артуазская гончая то исчезала в доннике и лопухах, то возвращалась к ноге хозяина.

— Когда ты успел завести собаку? — поинтересовался Василий.

— А, это соседка… Она большая любительница… вот и порекомендовала… подарила, вернее. Словом — ей весьма хотелось, чтобы я имел собаку.., — Дмитрий улыбнулся и посмотрел на верхушки берёз. — Я тебе вчера рассказать не успел… Нельзя, нельзя, Ремус, ко мне! (Собака зарычала: учуяла мышь в траве).

— Ты женишься? — Василий сдвинул восточно-чёрные брови.

— А что ты об этом думаешь?

— «Легче умереть за женщину, чем жить с нею».

— Это, кажется, лорд Байрон сказал? — Дмитрий вскинул голову. — И ты с ним согласен! Но почему? Ведь только любовь к женщине делает мужчину мужчиной!

— Кроме влечения, мой дорогой, должна быть ещё совесть. И рассудок, — Василий обнял брата за плечо.

Четыре года тому назад оставался в имении Дмитрий мальчишка мальчишкой на попечении покойного ныне деда. И вот уж говорит, что он мужчина. И влюблён.

— Да у тебя-то что было? Там, в твоей Европе.

Что было?..

Альпы, замки, монастыри. Рейн, романтизм. Разочарование…

— Против любви я ничего не имею… однако, — вздохнул Василий. — Помнишь ли ты… Помнишь, я писал тебе из Швейцарии о моих отношениях с одной француженкой — Аделин?

— Ну! Осенью пятнадцатого года это, кажется, было. Ты ведь был в неё влюблён?

— Увлечён… Покуда не узнал о ней одну ужасную вещь…

— Какую?

— Она была замужем.

— О-о-о! — Дмитрий тормознул каблуком на мягком бархате полевицы.

— Муж её преспокойно жил себе в Лионе, занимался делами. А Аделин преспокойно путешествовала по Европе одна. С подругами — такими же, как она…

— Какими?

— Я писал тебе, как мы познакомились? Однажды на балу в Женеве Аделин подошла ко мне и сказала: «Мне так понравился танец с вами. Не хотите ли прогуляться на лодке по озеру?»

— Вот так… сама, прямо, и сказала?

— А что? Супруг её прекрасно был осведомлён о её дружбе с другими мужчинами. И даже одобрял её похождения.

— Не может быть.., — Дмитрий облизнул губы сухим языком.

— Там это обыкновенно. Понимаешь, Дмитрий? Обыкновенно! Носить рога — и не называться рогоносцем! А знаешь, почему? Они стремятся к равенству женщин и мужчин. Их женщины могут иметь приятелей любого полу!

— Я тебя понимаю. Понимаю теперь. Но ты… ты просто не знаешь русских женщин! Русские — не такие!..

— Русские — другая крайность. Они слишком запуганы. Домостроем, матерями, наставницами. И скучны.

— А ты хочешь верную бунтарку?

— Никого я уже не хочу, — Василий улыбнулся. — А ты умён стал! Учёный…

— Ты всенепременно должен познакомиться с моей невестой! — просиял Дмитрий. — Она тебе понравится. Ты помнишь, в Высокове дом стоял?

— Ну, помню. Пустой. Туда не ездил никто.

— Им какая-то статская советница Земнева владела. Так вот! Ты уже не застал… Под Крещенье как раз в начале пятнадцатого года имение это продали, и хозяйка новая приехала: Агриппина Ивановна Дарова. С дочерью и тремя внучками. Она вдова. Супруг у неё был сердечник страшный, рано скончался. А дочь её — матушка моей Марии, с нею живёт.

— Тоже вдова?

— Нет! Она супруга генерал-майора армейского. Но его служить заслали куда-то в Бессарабию, а она за ним с дочками не поехала. Говорят, не ахти он благочестив…

— Странное семейство…

— Ну что ты! У них дружная семья. Агриппина Ивановна очень религиозна. Очень!

— Хм… И твою религиозную гранд-тёщу не пугает выдавать внучку замуж за будущего прокурора?

— Нет. Ну, а что? Выше помощника секретаря в уездном суде мне пока не взлететь. Через три года я стану только письмоводителем. А они мзды не берут. Главное ведь греха не попускать. А до прокурора я могу и не дослужиться, да у меня и желания нет. Да и.., — Дмитрий куснул нижнюю губу, — да и Агриппина Ивановна до того уж не доживёт… Не смейся! Василий! Прекрати! Я ничего ужасного не сказал!

— Просто страсть как непривычно слышать такое от тебя… Испорченный ты мой братец!

— Это жизнь! Мы все когда-то сойдём в могилу и оставим наследство… Бог с тобою! Я нынче вечером собираюсь к ним. Поедем вместе? Должна же моя невеста познакомиться с моим братом.

— Разумеется.