В альпийском сиянии
Следуя за безымянным героем, которого, впрочем, отовсюду зовут по имени, в его путешествии из Парижа во французские Альпы в поисках работы, окунемся в быт молодых русских мигрантов начала две тысячи десятых годов. Долгие проводы, короткие встречи, новые знакомства, воспоминания, круговерть разговоров о том «как свалить», как закрепиться и стоит ли оставаться, поиски своего места. Словом, — зеркало не всегда простой жизни в далекой и чужой стране. Но обманчиво-прямолинейное, реалистическое произведение — хроника трех дней и трех ночей, — мало-помалу предстает не тем, чем могло показаться поначалу. Где же и чем закончится путь, что обретет герой в конце?
Оглавление
Купить книгу
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «В альпийском сиянии» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава I. Ѫ
— Bien… Dis-donc… Ça file vite…[1] — грустновато растягивая слова, вывел он.
— Oui, chef[2]! — подтвердил я с придыханием, глядя мимо, устало улыбнувшись уголками губ.
Да. Время все время бежит все быстрее. И быстрее. А под конец так и особенно.
Шеф уже несколько дней как отдыхал в отпуске — не знаю, зачем зашел, вдруг. Просто как будто так и нужно. Вроде он, по его собственным словам, выроненным в разговоре на той неделе, собирался уехать куда-то туда, в Испанию. Начальства второй день не наблюдалось, да и не предвиделось наблюдать. По некоторым приметам, о которых слишком долго распространяться и отдавать отчет даже самому себе. В составе только я и Гвенаель, выполнявший функции главного: открывать ресторан, закрывать его, калькулировать скудную выручку.
Уже без четверти два пополудни, а мы так до сих пор и считаем посетителей по пальцам одной руки. Возрастом чуть младше меня парочка, заказавшая два тирамису. Тирамису со вчерашнего вечера стояли в холодильнике, но востребованы оказались только сегодня днем. Чуть поодаль — мужчина с солидной красноватой лысиной, напоминавшей окаймленную горами долину, разложивший разноцветные папки на столике и, деловито нависнув над ними, попивавший колу со льдом. Плюс две девушки средних лет в плетеных босоножках. Обе то и дело закуривали тонкие длинные сигареты, оживленно болтая о маршруте чьих-то каникул, когда я приносил им по капучино пару раз.
Да и все. Да, вот и все. Все те же, все там же. И подобное повторялось далеко не первый день.
Клиентов мы ловко рассадили на почтительном расстоянии друг от друга — то тут, то там на террасе.
Сама же терраса под тентом выходила на проезжую часть улицы, оставляя зазором узкую полоску мощенного обрубками серых камней тротуара.
Ну, этот трюк давно известен. Сажать ближе к окну более-менее приятных внешне девушек или более-менее большие компании приличных людей с тем, чтоб, сыграв на этом, заманить потенциального во всех отношениях посетителя.
Шеф, судя по всему, уже что-то засобирался уходить, едва, походу, зайдя.
Обычно в подобное время, в обед то есть, по этой улице в центре Парижа в обе стороны двигались машины всех этих спешащих кто куда в объезд или всех тех, упрямо ищущих место для парковки. Сегодня места предостаточно, но они, те самые, теперь редко проносившиеся куда-то в одну сторону, даже и не думали, наверное, оценить это долгожданное, для меня так уж точно, безлюдье последней недели августа. Оценить, остановиться, ухватиться за момент.
Все разъехались уже почти как месяц — как-то странновато весело от этого. Я даже и не знал, какие чувства следовало приготовить к этому моменту.
Ко всем прочим «даже» — даже кухня сегодня не работала.
Адель пришел часов в одиннадцать, приготовил нам с Гвенаелем пасту с мидиями. Повозившись пару часов, он ушел куда-то по делам, пожав мне руку на прощание, назвав «сынишка».
Не знаю, зачем вдруг шеф появился на рабочем месте.
Я только что вышел из холодильной камеры, где хранились всяческие кетчупы, горчицы, майонезы в ведерках, лимоны, авокадо, мозарелла, консервации и пластмассовые бидоны, в которые мне так и не довелось заглянуть за эти почти полгода работы здесь. И многое, многое другое, до чего я никогда сам не касался.
Мне нравилось заходить в эту камеру перевести дух, остыть от инфернальной жары, в гуще которой мы все оказались этим летом. И, выходя, я натыкался на неизменные, но радушные подколки со стороны ребят на кухне. «Как дома?» — интересовались они, улыбаясь. Или же, когда я от разницы температур начинал невольно сопеть, что-то вроде: «Ну как снежная пудра? Бодрит? Коллегам-то хоть оставил?» Вот и шеф сейчас задал мне те же самые вопросы, на которые я привычно отреагировал учтивой ухмылкой.
Он, судя по всему, уже прямо вот сейчас собирался уходить. Напоследок черкнув что-то в прикрепленном к пробковой щербатой доске кнопками меню, обратился ко мне каким-то подпритихшим голосом.
— Холодно у тебя там сейчас, в твоей стране?
— Да так же, как и здесь, может, даже местами и жарче, — машинально ответил я этим обычным замечанием.
Удивленно улыбнувшись, шеф проговорил, немного повысив интонацию около конца фразы:
— Что же? Ты нас покидаешь — так?
— Уезжаю, шеф! Завтра с утра у меня поезд уже.
— Это сколько ты у нас проработал?
— Почти полгода, да — где-то так… Больше, чем сезон, получается.
Мне, как правило, быстро надоедало отвечать полными ответами на дежурные вопросы. Эту мою привычку, выработанную с целью тренировки языковых навыков, ее теперь особенно вдруг захотелось бросить. Равно как и многие другие. Я чувствовал себя подуставшим повторять одно и то же. Как будто набил оскомину на языке, и тот зачастую еле ворочался. Ничего не мог с собой поделать. Просто столько раз повторял все это стольким разным людям, что значение того, что теперь, например, уже не далее как завтра, я действительно уезжаю, для меня подзаветрилось. Я даже привык к этому ожиданию отъезда и слабо представлял, как он сам будет выглядеть и что мне должно испытывать. Хотя последние несколько недель, а скорее всего меньше, так как дни в календаре уже часто забывал вычеркивать, мысли об отъезде из Парижа вытесняли все остальное, и я спокойно засыпал, с улыбкой на губах представляя всю эту суету по приезде на старое новое место.
— Ну и куда ты теперь? Домой — обратно в Россию?
— В горы. Думаю, сезон там отработать, а потом домой.
— А ты уже начал искать работу?
— Да нет пока. Сезон ведь только где-то в ноябре начинается, я подумал, что еще успею, — соврал я, чтоб не сглазить лишний раз.
— Зависит от станции, от работы, некоторые уже сейчас начинают искать персонал. Лучше, если сам туда съездишь и в руки отдашь CV. Я думаю, тебя возьмут в ресто какой-нибудь, к тому же ты еще и по-русски говоришь, там такое сейчас довольно востребовано.
— Ну да, шеф, как раз тоже так и думал.
Тут меня позвали сверху, и я, заученно извинившись, выпорхнул через три ступеньки из кухни, располагавшейся на цокольном этаже.
Наверху Гвенаель попросил выкинуть пустые бутылки, накопившиеся за неделю в количестве меньшем, чем когда-то бывало за один только неполный вечер.
Мне даже не понадобилась тележка на двух колесиках, на которой я обычно вывозил их, пробиваясь потом через толпу праздно гуляющих по тротуару прохожих, гремя склянками на всю улицу, стараясь не разбить ничего и то и дело слегка раскатисто восклицая: Pardon!
Сейчас я шуршал черным мусорным пакетом в руках, специально выбирая дорогу так, чтоб идти в тени, — спешить было некуда. Клиентов не предвиделось, за сегодня уже как за полную смену заплатят, и можно прогуляться чуть-чуть после того, как скоро отпустят. А потом съездить домой, собрать вещи. Так думалось, пока шагал по брусчатке.
Завернул за угол школы и привычно обнаружил там мусорку для стекла в виде огромного зеленого куба с усеченными углами. Бросая «кадавров», как назвал их Гвенаель, одного за другим, с некоторым удовольствием вел подсчет. И всякий раз нервно моргал, когда пустая тара резко билась промеж себя. Ничего не мог с собой поделать — не моргать не получалось.
Остужающим эхом разносился звон по пустой улочке, после каждого такого удара становившейся, как мне казалось, на полтона светлей.
Закончив, взглянул на часы — оставалось работать около девяноста минут, но, скорее всего, меньше. Швейцарские часы, не дорогие, но швейцарские, я носил скорее для придания себе важности и уверенности. Чаще смотрел время в телефоне.
Вернувшись, застал шефа разговаривающим с Гвенаелем у барной стойки и попивающим из узкого высокого стакана бриллиантово-зеленый мятный сироп. Периодически разгоняя пластмассовой соломинкой почти растаявшие в стакане кубики льда, шеф рассеянно оглядывался.
Я вздохнул и улыбнулся, сам не зная чему. Окинул взглядом зал ресторана с накрытыми столами, добросовестно сервированными мною для кого-то. Еще на пару секунд задумался. Потом ушел в кладовку за баром.
— Хочешь чего? — окликнул меня Гвенаель, пока я возился, меняя пакет для мусора.
— Ну, разве что кофе. Плохо спал ночью.
Наскоро сполоснул руки. Вышел к ним. Мой старший коллега занимался протиранием свежевымытых чашек и блюдец, поочередно доставая ловким движением то одно, то другое из пластмассового ящика, лежащего на мойке с тремя кранами.
От посуды еще вился шелковистый пар, неторопливо растворяясь в приглушенных, молочными полутонами оттенявших матовую свежесть зала душистых полудремотных паузах в неторопливом перебрасывании фразами. Среди обволакивающих бликов на бутылках, среди шума в ушах, среди пылинок на чуть окислившемся по краям зеркале, отражавшем краешек лепнины на потолке, и помятого на уголке, разлинованного, пестревшего росчерками шариковой ручкой листка расписания выходов на работу вспыхнула мысль: «Господи… Я же и правда уезжаю завтра».
Задержав взгляд на расписании на следующие дни недели и не найдя там своего имени, повернулся к Гвенаелю с парой вопросов, которые, впрочем, тут же забыл.
В этот момент он поставил уже готовый кофе на блюдце, положил на него же ложечку. Слегка замешкавшись, следом — кубик сахара и даже маленькую шоколадку — все строго в обертке с эмблемой ресторана. «Вот сейчас и спать расхочется», — подумалось мне. «А, кстати, кофе по-русски теперь может быть и среднего рода. И правильно. Кофе причислялось к мужскому роду, потому что термин заимствован из французского, в котором этот напиток мужского рода. Потому что средний род во французском исчез еще в Средние века и все что было средним стало мужским». Поблагодаривши своего начальника, принял отсутствующий и слегка озабоченный вид. Я уже почти что и посетитель здесь.
Не притрагивался к кофе, ожидая, пока оно чуть остынет. Медленно снял обертку с сахара. Потом неспешно, насколько мог, элегантно скомкал ее и выбросил в мусорное ведро под мойкой. Прислушался тем временем к разговору, не встревая. Кинул кубик в чашку. Сорвал фантик с шоколадки и надкусил ее.
Шеф, до этого ковырявшийся в телефоне, вдруг оторвался от него и, оглянувшись в очередной раз вокруг себя, отодвинул недопитый стакан.
От горьковатого черного шоколада с привкусом земли стало как-то трудновато дышать.
— Ладно! Пора мне в банк, они открыты…
Он еще что-то сказал, что-то, что я почему-то пропустил мимо ушей и оттого разволновался.
Со мной это иногда случалось. Не знаю уж, что тому виной: моя рассеянность или неизжитая привычка теряться, слыша хоть пару незнакомых слов на этом языке. Роняя порой нить разговора, упуская из виду именно те детали, которым здесь придавали значение, принимал по первости на свой счет какие-то такие юморески, выведенные окольными путями из местных непреложностей, бесспорностей и безусловностей. Серчал. Ведь лекала построения законченной мысли здесь казались довольно-таки непохожими на русские. Если ты сказал «а», то нужно говорить «б» и потом «в». Но тут ведь несколько по-другому — сначала “а”, потом “b”, потом “c”. И я все равно терялся, хотя бы и незнакомые слова я слышал теперь не чаще чем пару раз в месяц. Хотя бы и, судя по сертификату о владении французским, я был вровень со средним выпускником местной средней же школы.
Итак, насколько мог, я все-таки втягивался в их вещественность, начинавшую касаться и меня лично. Хотя бы и поздновато.
— Что ж — удачи вам! — бодро выдал шеф, пожимая Гвенаелю руку.
— Да не особо-то она нам и нужна тут сейчас, — ответил тот.
— Bon, écoute[3], — протянул шеф, сделав пару шагов в мою сторону, — бон вояж, русскоф, et bonne chance pour le boulot, en espérant…[4]
Фразы перевелись в уме сами по себе, но вразнобой и с задержкой, так что я даже не нашелся сходу, что ответить шефу. А он по-доброму улыбнулся мне, заглянув в глаза. Мы пожали руки, и, еще раз пожелав нам всего самого доброго, кивнув Гвенаелю, шеф ушел.
Залпом допив чуть остывшее кофе, сполоснул чашку, поставил ее в моечную машину и пошел прибирать со столов, краем глаза приметив, что старший посмотрел на часы на стене. Кофе не особо меня бодрило, хотя бы и я перехотел спать. Однако же скорее не от прилива сил, но от нагнетающегося чувства, будто весь извалялся в мокром песке и срочно надо помыться. Глаза краснели, их хотелось потереть. Руки дрожали, зубы плотно вдруг сжались, сердце не попадало больше в такт — то оно пускалось вскачь извилистым галопирующим аллюром, то затихало. От этого казалось, что моя голова стала больше в полтора раза и внутри нее центр свинцовой тяжести сместился куда-то, может, к верху, а то, может, и к низу.
Последний оставшийся посетитель на террасе — тот мужчина с лысиной — прятал в потертый портфель свои бумажки, когда я подошел, чтобы прибрать и протереть стол. Он поднял голову, рассеянно взглянул на меня и попрощался, держа на лице несколько вымученную улыбку. Я именно что выдавил из себя что-то вежливое, будучи несколько шокирован. Заметил, что его левый глаз подернут полупрозрачно-синеватым бельмом, переходящим ближе к центру в мутно-желтоватую перевернутую звездочку.
Меня передернуло от колкой изморози под кожей, но виду не подал.
Пожелал хорошего «послеполудня», как говорят тут. Взглянув мужчине вслед, отметил, что тот немного прихрамывает. Сплюнул через левое плечо и принялся протирать столик.
Пока возил тряпкой, с удовольствием позволил себе ощутить, как еще августовское, еще жарко-яркое солнце согрело мне спину, через синтетическую или вроде того рубашку высушив холодную испарину. Я уже не помню, что за материал у рубашки, ведь брал самую дешевую, чтоб не тратиться особо на рабочую одежду. Брал на каком-то стихийном рынке через дорогу от “Hôtel de ville”, когда устроился сюда.
Отвратный все ж таки кофе варит эта машина, надо признать. Сухость во рту и тремор, ирритация и прочее. Сказать им это напоследок или нет?
Нет, определенно нет. Да и потом мне скорее укажут, что это дело моего сугубого недоразвитого вкуса и мало кто до меня жаловался. Одно зацепится за другое, и понесется.
И все из-за чашки ржавчинного, слабящего кофе, которое надо пить, выдохнув и зажмурившись.
«Да, да, да. Вини во всем кофе потом. Вали все на машину для кофе. Все тебе виноваты… Тебе, как подачку, кидают какой-то безграмотно употребленный предлог, ты и начинаешь…»
«Нет, ну так тоже нельзя — je m’engueule tout seule, c’est plus du tout drôle[5]», — скомандовал сам себе.
Смахнул напоследок куда-то пару невидимых пылинок с округлости псевдогранитного стола. Поставив стакан с недопитой колой, пепельницу с какими-то клочками бумажек на начищенный до блеска, позолоченный поднос, я оглянулся на пару секунд на солнце, чтобы проверить, высоко оно еще или уже не совсем. Мне оставалось работать около сорока минут. Я все надеялся, что меня отпустят раньше. Резко закрыв заслезившиеся от ярко-болезненного света глаза, отвернул голову. Потом, проморгавшись, пошел с террасы внутрь ресторана, осторожно глядя под ноги, еле разбирая дорогу среди сочных фосфенных следов от подтаявших фракталов.
Толкнул дверь, чтобы сама открылась пошире.
Войдя внутрь, я заново порадовался этой томной, слегка задрапированной прохладе. Отнес на мойку стакан, вытряхнул пепельницу в мусорку, положил поднос на треножник к остальным — овальной формы из черной щербатой пластмассы, — их я накрывал с утра большими свежевыстиранными салфетками. Мне показалось, что салфетки пахли одним из этих самых пресловутых стиральных порошков под марками альпийской свежести. Хотя так быть не должно. Клиент не должен улавливать никаких посторонних запахов — только аромат с любовью и заботой приготовленного блюда. Так сказал однажды администратор, когда отчитывал кого-то за слишком броский parfum.
Вероятно, мое обоняние предвосхитило желаемое, освободив меня от пока еще действительного. Растворив его на пару секунд, подразнив иссиня-белой скатертью, простирнувшейся передо мной впереди дорогой. Приободрив чем-то зябко знакомым, упоительно эфемерным и нездешним. А я и рад, ведь так соскучился по зиме…
Гвенаель сидел на кожаном диване в глубине зала. Нависнув над листом бумаги, лежащим на столике перед ним, старший разговаривал с кем-то по телефону, рассеянно поглядывая то на меня, то в окно, то на потолок и все время многозначительно поддакивая.
Я решил наполнить перечницы и солонки, создав видимость работы, и, прихватив парочку с ближайшего стола, удалился в закуток за баром.
Шелестящей струйкой соль — крупицы мгновений между мерными ударами сердца, наконец-то начавшего удерживать ровный ритм. Шорох сыплющихся фраз.
Завтра! Уезжаю…
Я почти заканчивал с солонками, услышав нарастающий голос, все соглашавшийся с собеседником и, в итоге подтвердив намерение сделать что-то, попрощавшийся.
Поспешив выйти и поставить специи и соль на место, застал Гвенаеля возящимся с зарядкой для телефона. Я решил было завязать непринужденную беседу, хотя мне и не очень хотелось. Однако же, заговорив, старший сам опередил меня.
— Слушай…
Я, несколько тревожно предвкушая, боясь упустить хоть слово из того, что он мне вот-вот сейчас скажет, замер, весь обратившись в слух. “Je suis tout l’ouï”, — мне даже припомнилось, как это будет на классическом, сублимированном французском языке. Хотя бы и знал, что именно сейчас прозвучит.
Когда старший произнес мое имя, я улыбнулся. Гвенаель неизменно забывал мой слегка адаптированный вариант и всякий раз, обращаясь ко мне по имени, выдавал нечто мало узнаваемое и чудное по звучанию.
— Вроде как сегодня все тихо и спокойно, — протянул он, — клиентов мало, я думаю, один справлюсь. Ты можешь идти. Я сейчас говорил с хозяином, он сказал мне заплатить тебе за три недели чеком и чтобы ты расписался.
— А, ну да. Хорошо, — выговорил я, слегка замерев и старательно придыхая, — если тебе что-то нужно, то располагай мной напоследок.
Гвенаель молчал, глядя куда-то мимо меня.
— Что-нибудь, может, вынести, принести, занести? — машинально угодливо продолжил я, еле скрывая свое облегчение.
Ведь совсем не готовил эту фразу. Она сорвалась у меня с языка то ли от радости, то ли от благодарности за новость о том, что — всё! Теперь я в свободном плавании. Наконец-то! Зачем нужен дополнительный повод сделать что-нибудь gentil[6]? Отчего не побыть напоследок ради шутки на побегушках?
— Ну, разве что возьми вот эти два пустых розовых ящика из-под бутылок и отнеси вниз на кухню. А так все вроде как в порядке, ничего не надо. Можешь идти переодеваться. Я пока отсчитаю твою получку и заполню контракт.
Взяв тару, я широкими шагами, глядя куда-то перед собой, пересек зал. «Мерси» Гвенаеля еле успело догнать меня.
Семеня, немножко пружиня, то и дело подскакивая по лестнице, ведущей вниз, на кухню, бодро давал себе инструкции насчет того, что мне нужно сделать в ближайшие пару часов. Перепрыгнув последние три ступеньки, приземлился на обе ноги. Поставил ящики к другим ящикам. Зажмурив глаза на пару секунд, слегка потряс головой.
«Действовать! Действовать. Действовать…» Выдох.
В темноте раздевалки, представлявшей из себя плохо проветриваемую каморку с кафельной плиткой на стенах, нащупал, не совсем сразу, выключатель. Зажег лампочку. Окинул взглядом жестяные шкафчики для одежды. Обычно свет в раздевалке горел постоянно, так как или кто-то из поваров курил при нем, или звонил по телефону, но сейчас, за отсутствием народа, электричество сберегалось. Как и день изо дня, снова открыл свой шкафчик, который даже и не запирал на замок уже с месяц. Ну а брать с меня стало нечего еще задолго до того — наличку при себе больше десяти евро не таскал.
По своему обыкновению я аккуратно снимал, не развязывая узел, свой любимый антрацитовый узкий галстук, как у героев фильмов Тарантино. Потом рубашку для работы, надевал поло. Затем, уложив все в рюкзак, просто орошал себя деодорантом.
Ну а сейчас разве что надел не поло, а легкомысленную светло-синюю футболку с принтом лоскутных воздушных шаров и надписью по-американски: «Настройся на лето». Все свои поло я постирал вчера вечером, и их нужно было по возможности погладить и уложить в багаж. В остальном те же самые привычные движения и жесты. Ничего такого, чем бы я мог выдать нарождавшееся знакомое чувство, что и сюда тоже больше не вернусь.
Присел на деревянную скамью. Вытянул перед собой руки. С минуту рассматривал, какие они бледные, так как позагорать этим летом мне не довелось, с просвечивающимися повсеместно венами, с парой-тройкой стародавних шрамов, с маленькой кривой недоделанной наколкой, совсем полинявшей от времени.
«Не вернусь!» — влетело в одно и вылетело из другого уха. «Отомри», — скомандовал я сам себе, усмехнувшись личной заторможенности и задумчивости. Встал и направился к раковине, чтобы помыть руки и сполоснуть лицо.
Глядя на свое отражение в зеркале, отметил, что действительно похудел и почти утратил прежнюю среднерусскую округлость лица. Из-под щек проглядывались скулы, отчетливо обозначился подбородок, и уже в единственном числе. Провел по левой щеке ладонью, ощутив шершавость полуторадневной щетины. Сегодня не стал бриться, собираясь на работу с утра. Последний день все-таки. Решил, что могу себе позволить. Прикрыл глаза и окатил лицо холодной, жестковатой водой из крана. Глубоко вздохнул. Раздался легкий звон в ушах.
На мгновение зудящая возня мыслей прекратилась, и я ощутил какое-то освежающее облегчение на сердце. Покой. Разреженность. Так иногда бывало после долгого рабочего дня при наступлении сумерек, так иногда бывало в лесу, так иногда бывало, когда я лежал и, засыпая, смотрел на звездочки и искорки. И так иногда бывало в церкви.
Хотел бы я однажды утвердительно произнести про себя, что умею погружаться в хоть сколько-нибудь отдаленно подобное состояние по моему велению и хотению.
Выдохнув, открыв глаза и первое время не сумев, видимо, сфокусировать зрение, стоял, замерев, пытаясь рассмотреть, как вода стекает по лицу моего зазеркального двойника. Шелковая молочная гладь зеркала вдруг зарябила морщинами складок по своим краям, и вот двойников стало уже двое. А потом и трое. Вздрогнул от неожиданности, снова плеснул себе в лицо пригоршню проточной воды, чтобы окончательно вернуться в мир договоренностей и слаженной с фрагментами отражения координации. Сохраняя притом должную долю отчуждения от него самого, уже в единственном числе.
Связанно-разделенные «Я» и «R». Но пока что именно от моего именно от «Я» распространяется ликующий тон ощущения взятого верха над ним, им другим, и эта дистанция, этот зазор и есть утверждение меня. «Кого нет без кого?» — про себя спросил я. «Кто и чье отражение? И где? Не говоря уже о ком!».
Мне вспомнилось, как пятилетним долгое, как тогда казалось, время простаивал у зеркала в прихожей, тренируясь надувать пузыри из жвачки, которую покупал мне отец. Осваивая серию жестов, все время поджидал, когда же мое отражение не поспеет за мной. Или как выглядел бы мой зазеркальный близнец, повернись я к нему затылком и пойди своей дорогой… И, в конце-то концов, с какого момента считать себя самого самим собой? «А что вообще я тут делаю? А как вообще я тут оказался. Я ж почти и не помню, а насчет того, что помню, — не уверен, что не примешал к тому, что было, свои же или чужие же фантазии. Я не хочу верить в то, что какой-то сопредельный поток сознания какого-то официанта, допустим, сросся с моим. Я просто хочу уехать отсюда. Я хочу в горы. «Я» и «R» сливаются в «Ѫ».
«О-хо-хо — ты подустал, однако! Ты, однако, сам не свой! Ладно, пора!» — сказал я, подмигнув левым глазом, и облегченно рассмеялся, ведь отражение в зеркале в ту же секунду подмигнуло правым.
«Потуши свет, уходя», — промелькнула мысль. «Не очень хорошо, когда снятся уборные помещения. Лучше уходить из них».
Прихватил рюкзак и, даже не вытерев лица, скорым шагом поднялся по лестнице, не глядя под ноги. Вышел в зал ресторана. Гвенаеля не оказалось на месте. Скорее всего, он пошел на второй этаж за бумагами. Я присел на стул у барной стойки, взял стакан и налил себе питьевой воды. Отхлебнул, достал телефон и набрал номер В. Тот оказался вне сети.
Перезвонит. Он всегда перезванивает.
И ведь перезвонит, когда я буду ехать в метро и связь будет пропадать, а еще будет продолжать орать мне в ухо, когда я скажу, что в метро и сеть плохо ловит. Он будет продолжать пытаться докричаться. Будет матюкаться, как пятиклассник, называть меня глушней. В ответ в дерзкой форме посоветую ему работать над дикцией и отключусь.
Я немножко просветлел и развеселился, найдя едкую шпильку насчет артикуляции и методов ее улучшения, которую решил обязательно отпустить в адрес В. при первом же подобном случае. Эта острота гарантированно вовлекала в лабиринт смыслов, в котором тот, кого она уколола, увяз бы, как в трясине.
Взглянул исподлобья на часы на стене. Меня отпускали на полчаса раньше.
Подернутыми улыбкой губами коснулся края стакана с водой, и в ту же секунду колокольчик над дверью поддел меня звоном, да так, что я даже подпрыгнул на месте. Плавно повернулся к вошедшим гостям, не переставая притом улыбаться, слез со стула и поприветствовал их, тут же сделав пару шагов на встречу. Слегка наклонив голову, приготовился слушать.
Пожилая пара в бежево-белых тонов одежде, явно не дешевого, хотя и простого покроя. Выглядела пара довольно безыскусно, но между тем гармонично в этой их неброскости, отличавшей посконных западноевропейцев и их производных. Во всем угадывался достаток, хотя вроде бы никаких однозначных примет того не было. Разве что точеное узорами с прорезями золотое кольцо с рубиновым камушком на безымянном пальце левой руки у женщины. «Католики и протестанты ведь носят обручальные кольца на левой руке или на правой?» — задался я вопросом.
Дама отчетливо поздоровалась со мной, зачем-то вдруг придержав лямку своей сумочки. По ее акценту я понял, что она далеко не местная. Дама осведомилась на нарочито правильном французском, открыто ли у нас. Такой французский я редко слышал от его носителей, и зачастую подобное значило последующее возникновение каких-то неприятных обязательств. Потом она спросила, можно ли им присесть, выпить кофе на террасе. Ее компаньон молча стоял рядом, заложив руки за спину. Однако, после того как я отозвался было положительно, пожилой мужчина быстро и негромко, как-то осторожно жуя английские слова, проговорил своей спутнице, что молодой человек, должно быть, не работает здесь.
Принял на себя инициативу. “Well, actually, I am still working here. It’s like my last fifteen glorious minutes before I quite… you know”[7], — неожиданно сам для себя выдал я, пока открывал дверь, предусмотрительно прихватив пару меню. Жестом пригласил их за столик на террасе. Отодвинул женщине стул.
Они оживленно заулыбались. Потом что-то наперебой мне проговорили, а я просто мямлил утвердительно, так как этой своей фразой про последние пятнадцать минут славы подразорил словарные запасы английского и оказался не особо готов продолжать разговор.
— А откуда вы? Ваш акцент не похож на французский, — вежливо поинтересовалась дама по-английски, с улыбкой глядя на меня.
— Из России, — как можно более старательно выговорил я, следя, чтоб слово «Раша» было похоже именно на название страны, а не на что-то еще. Откуда-то помнил о неких каламбурах, связанных с произношением слов «рубль», «мусор», «Россия», «мелочь».
В ответ оба доброжелательно промычали неопределенную ноту. Пожилой мужчина рассказал, что они из Австралии и сейчас путешествуют по Европе. Я слушал вполуха, даже и не глядя на говорящего.
— А я завтра уезжаю. В горы. Альпы. Знаете? Рядом с Италией, — зачем-то вдруг проговорился я, причем на английском, и тут же пожалел об этом.
— Да, конечно. Мы никогда там не были, но, должно быть, это красивейшее место, — охотно отозвалась дама.
— Думаю, что во Франции… из всей, может быть, Франции… А значит, и из всего мира. Для меня это одно из самых красивейших мест, — скомканно отозвался я и улыбнулся. Как умел.
На пару секунд повисла пауза.
— А вы учитесь тут, наверное? — спросил меня австралиец.
— Нет, сэр. Я уже все умею, — бодро выкинул я эту свою дежурную фривольную остроту, к которой обычно прибегал при знакомстве с французами, когда речь заходила о роде моих занятий. Сам себе удивившись, что сподобился так быстро перевести ее на английский.
Отзывался этой остротой не для того, чтоб отмежеваться от разговоров о том зачем я во Франции, а скорее для того, чтоб люди не чувствовали себя обязанными к скучноватым, пустопорожним переливам болтовни. Ну и давая тем самым понять, что я более-менее владею их языком и даже могу плосковато шутить на нем.
Австралийцы засмеялись, но как-то принужденно, а я немного успокоился. Мне тяжеловато давался этот разговор в силу того, что велся на английском. А переходить на французский, раз начав на английском, тем более что пожилой мужчина им не владел, мне показалось несколько невежливым. Мало ли — он приревновал бы меня к своей спутнице.
Раздал им по меню и заверил, что мой теперь уже бывший коллега сейчас подойдет. Пошутив напоследок что-то про то, что мои последние славные пятнадцать минут здесь подошли к концу, вернулся к стойке.
Как-то так, какие-то такие официантские интонации и ноты. Обед всегда и везде обрамлялся огромным количеством предписаний и ритуалов, многие из которых уже и не осознаются таковыми. Например, шутки. Шутки с курчавой бородой, над которыми я не засмеялся бы сам, но над которыми нельзя не посмеяться клиенту, потому что так положено и вы оба знаете это.
Шутки, сооруженные таким многослойным образом, что если тот, кого мои недавние коллеги называли клиентом, не улыбнулся с их загадочно-напряжной глуповатой поверхностности, то это звоночек о том, что возиться и угождать такому равно терять время. Ведь понятно, что такой вот элемент по ресторанам особо не ходит и чаевых от него ждать не приходится. Если тот, кого мои недавние коллеги называют клиентом, не выказывает намерения считаться с этикетом и ритуалами, то ему всем видом давалось понять, что уместней будет переместиться в заведение попроще.
«Осторожно, это очень вкусно». Или: «Воды? Но, мадам, вода — это для рыб. Может, вина?».
А отдельные такие еще и попросту не здороваются, воображая себя господами, а нас — бесплотными холуями, которых они жалуют своим визитом. Для таких мест нет и не будет. Хотя подобные элементы мне встречались тут довольно редко. Все-таки, как я смог убедиться сам, в этой стране практически любой труд почетен. Это в России до сих пор у многих, прозябавших доселе в грязях на селе, а потом несколько резковато поднявшихся со дна и оказавшихся, как им кажется, в князях, но забывших помыться, разрывает, по закону Бойля — Мариотта, заплывший ум за разум. Последний и диктует подобным элементам лихорадочно обосновывать и себе и окружающим свой статус. По поводу и без. Но это все «объясняемо», хотя и не «извиняемо».
«Да, я рассуждаю как днищеброд. Сам я редко мог бы себе позволить зайти клиентом в заведение вроде того, в котором работал. А мне и не надо», — кто-то подсказывал мне прямо в ухо.
Клейкие, как этикетки, которых я обещал себе собрать коллекцию, фразочки, логотипы, начищенные до блеска приборы, ожоги на пальцах, ужимки, духота, головокружения, салфетки, спички с эмблемами, послезавтрашние газеты, недолив после отстоя, минералка из-под крана, арманьяк с привкусом денег.
Как они теперь будут выглядеть без меня?
Уезжаю…
Я ждал, подчас теряя интерес, что этот день придет.
Улыбнуться бы сейчас бессмысленной, полудурошной улыбкой, проводив глазами стрелку часов. Ведь все позади. Позади эта тошнотворно трудная, аж до мути в моих остекленевших глазах, работа. В первые полтора месяца в конце каждой смены завораживающе жуткая усталость представлялась настолько не совместимой ни с чем, что я забывал, как дышать.
Настолько это оказалось для меня в диковинку. Потом привык и к этой усталости. Как и ко многому другому, впрочем. А первое время просто приходил домой, раздевался через силу и засыпал сном без сновидений, распластавшись на надувном матрасе.
Тяжелая, физически обособленная работа — целый день на своих двоих и не присесть — была чем-то, к чему я не был готов прежде всего телом, а это — не самое страшное. А что, собственно, утомляло меня больше — общение с людьми или нагрузки, — я так для себя и не решил, задним умом понимая, что и то и то мне пошло на пользу.
«Человек привыкает ко всему, особенно если нужны деньги», — говаривал мой друг и сосед В., любитель прописных житейских аксиом и примеров их подтверждений.
Мне неожиданно захотелось курить, хотя я сказал себе бросить еще год назад и с тех пор совершенно не тянуло. А не курил фактически уже больше полугода. Разве что с мимолетными срывами и рецидивами. Да и потом я устроился официантом, как говорят здесь, par piston, то есть «по блату», благодаря В., который уже работал в этом ресторане, а потом перешел в другой, того же хозяина. И мне притом все-таки пришлось, хоть и довольно скромно еще, наврать про схожий опыт. Короче, я дорожил, несмотря ни на что, этой работой. Нужно было держаться. Не так уж часто в жизни мне выпадал «пистон», и подвести я не хотел.
Ну а когда бегаешь без конца туда-сюда, то курение не особо полезно, даже если и позволяет, как начинает казаться, отвлечься, развеяться. Но сердце-то ведь не обманешь.
Я уже и молчу про стоимость пачки сигарет, это давно не открытие даже для туристов. Менее известным открытием являются выводы после соотнесения стоимости пачки и средней зарплаты. Впрочем, многие молодые динамичные местные кадры курят самокрутки, покупая отдельно кисет табаку, бумагу и фильтры, — так выходит гораздо дешевле.
Я тоже наловчился и иногда позволял усмехнуться про себя, когда В. или кто-то просили меня скрутить им цигарку.
Кстати, билет на завтрашний поезд до Лиона и далее я оплатил из средств, полученных от продажи четырех блоков сиг известной марки. Тогда ловко провел на пальцах пару сравнительных позиционирований местного и моего предложения, от которого, понятно, невозможно отказаться ни Гвенаелю, ни шефу соответственно. Сигареты мне привезли пара русских знакомых, не куривших и не имевших интереса к подобным расценкам. Продал по пикантно заниженной цене, то есть всего-то втрое дороже, чем в России.
Задор и какое-то надменное любопытство проступило, как мне показалось, на лицах коллег, при осторожном прощупывании глазами надписей кириллицей на пачке.
«Это по-русски?» — спросил меня Гвенаель. «Ну да. „Курение убивает“. Все ком иль фо. Как и везде», — незаметно сам для себя схохмил я. «Настоящие, обычные сигареты», — объяснил перевод.
«А у вас только этими буквами пользуются? Или по нормальному тоже…» — он тогда резко осекся, слегка виновато посмотрев на меня, и, неумело и как-то натянуто улыбаясь, проговорил: “Pardon”. А я, с деланым раздражением закатив глаза, выдохнул наигранно: “Holala, Gwen…” И с укоризненной, намеренно скривленной улыбкой беззлобно заметил что-то про то, что одно и то же написанное разными буквами стоит по-разному. А Гвенаель с готовностью улыбнулся и протянул нечто согласное.
Я уже не оскорблялся на подобные замечания, с этим приходилось сталкиваться не то чтоб уж часто, но сами по себе новым явлением они для меня уже давно не были. Отчасти я привык, но лишь отчасти.
С недавних пор даже как-то замечал за собой способность ставить себя на место того же Гвенаеля, рассматривая, например, кириллицу под этим углом.
Вполне обоснованно и ожидаемо, что ему наши буквы показались бы чем-то необычным, может, даже курьезным и изящным. Как знать, что еще ему виделось бы в их изгибах, плавных округлостях, когда оттенки русского по белой глади листа сменяли бы друг друга, в складках, в контурах, в рельефе, от дуновения при произнесении. Стоит только вглядеться самому, встав на место француза, в эти иногда похожие на латинские и оттого еще более сбивающие с толку туманные литеры. И ведь они что-то значат и зачем-то складываются в слова именно в таком, из ряда вон порядке, когда присматриваешься безотносительно их предполагаемых смыслов. Скользя взглядом.
За спиной послышались шаги.
Как будто кто-то легонько толкнул воздух вокруг меня. Я услышал как бы свое имя.
–…ça va[8]? — донеслось до меня секунду спустя.
Я и не заметил, как Гвенаель спустился и присел за столик у окна, рядом с тумбочкой, на которой лежали газеты.
— Нормально, нормально. Устал я что-то, сам не знаю почему. Там клиенты пришли, я их на террасе усадил.
— О-о! Клиенты? Что-то новое! Сколько их? Извини, не сразу нашел бумаги…
— Да ладно, я не спешу особо. Двое: бабушка с дедушкой из Австралии.
— Садись. Тут надо подписать в паре мест, — торопливо дал указание Гвенаель, поднимаясь, и почти на ходу проставил галочки для меня в нужных местах.
— Они по-французски говорят? — поинтересовался он.
— Ну, пробуют, так сказать, — бросил я вдогонку.
— Прочитай, в общем, я сейчас, — донеслось до меня.
Гвенаель вышел, и зал снова опустел. Я вскользь просмотрел бумаги — ничего особенного. Обычные типовые контракты возмездного оказания временно затребованных услуг, которые назывались extra. Особой нужды мне в них не было, но я на всякий случай попросил предоставить, чтобы показать при последующем найме на работу, как козырь, достав из рукава.
Приятно тронуло, что бухгалтерия расстаралась, — мне даже напечатали целое рекомендательное письмо на бумаге с красивыми вензелями и логотипом ресторана. Хотя бы и на постоянное место работы не оформляли, сколько я ни поднимал этот вопрос.
Такой-то вот такой-то осуществлял трудовую деятельность в таком-то вот таком-то качестве.
Взглянув на свой расчетный лист, я вдруг вспомнил, пробежавшись глазами по столбцам с разбивкой по поводу того, куда и зачем с моей зарплаточки шли отчисления и налоги, что при убытии с территории страны теоретически, как мне посоветовали, могу попросить вернуть мне удержанное на нужды содержания пенсионеров, безработных и беженцев.
— Ну как, подписал? — бегло уточнил вернувшийся Гвенаель.
— Да-да. За три недели, стало быть?
— Ну да. Сейчас чек тебе выдам. Полторы минуты подожди.
Открыл холодильник, помолчал, глядя внутрь. Потом обратился ко мне:
— Ты хочешь тирамису? Надо съесть, а то так и пропадет.
— Пуркуа па, — вежливо протянул я.
— Тогда изволь! Не откажи себе в подобающем удовольствии.
Гвенаель поставил на поднос бутылку колы, к ней стакан со льдом и стакан желтоватого сока и снова вышел из зала. А я, сполоснув ложку, взял тирамису из холодильника и уселся в кресло. Пока пару минут подсчитывал в уме и ковырялся в стаканчике, старший скорым шагом в обратном направлении проследовал к стойке и открыл кассу, напевая еле слышно мотив, похожий на “Douce France[9]”.
— Вот это чаевые за последние три дня. Ты подписал контракт?
— О! Спасибо, неожиданно. Да, подписал, — поспешно черкая в бумагах, отозвался я.
— Хорошо. Даже отлично. По правде сказать — превосходно! Да что там скрывать — восхитительно!
Старший, улыбаясь, подошел и присел рядом со мной. Отдышался, посмотрел пару секунд вверх, на лепнину на потолке, наверное.
— Народу мало совсем, все до сих пор в отпусках. Я сам уезжаю на следующей неделе.
— И ты тоже? А куда?
— В Бретань повидаться с семьей, я ведь оттуда… Gwenaël — это же бретонское имя.
До Бретани я так ни разу и не доехал, хотя она по российским меркам не очень далеко от Парижа.
— А я и не знал, я думал ты — местный, парижский. А ты говоришь по-бретонски, там же вроде есть свой язык? Его в школах изучают, наверное?
— Знаю пару-тройку слов. Ну, мне в школе его не преподавали, это в частных каких-нибудь лицеях изучают. Собственно, когда-то в правилах внутреннего распорядка для учеников или вроде того указывалось, что запрещается говорить по-бретонски, слюнить пальцы, чтоб переворачивать страницы книг, и плевать на пол. Если ты знаешь, кто такой Жюль Ферри…
— Вроде государственный деятель такой был.
— Да, министр, кроме всего прочего, просвещения. Про него пишут что-то вроде «поборник светского гуманизма, антиклерикализма, всеобщего начального образования». Так вот это при нем когда-то детей в школах ставили на горох и в угол за то, что они говорили не по-французски, а на бретонском там или на еще каком-то диалекте, собственно — voilà[10]. Ну, ты понял, да? Подавляли, скажем так, в зародыше, скажем так, сепаратизм.
— Что ж, такая культивация принесла свои плоды.
Я с неподдельным интересом выслушал эту страноведческую информацию, которую мой старший коллега бойко выдал на одном дыхании.
— «Кроаз» — это «крест», «галь» значит «француз», «квенот» — «дорога», «бара» — «хлеб», что еще… А, «крампуэ» — блины. «Бран» — ворон.
«Занятный язык», — подумалось мне.
— А еще иногда странно строят фразы. «Денег у меня, чтоб заплатить, достаточно» вместо «у меня достаточно денег, чтоб заплатить».
— Ну, в русском, например, вообще порядок слов практически свободный, — блеснул я умом. — Можно хоть так, хоть как угодно.
— Да уж, русский с ума сведет любого, мне кажется. Очень сложный язык. Одни только буквы чего стоят.
— Ну, не то чтоб он уж очень сложный был, просто непривычный для тех, кому, например, французский родной или вроде того. И в силу этого… Я тебе скажу, что во французском для меня до сих пор полно темных мест, а над некоторыми вещами просто перестал задумываться, потому что себе дороже. Говорю так, потому что слышал, что люди вот так говорят, а почему это именно так — просто не понимаю и не вдаюсь уже особо.
— Нет, но ты, надо отдать тебе должное, очень хорошо говоришь. И когда пришел работать, неплохо говорил, так с тех пор еще и улучшил твой французский заметно. Если б не акцент, то вряд ли можно догадаться сразу, что ты приезжий. Впрочем, и акцента у тебя поубавилось за все это время.
— Спасибо. Спасибо! — из вежливости, смущаясь, поблагодарил я.
— Нет, не благодари! Ты говоришь правильно и хорошо, но у тебя все-таки есть акцент. Это тебе может сыграть на руку при общении с девушками.
— Ну, не знаю… — протянул я, улыбаясь, — с испанским еще может быть. Но не с русским акцентом. Хотя… эти акценты в чем-то и похожи.
Последние слова я произнес с нарочитым нажимом, коверкая их на русский манер, делая упор на «р», что давалось мне непросто, так как сам с детства картавил. Гвенаель засмеялся.
— Да это еще ладно. Вот английский акцент или, еще хуже, немецкий — вот это нечто!
Он посмотрел, там ли я подписался в контракте, взял себе один экземпляр, отдал мне чек с зарплатой и чаевые за три дня.
— А ты как добираться будешь? На поезде или на машине? — уточнил я у бретонца.
— На машине со знакомыми, на поезде сейчас дороговато будет, надо было сильно заранее брать, а чуть позже еще дороже, потому что сентябрь уже вот он — все возвращаются. Еще мне вещи надо будет отвезти некоторые, так что — voilà. А ты попутку ищешь? Ты как сам выбираться будешь?
Я в ответ озвучил, что завтра утром отправляюсь в Лион на электричке, которая будет ехать около четырех часов, и что билет на нее купил заранее, потому вышло не очень накладно. В Лионе пробуду один вечер у знакомого, с которым когда-то учился чему-нибудь и как-нибудь, а потом двину дальше, но пока не знаю как, скорее всего, тоже с кем-нибудь на чьей-нибудь машине.
Я не любил вдаваться особо в подробности и рассказывать о своих планах, хотя бы и мне это ничем не грозило в данном конкретном случае. Гвенаель наверняка забыл бы добрую половину сказанного. Однако же, по выработанной привычке, я решил избежать детализированного описания своего маршрута даже на завтра и немного приврать. Просто рассказал вкратце, слегка и так, чтоб это выглядело как нечто привычное и ненапряжное. Лаконичное…
Гвенаель всегда по-хорошему ко мне относился, работалось с ним довольно приятно. Он не зажимал чаевые, не исходил на нервы, когда я по рассеянности что-то забывал или мне приходилось повторять дважды, а то и трижды.
Беззлобно подшучивал надо мной, когда я некоторое время не мог банально выучить номера и расположение столов. Или то, на какую кнопку для какого кофе нажимать. Хотя бы это усвоилось относительно быстро ввиду того, что нуждался в кофе лично.
Так со мной почти с самого детства — как что-то касалось количества конфет, карманных денег, то рацио мгновенно включалось. Тогда как в остальное время полудремало, то и дело схватывая экстатику мест и событий.
И Гвенаель не жаловался хозяину на мою медлительность и нерасторопность поначалу, и, может быть, поэтому я и продержался здесь аж почти полгода.
Так как в итоге, хоть за чуть большее, чем отводилось, время весьма хорошо освоился. Словом, у нас с ним сложились коллегиальные, приятельски доброжелательные рабочие отношения. Хотя бы мы и редко болтали о чем-то личном. Да и особо не доводилось случая. Я выбрал не очень удачный момент для того, чтобы начать подобную работу. Весна — начало августа, вплоть до поры отпусков, — это самый зловеще напряжный, ввиду устойчивой плотности у предела потока клиентов, туристов, да и местных, сезон.
Собственно, потому, когда нас ставили работать в паре, мы изредка перебрасывались короткими рассказиками и случаями из жизни, шуточками лишь за завтраком и перед закрытием.
Я знал, что Гвенаель старше меня на пару лет, что учился где-то в Париже или рядом и давно работал в ресторанах. Блондин, чуть выше меня ростом, он всегда приходил на работу в свежевыглаженных рубашках и строго до блеска начищенных, довольно недешевых туфлях. К бретонцу некоторое время, под конец смены, приходила худенькая девочка с зелено-карими глазами. Неизменно в платьице и неизменно какой-то такой «деревенско-экологичной» расцветки, с сумочкой из светлой кожи, которую носила на лямке, переброшенной через худенькое плечико. Такая светленькая и улыбчивая.
Но я давно уже не видел ее здесь.
–…ну и потом, — продолжал я, — попробую зимний сезон отработать в горах, если найду там себе место, конечно.
— В Альпах, ты вроде говорил когда-то? Tu vas sûrement trouver, ce qui cherche — trouve.
«Кто ищет — тот найдет». Сколько же я раз слышал эту фразу. И мало кто знал, откуда она и кто ее сказал первым и почему. Странно даже — все повторяют, но мало кто помнит, в чем дело. Я понемногу уставал от разговора и смысл слов собеседника уловил, переведя, только спустя пару секунд.
— Очень хотелось бы, — отозвался я. — Да, в Альпах. Правда? Говорил же уже?
— Вроде да, мне кажется.
С пару секунд висела тишина. Потом Гвенаель произнес:
— Так, вот… смотри.
И начал выводить на бумажке что-то. Попутно поясняя свои действия.
— Это названия пары мест, куда ты можешь заглянуть на своем досуге и отдать им CV. Лучше в руки, лучше лично. Ну или по почте с уведомлением, в красивом конверте. В CV можешь написать, что ты работал у нас год, что говоришь еще и, кроме русского, по-английски, что активный, молодой, румяный и динамичный, то, се. Короче, не мне тебя учить.
На этом месте он вдруг оторвался от бумаги и, взглянув на меня, слегка рассмеялся, покачивая головой.
— Кроме этих мест, — продолжал Гвенаель, — скорее всего, работодатели подобного рода кучкуются на всякого рода ярмарках вакансий или вроде того. Сезон начинается где-то в середине ноября. Как снег ляжет. В этом году лето жаркое было, наверное, рано ляжет и долго продержится.
— Ой, спасибо огромное, Гвен. Спасибо! — сбивчиво проговорил я, несколько смущаясь.
— Да не за что, держи, — протянул он мне бумагу.
— Да-а-а. Я немного знаю, что да как. Думаю, съездить сам на место, осмотреться.
— Правильно. Заодно проветришься после Парижа. Сам бы уехал. Надоел этот Вавилон.
— Гвен, мне очень нравится Франция! Несмотря ни на что. Местами нравится больше, чем моя родина-мать. Многое мне даже кажется более родным, чем… чем родное мне по умолчанию. Но Париж наших дней… Это для туристов на пару раз… для непритязательных, простоватых девочек и мальчиков им под стать.
— Париж — это не Франция, — отчеканил на выдохе Гвенаель.
— Знаешь, на пару дней меня хватает, а потом тошно становится. Париж я другим представлял, — охотно согласился я со старшим. — Не понимаю, какой силы инерция тут должна действовать, чтоб этот разрекламированный образ до сих пор не разложился. Что вообще удерживает это клише от распада? Два-три фильма, несколько книг, с десяток актеров, пара блюд и названий парфюмов? Пара километров старой архитектуры? Деньги?
— Да ничто! — с горьковатой злобой коротко оборвал меня Гвенаель и усмехнулся, глядя куда-то в сторону.
— Да, действительно, когда вот так вот живешь здесь, это совсем не то же самое, что приезжать туристом. Да даже если и туристом, а бюджет урезан и приходится селиться в каком-нибудь Кретее или Барбезе…
— Короче, благодари судьбу за то, что заимел возможность сделать выводы, — подытожил мой старший коллега. А потом резко продолжил: — У меня ж друг один, кстати, работал на лыжной станции когда-то… В… Да, в Мутье или где-то там, Мерибель… Куршевель… Короче говоря, не помню уже. Суть в том, что или ты приезжаешь туда работать и копить, после смены отсыпаясь, а потом гуляя пешком по горам, пока не надоест, и к весне у тебя полно денег. Или ты всю свою зарплату спускаешь на развлечения, празднества и к весне у тебя остается пара сотен на проезд домой и лекарства от печени. Но зато можешь считать, что ты от жизни взял все.
— Широкий спектр возможностей! — мгновенно отозвался я прочитанным накануне в газете клише: “Le vaste éventail de possibilités”.
— И… Да…
Я положил бумажку в кошелек рядом с чеком и чаевыми, застегнул отделение на молнию и убрал кошелек в рюкзак.
— Ну ладно…
— Ну ладно, rouskof. Давай прощаться.
— Спасибо тебе еще раз за все, Гвенаель, действительно — спасибо! Всего тебе самого доброго. Может, еще увидимся.
— Merci… — и он снова произнес не очень правильно мое имя, отчего я невольно улыбнулся.
Мы крепко пожали друг другу руки, и я вышел из ресторана, оставив Гвенаеля одного. Солнце стояло еще довольно высоко. Невольно зажмурился. Вдохнув глубоко сухой и горячий уличный воздух, ступил пару-тройку шагов по тротуару.
И направился уже было в нужную мне сторону, как вдруг будто внезапно кто-то дернул меня за рукав и потряс за плечо. Я услышал, как за моей спиной голос проговорил еле слышно по-русски пару неразборчивых фраз.
Резко, с предзаготовленным выражением подозрительного удивления, обернулся и увидел пустой столик, где до того сидели бабушка с дедушкой из Австралии.
Стулья едва задвинуты, салфетки скомканы, бокалы почти до конца допиты. На всей улице никого. И так тихо, что слышно было, как переливается звон в ушах туда-сюда. Я даже подрасстроился такому обороту, списав прочувствованное прикосновение ко мне на тик от перенапряжения мышц.
«Наваждение какое-то!» — подумалось мне. Потряс головой и бодрым полумаршем пустился в сторону метро.
Стало как-то совестно, будто я необоснованно грубо и заносчиво повел себя с кем-то.
«Неужели — все? Как-то скомканно… Все… Чек при мне, надо положить деньги на счет. А ведь хоть и отпустили пораньше, выхожу с работы как обычно. Ладно. Все».
Оглавление
Купить книгу
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «В альпийском сиянии» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
