Болская деревня. Истории из детства

Юлия Анфёрова

Здесь вы найдёте до боли знакомые деревенские слова и поговорки, почувствуете запах сенокоса и земляники, услышите журчание речки, пение петухов и деревенские частушки. «Гледите жо! Ее чё, робята, еко место. Коршун-от счи́поршил чипу́шку-ту. Прошарапу́чили, сидим та́ргам!» «Хлеб-от шибко неизда́шный сёдни. Квашонка-та у́росила стояла на лавке», «Будь ты жжит ты! Как еть сту́ргало. Перева́ла кака́ пришла. Лизьте жо, девки, на пола́ти. Гром-от тамока́ пережидать будём», и другие.

Гроза

На следующий день бабушка Дуся разбудила меня рано.

Сегодня наш черёд пасти коров. Оплатайся да бежи на улицу. Платок-от на пече́ возьми. Скоро уж пригонят коров.

— Бабушка, а вичку мне сделаешь? Чтобы гнулась хорошо, а на кончике листочки были.

— Но, сделаю.

С собой у нас котомка с едой: картофельные и сметанные шаньги, луковые пироги, варёные яйца, хлеб на всякий случай (вдруг корова домой не пойдёт, тогда её можно заманить: хлеб, посыпанный солью, можно скормить ей по кусочку), соль, зелёный лук и квас.

Квас бабушка делала хороший: кислый да сладкий. В деревне водилось правило: если пришёл гость, его обязательно надо напоить квасом или брагой. Для этого у хозяек была специальная, то́дельная, коричневая или белая литровая кружка.

— Иди, Санко, испей брагу-ту. Хоро́ша получилася, по́рна, вечор токо цедила.

Сначала сама глоток сделает, и после этого только гостю предложит, чтобы показать, что и вправду хороший квас, не отрава.

— Но, беда хороша брага! От, умеешь ты, Васи́льна, брагу делать! Кхе, кхе…, — ответит Санко, покряхтит и от удовольствия прищурит глаз.

— Ты понорови да ишо испей. У меня там цела фляга да мисочка стоит, тебя дожидаца, — смеётся бабушка. — Давеча Володька у Парани заходил, принёс мне хмелины на пиво, буду ставить тожно.

Ежели приходил гость, а брагу не подавали, то так говорили про хозяев:

— Ее чё! В пустой избе нально побывала. Кружку брагу не подали. Это куды годно?

У нас дома был специальный чан для бражных дел. Перед праздниками и на Семи́к (поминальный день на седьмой четверг после Пасхи) все хозяйки готовили брагу. Это было большое дело.

Сначала бабушка Дуся насыпала рожь в большую кастрюлю, заливала дряблой водой и оставляла набухать. Заносила в избу рости́льник (неглубокий ящик). Он был в каждом доме, его берегли и использовали строго по назначению. Пересыпала набухшую рожь в него и ставила на три или пять дней для проращивания. Ростильник стоял на лавке, и бабушка с нетерпением ждала, когда появятся росточки на зёрнышках, подходила к ящику, разговаривала с ним: что, мол, не растёшь, шары-те выставило?

Когда проклюнутся беленькие ростки, подходил следующий этап: ростильник нужно было поднять на русскую печь и осторожно, не обломав хрупких росточков, переложить всё на большой лист железа, чтобы просохло. В эти дни топилась русская печь, и в избе стоял непередаваемый запах зерна. Бабушка руками перемешивала его, чтобы оно равномерно сохло. Как только зерно «подходило», бабушка сгребала его в мешок и ехала в соседнее село По́лву, чтобы смолоть его где на колхозной мельнице. Молотое зерно называлось бра́жно.

Бабушка засыпала бражно в кастрюлю, заливала водой, перемешивала мутовкой, ставила в протопленную горячую печку — преть. Оно постепенно заваривалось и превращалось в светло-коричневую кашу, а сверху покрывалось сладковатой корочкой. Бабушка вынимала кастрюлю из печки, давала остыть, потом цедила через сито, разбавляя водой. Получалась преснуха. Преснуху тоже можно было пить, она была вкусная, но «пустоватая». А чтобы получилась настоящая брага, в преснуху баба Дуся добавляла мел (закваску из хмеля) и немного сахара. Ставила корчагу с брагой на лавку ближе к печке, давая ей настояться и укиснуть. Примерно через сутки — двое бражка «подходила»: появлялась пенка. Бабушка, волнуясь, помешивала её черпаком и помаленьку пробовала, решала, удалась ли бражка. Ежели удалась — торжественно наливала в литровую кружку и первой отхлёбывала, смакуя и причмокивая, искала в бражке те самые нотки кислоты, сладости и хмельных оттенков. Иногда могла и в маленькую кружечку налить, делала послаще и звала меня:

— Бежи, девка, чюрскай брагу-то. Ох, хоро́ша получилася как молоко. Много-то не пей, а то хмельна́ станешь.

Я небольшими глоточками пила пресную бражку как божественный напиток, и даже всё ещё помню этот неповторимый вкус.

А других угощать — это целый обряд был.

Выйдет бабушка на середину кухни с кружкой браги, встанет перед гостьей, отхлебнёт первой, потом протягивает кружку гостье:

— Испей жо, кумушка.

Та примет кружку, отхлебнёт и возвращает бы её хозяйке.

Бабушка тыльной стороной ладони тихонько оттолкнёт кружку в сторону гостьи и говорит:

— Да ишо, кума, испей.

Гостья опять прикладывается к кружке, отвечает:

— Да напилася уж.

— Да испей, испей, брага-та тёпла, су́тошна.

Та снова отпивает:

— Напилася, напилася, — и отдаёт кружку хозяйке.

Потом они посидят, поговорят, бабушка вновь несёт кружку, и угощение повторяется.

Бабушка Паша так же готовила брагу. Соседка Федосья и дед Максим частенько захаживали к ней попить бражку, побаять. Сосед дядя Вася Плотников, молодой могутный мужик, мог три-четыре кружки замахнуть, а потом уходил, довольнёхонький, покряхтывая.

— Брага-та кислушша сёдни, подмолодить бы надобно, прямо еть шары воротит. Уприёт-нет? Печку-ту не шибко топила сёдни.

В тот день мы с бабушкой угнали коров к сосне, которая росла у дороги. Кто и когда её посадил — богу ведать. Наверное, она дикая, то есть сама выросла, потому что раньше здесь были луга. Говорят, что этой сосне целых сто лет, а может быть и больше. Мы с бабушкой вдвоём не могли обхватить ствол, надо было третьего человека звать.

И вот сидим мы под сосной, жарко, скучно, пауты и мухи одолевают, прямо беда. Бабушка дремлет, клюёт носом, песни пытается петь, чтобы не заснуть.

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Ташшится с сумой на плечах.

Бежал из тюрьмы тёмной ночью,

В тюрьме он за правду страдал.

Идти дальше нету уж мо́чи —

Пред ним расстилатся Байкал…

— Бабушка, а кто такой Байкал?

— Байкал-то? Дак это большушее озеро, в ём вода как зеркало — не поморшится. Оно в Сиби́ре есь.

— А Сибирь — это чё?

— Это тёмнуший лес, там лисы да мидвиди живут. И горы высокушие стоят, поболе сосны будут, дай-ко дак, — и рукой показывает на вершину.

Я поверила. Потому что если выше сосны, то и вправду высокие.

И так протяжно опять запоёт, так заунывно, что мне плакать захотелось.

— Не пой, — говорю, — бабушка, не пой, миленькая, а то я сейчас зареву.

А бабушка сама чуть не ревёт, так жалко ей и бродягу, и мать, и особенно за судьбинушку их горькую обидно. И где границы судьбы бродяги, а где бабушкиной, уж не видать.

Наконец бабушка пододвинула к себе сумку с едой, и мы молча начали обедать пирогами да шаньгами, запили их бражкой, а хлеб не тронули — корове он. Хлеб бабушка всегда нарезала тонким острым ножом, прижимая к груди круглый еру́шник. Ломти получались ровные и ноздреватые, коричневая корочка всегда хрустела и долго жевалась. А с луком, молоком или квасом было очень вкусно, и язык пощипывало. Интересно, что у каждой хозяйки хлеб имел свою форму, запах и вкус. Я могла есть только бабушкин хлеб, а чужой совсем не могла, не глотался он.

А потом я спрашивала через каждые полчаса:

— Бабушка, а когда уже домой?

Баба Дуся ворчала:

— Ноо, постони́ ишо, постони́. Сказано, долго будем, до вечора, как сончо переметнётся на ту сторону, тожно и погоним коров домой. Смотри, како́ небо — завтра вёдро будет, по ягоды слетам с утра. Может уж поспело чё.

Тут она увидела, что Настасьина корова побрела в кусты у речки.

— От лешачья корова! Понесло опеть куды не следует! От я тебя сичас дубиной-то отхайдакаю! Увязнёшь в ричке дак я чё тожно буду делать! Там эть вода по колено! Гулёна кака нашлася. Тако́ска была!

Но корова Насти Немой не слушала эти слова и уверенно брела к речке. Бабушка схватила свою толстую вицу, похожую и правда на дубину́, и погналась за коровой, размахивая подолом и чавкая сапогами по болотной воде. Трава у речки стояла по пояс, так что издалека было видно белый платок и слышно грозные бабушкины окрики.

Мы с девочками всегда сразу угадывали, где у речки топко: там трава темнее и заманчивей, а ещё лягушатник растёт. В эти места нельзя ходить, можно утонуть. Летом здесь жёлтых купальниц видимо-невидимо. Мама их собирает в красивые букеты и ставит в банку. Цветок у купальницы плотный, едва видна мохнатая мягонькая серединка. Понюхаешь — весь нос жёлтый, чихать охота. Ещё мне нравятся мелкие розовые часики. Сорвёшь такой цветочек возле муравейника, покрутишь за ножку, отпустишь, а лепестки в обратную сторону раскручиваться начинают — шагать по часовой стрелке.

Деревню за речкой сморил полуденный сон. Тишина стоит, но собаки всё ж таки гавкают изредка да телята за изгородью жалобно мычат, потому что в стадо их не отправили. Коровы шуршат хвостами, бьют себя по бокам.

Спать мне захотелось так, что глаза слипаются, но оводы того и гляди норовят укусить, поэтому вичка моя всегда наготове.

Интересно, у мух есть ум или нет? Кажется, что есть. Вот пристанет к тебе муха, ты её отгонишь, а она облетит вокруг тебя и снова гудит у самого уха. И как будто видит, что ты на неё замахиваешься — сразу улетает. Значит, понимает всё, и есть у неё ум.

Бабушка Дуся вернула корову в стадо и тоже отмахивается от мух:

— Вот эть кака зараза, донимат! Норовит съись ровно. Навязалася!

Я сижу похихикиваю от её слов, но украдкой, чтобы она не заметила.

Алёшка и Колька однажды показывали, как они паутов запускали с травинками. Поймают паута, наколют его задним местом на травинку, отпустят и смотрят — у кого дальше полетит, тот и выиграл. Забава у них такая была.

Коровы улеглись на отдых. Они лениво жевали жвачку, изредка чесали головой бока, смотрели по сторонам большими умными глазами, вострили ухо.

— Бабушка, а как это — жевачка у коровы? Она что ли есть у них? Это же неправда.

— Ишо кака́ правда! Конешно, есь. Нажуют траву, отрыгнут и тожно снова жуют — пережёвывают. Это и называцца жвачка, — отозвалась бабушка. — А ты чё думала? Не магазинска эть жевачка у их.

Чуть погодя вдалеке за речкой раздались крики — кто-то отчаянно ругался. Бабушка пробормотала:

— Манька опеть хайло-то дерёт. Санко костерит, нально. Всё ему от иё попадат. Чё хайло-то драть? Отсенокосилися уж поди. Это мы ишо не рабливали, литовку в руки не брали. Дозовись иди попробуй Мишку да Вовку! Хоть помоча́н собирай.

Мишка и Вовка, мамины братья, приходили на любую работу по первому бабушкиному зову — что картошку садить, что сено косить. Это она так ворчала, для порядку.

А потом, смилостивишись, сказала:

— Бежи конфету дам. Лампасейки тебе купила, на, не просыпь токо.

Эти маленькие разноцветные конфетки были без фантиков, назывались заморским словом «Мон — пась-е». Я любила зелёные и жёлтые, они кисленькие были, а красные — очень сладкие, их всегда на потом оставляла.

На болотце рядом с сосной прилетели утки — то было настоящее чудо. Птицы и звери в деревне близко к людям не подходили, хотя и жили рядом. Вода для уток была тёплая, они с удовольствием пу́рхались в ней.

Мы сидели молча, бабушка дремала, но старалась не уснуть, не проглядеть коров. Я собирала цветы и искала землянику, но она ещё только набирала цвет. Безжалостно одолевали мошки, жалили липучие мухи и огромные пауты.

— Мороча́т. Дож будет, мухи-те вон как жалят, — тревожно оглядывая небо, сказала бабушка Дуся. — Надо коров дозо́рить.

И ушла проверять коров, все ли на месте, не забрёл ли кто в неположенное место.

А по небу и вправду пошли тучи, беспомощное солнце тонуло в них, выныривало и уходило обратно в синюю пучину. Над Полвой небо было грозовым, тёмно-синим, а это значило, что туча скоро доберётся сюда.

— Бежи, девка, домой, пока гроза не началася. Я тутака́ с коровами останусь, а ты бежи давай. Гром-от не бойся, он не страшный, ниче тебе не сделат.

— Бабушка, не пойду! Я не успею!

Больше всего на свете я боялась, что со мной, не дай бог, случится история, которую мне бабушка Паша рассказывала.

— Правда ли, нет ли, не знаю, мене Настасья сказывала. Одна женшина летом пошла пасти коров на поле. Тутака гроза стала собирачча. Гром-от загремел, будто колеснича едет — громыхат у Ильи Пророка. Ну она и не подумай вовсе — погнала коров под сосну, котора на пригорушке стояла. А больше ничё и не росло на поле, так, трава да кустики каки-то. Коровы-то чё, ушли. Им эть куды скажешь, туды и идут. Розбрелися оне. А дож уж запокрапывал. Сверкат небо-то. Гром гремит. Пресвята Богородича, пречистая сила, охо-хо… Одна корова возьми да убеги из-под сосны-то. Женшина — за ей. Выбежала в чисто поле да так и упала тутака без памяти. Это огонь-от иё тожно настиг. Молния небесна. Скоко она пролежала, кто знат. О ту по́ру бабы проходили. С покоса нально шли. Увидали бездыханную, подбежали, а от иё ток идёт! Они давай иё скориё окапывать землёй! Ну, отошла малёхо, до дому едва увели. Как она не померла, родимая, богу ведать.

Теперича как токо гроза идёт, она в постель ложичча, обязательно на деревянну кровать, одеялами укрывачча — носа о́сё не кажот. Баяла она, что тело-то окалыват, шибко больно. Так и пропала бы, нально. Бабы-те спасли тожно иё.

Вот такая страшная история.

Я всё-таки побежала домой напрямую по мокрой картошке. Бабушка разрешила. Сказала, только чтобы быстро и большими шагами, потому, что сырой огород топтать нельзя. Хорошо, что сосна близко к нашему дому растёт, через жерди на заборе перелезть — и уже в огороде окажешься.

Я себе морковку сорвала по пути, хвост её обчикрыжила, сполоснула в бочке с водой и съела на ходу. Вкусная морковка с грядки, молочная как будто. Забежала в дом и залезла на кровать.

Бабушка Паша проснулась от моего топота.

— Это кто там то́пат? Это ты, девка? Я вздрогнула нально от твоего стука-бряка. Гром-от загромыхал, я под одеяло и зализьла, ничё не слышу тожно. Ба́ушка твоя где-ино осталася? С коровами?

— Да! С коровами. Под сосной мы сёдня их пасём.

— Но, там давно не пасли, подросла трава-то. Ты еть вымокла начисто? Платьте сыми, одень сухое. Шерстяны носки в комоде ну-ко погледи жо. Вот еть беда, откуль и налетело… Бежи-ко поешь маленько, голоднёхонька еть, нально. Сичас ну-ко обожди, похлёбку лину тебе. Это чё… така старая уж я стала, враз и не соскочишь с койки-то, куды девачча.

— Бабушка Паша, а сколько тебе лет?

— Чё, скоко лет? Дак еть восемь дисятков уж с лихвой. Я уж запамятовала год, когда роди́лася. Шибко давно это было, оии… при царе Горохе.

— Бабушка, а кто такой царь Горох?

— Царь Горох-от? А кто ж ево знат. Был да и сплыл, говорят. В старину-ту ково ль токо ни бывало. Вот я и роди́лася о ту по́ру.

И начала медленно вставать с кровати.

Пока бабушка Паша садилась, покряхтывала, искала свою дубинку, чтобы опереться на неё, я спрыгнула с кровати и пошла на кухню.

Русская печка была ещё тёплая, там стояла большая чугунка с похлёбкой. Мне было не под силу её достать даже ухватом.

— Ты чё, девка, удумала? Не смий! Надорвёшься! Опрокинешь ишо чугуно́к-от на себя, обваришша, дак я потом чё с тобой буду делать. Я нально сама не спрово́рю его с места сдвинуть. Куды уж тебе. Иди молоко наллю. И́чко вот ишо есь…

— Бабушка, а оно всмятку? Я только такое люблю! Если не всмятку, то не буду. Там желток невкусный.

— Смятку, смятку. Иди-ко бери маленьку ложочку да с хлебом. Соль ишо макай, чтоб скуснее было.

Пока бабушка Паша, постукивая палкой, ушла в сени за молоком, которое стояло в ведре с холодной водой, чтобы не прокисло, я принялась за яйцо. Бабушка Дуся мне всегда утром варила такое. Надломит сверху скорлупу, обчистит маленько, ложечкой смешает варёный белок и жидкий желток прямо в яйце, посолит и кормит меня с ложки. Вкуснотища! А ещё днём иногда даёт лукову соль — сырое яйцо, взбитое с солью и зелёным луком.

А весной бабушка делала и́шенку из пи́стиков, которые на поле растут в сырых местах в начале мая. Их вся деревня собирала, как только они выйдут. Бабушка нарубит пистики се́чкой в корыте, убьёт пару яиц в кастрюлю, молока линёт, всё это на сковородку или в железную банку из-под магазинской селёдки выложит — и в печку. Запечётся и́шенка, румяная такая корочка получится — аромат на всю избу!

— Айда-те ись, робята, пи́стишно-и́стишно поспело! — позовёт к столу баба Дуся.

Все едят, нахваливают, какая пышная да вкусная ишенка получилась. Я любила водичку хлебать, которая между ишенкой и стенками сковородки натекала.

Поели мы с бабушкой Пашей, снова до кроватей дошли, улеглись. Гром гремит, дождь стучит по крыше, на улице ни души — все попрятались, а у нас тепло и уютно в доме. Часы тикают, кошки с печки прыгают, лижутся. Телевизора, конечно, нет да и не́ к чему он.

— Ох, ох, вымокли все коровы нать-то. И Дуська вместе с имя́. От эть, хорошо как пролило, хоть картошка пушше нарастёт.

Бабушка Паша долго глядит в окно.

— Как и отсенокосимся ныне, будёт дож идти дак… Шибко тяжёла работа — сено-то косить.

— Бабушка, расскажешь про сенокос?

— Почё тебе это знать, дева? Да я уж и россказывала не раз.

— Ну, пожалуйста, бабушка Паша!

Я любила слушать её истории, очень уж интересно она говорила старыми словами.

Она сидела на своей кровати, положив тяжёлые натруженные руки с выпуклыми дорожками вен на колени, смотрела невидящими глазами куда-то перед собой, как будто вспоминая далёкое, но такое до боли родное и знакомое. Помолчала, потом негромко, с остановками начала рассказывать, но не мне, а больше себе напоминать, как они когда-то ходили на покос.

— Ну ладно, росскажу уж, чё, коли в тре́бу тебе. Шибко тяжёлушша это работа, оии…

Пока соберёшша, дак ишо день-два уйдёт. Поначалу надо все лито́вки, грабли да вилы-те перебрать, осмотреть, может чё случилося с имя́ после зимы. Литовки отбить, наладить, чтобы не вертелось литови́шшо в руках. Забить клинушок, коли надо, опробовать в деле: окосить маленько подле забора да где да. У грабель оглядеть зубья-те: все ли на месте, кои росша́таны — оправить, насадить. Вилы еть надо вострые на покос-от, зубья чтобы все на мисте были, без прорех и крепкими черенишшами. Ну, всё, топере можно завтра с утра, благословесь, и выходить. Косить хорошо с раннего утра, по росе, когда трава сырая, тогда легче она поддаётся, да и соньчо ишо не так жарит. Правда, мошкара лесна налетат попить кровушку-ту, шибко лезет везде. И еть, вражины, до смерти заидят, токо дайся имя́! Опосля место-то вздувачча да шибко долго серби́т (чешется). Мы эть раньше штанки-те не нашивали, в юбках всё, дак оии́ как зудело, чё уж говореть… Ну ладно. Слушай тожно дале. Хороший косильшик прокос-от берёт широкушший, литовка у него летат звонко да бойко… Зынь — зынь токо, зынь — зынь… Когда семейшиков на покос собралось мно́гушшо, встают все рядами, друг за дружкою, и пошла работа. Передние — завсегда крепкие мужики. За имя́ бабы. Токо и слышно: «Беерегись!». Да и надо опасаться, как ино? А то еть несдобровать, на запятки-те косой заи́дут дак.

Ну, к обеду тожно́ идут в тинёк, падут с уста́тку на тёплу землю, полдничают, чем бог послал.

Чем полдничали? Да по-разному. Хлеб-соль, перо луково, огурчи, у кого поспели к той поре́, по и́чушку брали, испечённому, молоко, кто желат. Пироги, опеть жо, луковы… Ну, и пить — брагу обязательно. Брагу-ту много брали, туёс-два… Ро́бишь, так эть пить-то шибко охота.

— Бабушка, а дальше что? — мне уже не терпелось узнать, чем дело кончится.

— Ну вот, выкосили, слава богу! Топе́ря обождём день-два, пускай подсыхат. Где тонко — трава-та плоховата была, дак на другой день и готово, высохла. А где толсто навалёно, не розбросано косильшиком, там до́ле сохнуть будёт. Или вот где трава хоро́шуша стояла: в логах да у леса — клевер там или мышьяк, тожо дольше сохнуть будёт. Ота́ва (трава, выросшая после первого ско́са) завсегда быстриё сохла. Да ничё, лишь бы вёдро постояло, да ветерок дул, оно уж всяко высушит. Сено-то, которо под дож не попадёт, колды готово, дак шумит, в руках не мя́кнет, и духмя́но тако.

Бабушка Паша зашевелила руками, как будто щупала сено по-настоящему, шуруди́ла его и подносила к носу. Лицо её изменилось, посветлело как будто. Так ей нравились эти воспоминания, так скучала по тем временам, когда она была ещё молодой, могу́тной. А мне было её очень жалко, потому что сейчас она сидела передо мной старенькая и не́мощная, как будто и родилась сразу такой. Незнакома была мне та бойкая женщина, у которой было тоже своё детство и молодость. «Жись-та она шибко скоро проскакиват, одна надёжа на робят и остаёчча».

— Ну, топе́ре возить надо, — продолжала бабушка. — Ране еть сено-то ва́живали домой на лошадях, трактора не были. Вот на лошадёнке к вечеру уж и приидёшь на покос-от. А до этого его, сено-то, надо сгрести да скопнить ишо́. Сперва гребёшь, по волосинке тянешь из-за ёлочки, из-за кажного кустика, глядишь уж и вало́к хоро́шуший насобирала. Где сыровато, не просохло ишо — разбросашь поширше, чтоб скориё сохло. После ишо его пошевелишь — вот оно и готово дело. Топеря копни́ть. Вилами по валку идёшь собирашь, перекидывашь в кучки, ну, в копёшки-те. А если большу копну задумала собирать, толды надо сносить ети копёшки в одно место. Сила есть, так навильниками стаскаш, а нету — носилками можно. С имя лигче, вдвоём еть. Не в ку по́ру стаскашь. Тожно подъи́дёшь на лошаде, на телеге, да и почнёшь грузить. Надо уми́ючи грузить: на обеи бока навешивать, накладывать поширше сено, чтоб больше влизло. На возу помошнича стоит в ту пору, поправлят мои навильники да укладыват. Шибко страшно на высокушшой копне али зароде стоять, маленько токо забудешша и улетишь назадь пятки, сама не догадашша. Тожно сверьху, посерёдке, бастриго́м прижмём да верёвкой бастри́г-от затянем, а то еть розваличча по дороге. Ну, топеря домой, с богом! А ишо дома сколь робота с сеном-то, охо-хо! Ладно, на пови́тях ишо место есь, так туды стури́шь его. А нет, так еть придётся омёт метать. Тут и вся работёнка! Сперва лёжки на зимлю накидашь, чтобы уж не отопрело от сырой земли да ишо стожа́р воткнёшь посерёдке. И опосля токо зачнёшь складень разводить… Опеть жо без товаришша худо: надо утаптывать, укладывать навильники-те, гледеть: шире ли, у́же. Да вершить с умом, чтобы гладкой вышел по бокам, сверьху без ям чтобы, да не скособенился, а то еть кака́ осень ишо будет: на-ко дожли́ва дак еть прольёт омёт дони́зу. Мама опосля у нас всё говорила: «Ох, и наро́билася я сто́есь до приста́тку, пойду на голбеч, посуме́рничаю» (посплю).

Конец ознакомительного фрагмента.