Прощание с «Императрицей»

Юрий Иваниченко, 2019

Следуя за героями романа, повествующего о полной опасностей службе братьев Ивановых в годы Первой мировой войны, читатель переносится то на пограничье между Польшей и Восточной Пруссией, то на Кавказский фронт, то на палубу эсминца, то в тесный отсек единственного в России подводного минного заградителя, то в бурлящий страстями и интригами Петроград. Захватывающие события разворачиваются в период со второй половины 1915-го до осени 1916 года, до гибели флагмана российского Черноморского флота линейного корабля «Императрица Мария». Всё это вкупе с точными описаниями военных и бытовых реалий времён великой войны придаёт особую убедительность большим и малым подвигам, переживаниям и приключениям героев книги.

«Р-революционерка» варя

Петроград. Литейный. Задворки патронного завода

Наверное, тому виной и Васькин пример: то ввалится с горячечным румянцем на щеках после свидания, закружит в пантомимическом вальсе, то, наоборот, отмахнётся как от мухи, страдальчески грызя ногти.

И капель апрельская в ту же прелюдию звонкими нотами, и хор анафемский за лепниной потолка с чердака…

«Ах, как чудно жить! Какая бы гадость не творилась в головах и на улицах…»

Кстати, об улицах. Варвара брезгливо сморщила носик с веснушками, побледневшими за зиму, оглянулась кругом в поисках и подскакала на одной ноге к коновязному чугунному столбу у ворот проходного двора, оттерла о ребристый столб опойковый носик ботинка, избавляясь от склизкого комка рыбьей требухи.

— Совсем дворники распустились, за ворота уже ни ногой, — проворчала Варенька в унисон прочим горожанам, потерявшим из виду казённых уборщиков (только во дворах и остались вековые династии Михалычей и Федулок).

Впрочем, ничем нельзя было сейчас «перелопать» стаю мыльных радужных пузырей, порхающих в душе её. Даже вот такой «гадостью» из разряда тех, что налипают нынче на мозг едва ли не чаще, чем уличная грязь на обувь: «Последняя выходка Распутина… И гнал вперёд себя голую царицу как публичную девку…»

И картинка-то?!

— Фу, — скривила Варвара Иванова фамильно-пухлые губки, наткнувшись взглядом на афишку, налепленную над столбом посреди прочих бумажных струпьев, уродующих и без того непритязательную стену грязных задворок Литейного.

Картинка такая, что и вообразить себе трудно, чтобы кто-то печатал такое, глядя в набор без омерзения, чтобы над медным клише старательно работал гравёр, высунув язык, а до того что-то правил в рисунке и комкал эскизы настоящий живой художник… Нет. Это всё должен был делать только какой-то мёртвый, грязный, замасленный механизм без малейшего участия человеческих глаз и совести.

«Впрочем, это и правда, не печатный станок делал, — смешно наклонила Варвара головку с узлом русых волос набок, точно дворняжка, изучающая витрину мясной лавки. — Видно же по слегка расплывшимся краскам. И вот тут угол блеклый, непропечатанный, точно как в “мастерской для образованных женщин”. Как же всё-таки эта машинка для ручной литографии называется, слово такое забавное?»

Варя, воровато оглянувшись и лизнув язычком большой палец, попробовала потереть бледно-розовый подол пеньюара якобы Императрицы, узнаваемой только по каракулям карикатурной подписи. Не вышло.

«Фу, ещё увидит кто-нибудь», — отдёрнула она палец и рассмеялась, вообразив, как выглядит со стороны. Взрослая барышня, «народная учительница», а всякую глупость напечатанную изучает, как её же ученики: «Ра-бы-не-мы… Ры-бы… тоже помалкивают». И то — была бы ещё афиша кинематографа, а то и не поймёшь, то ли политика, то ли просто похабщина. Хотя поди отличи сейчас одно от другого.

Нет, всё-таки не зря папа никогда не поощрял в их доме «этой республиканской болтовни» — так он называет тему, совершенно обязательную теперь во всяком Петроградском застолье от «Англетера» до кухмистерской какой-нибудь. Не зря папа говорит, что точно такие же выдумки и нелепицы безо всяких газет и афишек в своё время распространялись и об императоре Павле I накануне дворцового переворота, и значит, «беспокоиться о Республике» нет никаких надежд.

Именно так и говорит. Причём говорит как антрополог, знающий физиологию русского человека: «Никаких надежд». А это, в свою очередь, значит, что в глубине души надежды экстраординарный профессор Иванов всё-таки питает. Просто это юмор у него такой британский, демонстративно-скептический.

На что, собственно, надеется Иван Иванович? Помалкивает пока. Может, верит, что дело не обойдётся одним только «дворцовым переворотом», о котором все кругом говорят. Или, наоборот, надеется, что из всего переполоха, как в 1905-м, выйдет только Конституция, но такая, от которой царю уже никак не отвертеться. И, значит, всё не так уж плохо, есть смысл, не дожидаясь какого-то исторического разрешения (завтра ли оно случится, послезавтра) — жить.

Снова заулыбалась Варя. Поймала себя на мысли, что о политике задумалась машинально, в силу привычки. Слишком много её стало в жизни, прямо везде её медные провода, горячие от напряжения, искрящие, бьющие током то тут, то там. Даже где не ждёшь. Как, например, в «рабочей школе», куда она шла вовсе не за политикой, а за…

Ой, ну чего лукавить? Чего бы она ещё бегала на эти задворки гремучего угрюмого чудовища с жёлтыми глазищами в бельмах масла и пыли — «Санкт-Петербургского патронного завода» — так и гнусавит по-прежнему, со снобистским апломбом, гипсовая надпись на фронтоне. Да, что ни говори, но пример других курсисток, подвизавшихся «делу народного просвещения» с тем, чтобы услышать в описании самой себя третьими лицами — революционерка, и на неё, как ни странно, много подействовал. Хотя уж кому-кому, а Вареньке не грозило, чтобы это был единственный лестный эпитет к её характеристике в кругу собеседников, тонущих в табачном дыму. Ей там законно полагались ещё и «загадочная, неприступная, таинственная»… Так безбожно врала себе Варвара и даже знала, что врёт. Знала, что все эти романтические «арабески» вянут под приговором «благовоспитанной», — званием, по нынешним временам, пошлым и унизительным. Как тут если не прославиться, то хоть за глаза прослыть «революционеркой»? Не «миленькой, соблазнительной, кокоткой» (что в глубине души она, может, даже и приветствовала бы), а вот чуть ли не с прокламациями за пазухой и с револьвером в ридикюле — «р-революционеркой»!

Варвара сама себе состроила виновато-игривую рожицу, весьма заинтересовавшую какого-то тощего юношу в куцей студенческой шинели. Юношу, вышедшего как раз из одной из несчётных трактирных нор Литейного и, должно быть, принявшего её гримаску на свой счёт. На это Варвара тотчас состроила другую — ту самую «фребеличку» или «классную даму», что так портила ей «современную» репутацию, делая совершенно «несовременной».

Студент-переросток прямо-таки шарахнулся, и Варвара, не выдержав, прыснула в нитяную перчатку.

«А ведь сработало же!» — это не насчёт «классной дамы и фребелички», это насчёт революционерки, радостно подумалось ей, когда она нырнула в подворотню, ведущую за угол эклектичного дома «Самолёта», дома пароходной компании.

Да у неё со времён старших классов гимназии не было столько «воздыхателей», как теперь, в новой роли. Да и те что были? Именно, что «воздыхатели» — необъявленные, не изъявившие ещё своих чувств. «Оглашенных» так и вовсе никогда не было за все 24 года её долгой и пронзительно одинокой жизни, — подыгрывая лирическому герою внутри себя, Варвара посуровела, опустила глаза. Ни дать ни взять, вериги одиночества понесла под любимым английским костюмом цвета «Аделаида».

Впрочем, тут же Варя стряхнула невидимые цепи, расправила плечи так, чтобы и грудь чётче обрисовалась. Неинтересно уже нести вериги одиночества. Теперь — есть Он. И именно к Нему она сейчас и идёт в рабочую школу. К «оглашенному» — объявленному по всем правилам Домостроя. Хоть это, по теперешним временам, даже предосудительно как-то, но из песни, то есть из семейной хроники, теперь не выкинешь: с представлением папа, прошением руки и сердца, с помолвкой в кругу родни и друзей — со всей, как говорила сестрёнка, «епитимьей».

Как же потешалась со всей этой «мерехлюндии» Кира! Вот уж революционерка по существу, так сказать, а не по форме. А ведь никакой даже не прогрессист, не то, чтобы социалистка. Вообще, чёрт его знает, что такое. Декадентка, что ли? Просто «эмансипэ»? А то уже и мистик. За ней и не уследишь…