Неточные совпадения
Все было незнакомо мне: высокая, большая комната,
голые стены из претолстых новых сосновых бревен, сильный смолистый запах; яркое, кажется летнее, солнце только что всходит и сквозь окно
с правой стороны, поверх рединного полога, который был надо мною опущен, ярко отражается на противоположной стене…
Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но
с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все что может для моего спасенья, — и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне грудь и спину
голыми руками, а если и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем — и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время.
Один раз, сидя на окошке (
с этой минуты я все уже твердо помню), услышал я какой-то жалобный визг в саду; мать тоже его услышала, и когда я стал просить, чтобы послали посмотреть, кто это плачет, что, «верно, кому-нибудь больно» — мать послала девушку, и та через несколько минут принесла в своих пригоршнях крошечного, еще слепого, щеночка, который, весь дрожа и не твердо опираясь на свои кривые лапки, тыкаясь во все стороны
головой, жалобно визжал, или скучал, как выражалась моя нянька.
В самое это время священник в полном облачении, неся крест на
голове, предшествуемый диаконом
с кадилом, образами и хоругвями и сопровождаемый огромною толпою народа, шел из церкви для совершения водосвящения на иордани.
Отец мой спросил: сколько людей на десятине? не тяжело ли им? и, получив в ответ, что «тяжеленько, да как же быть, рожь сильна, прихватим вечера…» — сказал: «Так жните
с богом…» — и в одну минуту засверкали серпы, горсти ржи замелькали над
головами работников, и шум от резки жесткой соломы еще звучнее, сильнее разнесся по всему полю.
Сначала, верстах в десяти от Парашина, мы проехали через какую-то вновь селившуюся русскую деревню, а потом тридцать верст не было никакого селения и дорога шла по ровному редколесью; кругом виднелись прекрасные рощи, потом стали попадаться небольшие пригорки, а
с правой стороны потянулась непрерывная цепь высоких и скалистых гор, иногда покрытых лесом, а иногда совершенно
голых.
Потом мать приказала привязать к своей
голове черного хлеба
с уксусом, который мне так нравился, что я понемножку клал его к себе в рот; потом она захотела как будто уснуть и заставила меня читать.
Так, например, я рассказывал, что у меня в доме был пожар, что я выпрыгнул
с двумя детьми из окошка (то есть
с двумя куклами, которых держал в руках); или что на меня напали разбойники и я всех их победил; наконец, что в багровском саду есть пещера, в которой живет Змей Горыныч о семи
головах, и что я намерен их отрубить.
Передо мной стоял великан необыкновенной толщины; в нем было двенадцать вершков роста и двенадцать пуд веса, как я после узнал; он был одет в казакин и в широчайшие плисовые шальвары; на макушке толстой
головы чуть держалась вышитая золотом запачканная тюбетейка; шеи у него не было;
голова с подзобком плотно лежала на широких плечах; огромная саблища тащилась по земле — и я почувствовал невольный страх: мне сейчас представилось, что таков должен быть коварный Тиссаферн, предводитель персидских войск, сражавшихся против младшего Кира.
«Да как же мы поедем зимой, — думал я, — ведь мы
с сестрицей маленькие, ведь мы замерзнем?» Все такие мысли крепко осадили мою
голову, и я, встревоженный и огорченный до глубины души, сидел молча, предаваясь печальным картинам моего горячего воображения, которое разыгрывалось у меня час от часу более.
Вдруг поднялся глухой шум и топот множества ног в зале,
с которым вместе двигался плач и вой; все это прошло мимо нас… и вскоре я увидел, что
с крыльца, как будто на
головах людей, спустился деревянный гроб; потом, когда тесная толпа раздвинулась, я разглядел, что гроб несли мой отец, двое дядей и старик Петр Федоров, которого самого вели под руки; бабушку также вели сначала, но скоро посадили в сани, а тетушки и маменька шли пешком; многие, стоявшие на дворе, кланялись в землю.
Отец приехал, весь
с ног до
головы забрызганный грязью.
Мы воротились
с печального гулянья, я бросился в свою кроватку, задернулся занавесками, спрятал
голову под подушки и дал волю слезам, которые удерживал я так долго,
с невероятными усилиями для дитяти.
Я очень любил смотреть в окно, выходившее на Бугуруслан: из него виднелась даль уремы Бугуруслана, сходившаяся
с уремою речки Кармалки, и между ними крутая и
голая вершина Челяевской горы.
Расположенное в лощине между горами,
с трех сторон окруженное тощей,
голой уремой, а
с четвертой —
голою горою, заваленное сугробами снега, из которых торчали соломенные крыши крестьянских изб, — Багрово произвело ужасно тяжелое впечатление на мою мать.
Чтенье, письмо, игры
с сестрой, даже разговоры
с матерью — все вылетело у меня из
головы.
Скоро Филипп пришел
с своей добычей: это был кряковый селезень, как мне сказали, до того красивый пером, что я долго любовался им, рассматривая его бархатную зеленую
голову и шею, багряный зоб и темно-зеленые косички в хвосте.
Несмотря на утро и еще весеннюю свежесть, все люди были в одних рубашках, босиком и
с непокрытыми
головами.
Она смеялась, а я горячился; наконец она
с важностью сказала мне: «Выкинь этот вздор из
головы.
Такие мысли бродили у меня в
голове, и я печально сидел рядом
с сестрицей, прижавшись в угол кареты.
Обитая бархатом или штофом мебель из красного дерева
с бронзою, разные диковинные столовые часы то в брюхе льва, то в
голове человека, картины в раззолоченных рамах — все было так богато, так роскошно, что чурасовское великолепие могло назваться бедностью в сравнении
с никольским дворцом.
Но я
с удивлением принимал ее ласки; я еще более удивился, заметив, что
голова и руки мои были чем-то обвязаны, что у меня болит грудь, затылок и икры на ногах.
Тут только мать рассказала мне, что я был болен, что я лежал в горячке, что к
голове и рукам моим привязан черный хлеб
с уксусом и толчеными можжевеловыми ягодами, что на затылке и на груди у меня поставлены шпанские мушки, а к икрам горчичники…
В одну минуту вылетел русак, как стрела покатил в гору, ударился в тенета, вынес их вперед на себе
с сажень, увязил
голову и лапки, запутался и завертелся в сетке.
Много ли, мало ли времени она лежала без памяти — не ведаю; только, очнувшись, видит она себя во палате высокой беломраморной, сидит она на золотом престоле со каменьями драгоценными, и обнимает ее принц молодой, красавец писаный, на
голове со короною царскою, в одежде златокованной, перед ним стоит отец
с сестрами, а кругом на коленях стоит свита великая, все одеты в парчах золотых, серебряных; и возговорит к ней молодой принц, красавец писаный, на
голове со короною царскою: «Полюбила ты меня, красавица ненаглядная, в образе чудища безобразного, за мою добрую душу и любовь к тебе; полюби же меня теперь в образе человеческом, будь моей невестою желанною.