Неточные совпадения
Скоро я
увидел, что один человек мог легко перегонять этот плот с одного берега на
другой.
Прежде всего я
увидел падающую из каузной трубы струю воды прямо на водяное колесо, позеленевшее от мокроты, ворочавшееся довольно медленно, все в брызгах и пене; шум воды смешивался с каким-то
другим гуденьем и шипеньем.
Тут Насягай был еще невелик, но когда, верст через десять, мы переехали его в
другой раз, то уже
увидели славную реку, очень быструю и глубокую, но все он был, по крайней мере, вдвое меньше Ика и урема его состояла из одних кустов.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я или оставался один, или хотя и с
другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери, как безумный, в тоске и страхе.
Уж на третий день, совсем по
другой дороге, ехал мужик из Кудрина; ехал он с зверовой собакой, собака и причуяла что-то недалеко от дороги и начала лапами снег разгребать; мужик был охотник, остановил лошадь и подошел посмотреть, что тут такое есть; и
видит, что собака выкопала нору, что оттуда пар идет; вот и принялся он разгребать, и
видит, что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и
видит, что в ней человек лежит, спит, и что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался, что это он.
Все это меня успокоило и обрадовало, особенно потому, что
другие говорили, да я и сам
видел, что маменька стала здоровее и крепче.
Энгельгардт вздумал продолжать шутку и на
другой день,
видя, что я не подхожу к нему, сказал мне: «А, трусишка! ты боишься военной службы, так вот я тебя насильно возьму…» С этих пор я уж не подходил к полковнику без особенного приказания матери, и то со слезами.
Дядя, как скоро садился сам за свою картину, усаживал и меня рисовать на
другом столе; но учение сначала не имело никакого успеха, потому что я беспрестанно вскакивал, чтоб посмотреть, как рисует дядя; а когда он запретил мне сходить с места, то я таращил свои глаза на него или влезал на стул, надеясь хоть что-нибудь
увидеть.
Когда утихли крики и зверские восклицания учителя, долетавшие до моего слуха, несмотря на заткнутые пальцами уши, я открыл глаза и
увидел живую и шумную около меня суматоху; забирая свои вещи, все мальчики выбегали из класса и вместе с ними наказанные, так же веселые и резвые, как и
другие.
Дорога в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами, не были забыты мной, а только несколько подавлены новостью
других впечатлений: жизнью в Багрове и жизнью в Уфе; но с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь к природе; мне так захотелось
увидеть зеленые луга и леса, воды и горы, так захотелось побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть удочку, что все окружающее потеряло для меня свою занимательность и я каждый день просыпался и засыпал с мыслию о Сергеевке.
Мать опять отпустила меня на короткое время, и, одевшись еще теплее, я вышел и
увидел новую, тоже не виданную мною картину: лед трескался, ломался на отдельные глыбы; вода всплескивалась между ними; они набегали одна на
другую, большая и крепкая затопляла слабейшую, а если встречала сильный упор, то поднималась одним краем вверх, иногда долго плыла в таком положении, иногда обе глыбы разрушались на мелкие куски и с треском погружались в воду.
Проснувшись на
другой день поутру ранее обыкновенного, я
увидел, что мать уже встала, и узнал, что она начала пить свой кумыс и гулять по двору и по дороге, ведущей в Уфу; отец также встал, а гости наши еще спали: женщины занимали единственную комнату подле нас, отделенную перегородкой, а мужчины спали на подволоке, на толстом слое сена, покрытом кожами и простынями.
На
другой день я уже рассказывал свои грезы наяву Параше и сестрице, как будто я сам все
видел или читал об этом описание.
Мне было жаль дедушки, но совсем не хотелось
видеть его смерть или быть в
другой комнате, когда он, умирая, станет плакать и кричать.
Ночевали в Коровине, а на
другой день, около полден,
увидели с горы Багрово.
Потом приехала Александра Степановна с мужем, и я сейчас
увидел, что она стала совсем
другая; она сделалась не только ласкова и почтительна, но бросалась услуживать моей матери, точно Параша; мать, однако, держала себя с ней совсем неласково.
Уже подъезжая к нему, я
увидел, что это совсем
другое, совсем не то, что видал я прежде.
Проснувшись на
другой день, я
увидел весь кабинет, освещенный яркими лучами солнца: золотые рамы картин, люстры, бронза на бюро и зеркалах — так и горели.
На
другой день поутру, напившись чаю, мы пустились в путь, и часа через два я
увидел с горы уже милое мне Багрово.
Кроме отворенных пустых сундуков и привешенных к потолку мешков, на полках, которые тянулись по стенам в два ряда, стояло великое множество всякой всячины, фаянсовой и стеклянной посуды, чайников, молочников, чайных чашек, лаковых подносов, ларчиков, ящичков, даже бутылок с новыми пробками; в одном углу лежал громадный пуховик, или, лучше сказать, мешок с пухом; в
другом — стояла большая новая кадушка, покрытая белым холстом; из любопытства я поднял холст и с удивлением
увидел, что кадушка почти полна колотым сахаром.
Во-первых, потому, что тогда стояла зима, а зимой под сугробами снега ничего не
увидишь и не заметишь; во-вторых, потому, что летняя дорога отчасти шла по
другим, более степным местам.
Она показалась мне совсем
другою женщиной, как будто я в первый раз ее
увидел.
От него я узнал, что все гости и родные на
другой же день моей болезни разъехались; одна только добрейшая моя крестная мать, Аксинья Степановна,
видя в мучительной тревоге и страхе моих родителей, осталась в Багрове, чтоб при случае в чем-нибудь помочь им, тогда как ее собственные дети, оставшиеся дома, были не очень здоровы.