Неточные совпадения
При этом случае кстати объяснить, что древность дворянского происхождения
была коньком моего дедушки, и, хотя у него
было 180 душ крестьян, но производя свой род, бог
знает по каким документам, от какого-то варяжского князя, он ставил свое семисотлетнее дворянство выше всякого богатства и чинов.
Но крестьяне, а за ними и все окружные соседи, назвали новую деревеньку Новым Багровом, по прозванию своего барина и в память Старому Багрову, из которого
были переведены: даже и теперь одно последнее имя известно всем, а первое остается только в деловых актах: богатого села Знаменского с прекрасною каменною церковию и высоким господским домом не
знает никто.
Боже мой, как, я думаю,
была хороша тогда эта дикая, девственная, роскошная природа!.. Нет, ты уже не та теперь, не та, какою даже и я зазнал тебя — свежею, цветущею, неизмятою отвсюду набежавшим разнородным народонаселением! Ты не та, но всё еще прекрасна, так же обширна, плодоносна и бесконечно разнообразна, Оренбургская губерния!.. Дико звучат два эти последние слова! Бог
знает, как и откуда зашел туда бург!.. Но я зазнал тебя, благословенный край, еще Уфимским наместничеством!
Чудесный край, благословенный,
Хранилище земных богатств,
Не вечно
будешь ты, забвенный,
Служить для пастырей и паств!
И люди набегут толпами,
Твое приволье полюбя,
И не
узнаешь ты себя
Под их нечистыми руками!
Помнут луга, порубят лес,
Взмутят в водах лазурь небес!
Я
знал внуков, правнуков тогдашнего поколения, благодарной памяти которых в изустных рассказах передан
был благодетельный и строгий образ Степана Михайловича, не забытого еще и теперь.
В несколько минут весь дом
был на ногах, и все уже
знали, что старый барин проснулся весел.
Бабушка
была женщина самая простая и находилась в полном распоряжении у своих дочерей; если иногда она осмеливалась хитрить с Степаном Михайловичем, то единственно по их наущению, что, по неуменью, редко проходило ей даром и что старик
знал наизусть; он
знал и то, что дочери готовы обмануть его при всяком удобном случае, и только от скуки или для сохранения собственного покоя, разумеется
будучи в хорошем расположении духа, позволял им думать, что они надувают его; при первой же вспышке всё это высказывал им без пощады, в самых нецеремонных выражениях, а иногда и бивал, но дочери, как настоящие Евины внучки, не унывали: проходил час гнева, прояснялось лицо отца, и они сейчас принимались за свои хитрые планы и нередко успевали.
Это
был его обыкновенный способ
узнавать доброту пашни: всякая целизна, всякое нетронутое сохою местечко сейчас встряхивало качкие дроги, и если дедушка бывал не в духе, то на таком месте втыкал палочку или прутик, посылал за старостой, если его не
было с ним, и расправа производилась немедленно.
Все дворовые мальчишки и девчонки
знали, что старый барин весело кушает, и все набились в залу за подачками; дедушка щедро оделял всех, потому что кушанья готовилось впятеро более, чем
было нужно.
Староста уже видел барина,
знал, что он в веселом духе, и рассказал о том кое-кому из крестьян; некоторые, имевшие до дедушки надобности или просьбы, выходящие из числа обыкновенных, воспользовались благоприятным случаем, и все
были удовлетворены: дедушка дал хлеба крестьянину, который не заплатил еще старого долга, хотя и мог это сделать; другому позволил женить сына, не дожидаясь зимнего времени, и не на той девке, которую назначил сам; позволил виноватой солдатке, которую приказал
было выгнать из деревни, жить попрежнему у отца, и проч.
Голос имела чудесный, страстно любила песни, качели, хороводы и всякие игрища, и когда ничего этого не
было, то целый день играла в куклы, непременно сопровождая свои игры всякого рода русскими песнями, которых и тогда
знала бесчисленное множество.
Не
знаю, как он
был родня нашему бессмертному Суворову, но в переписке Куролесова я нашел несколько писем гениального полководца, которые всегда начинались так: «Милостивый государь мой, братец Михаил Максимович» и оканчивались: «С достодолжным почтением к вам и милостивой государыне сестрице Прасковье Ивановне, честь имею
быть и проч.».
Михаила Максимовича мало
знали в Симбирской губернии, но как «слухом земля полнится», и притом, может
быть, он и в отпуску позволял себе кое-какие дебоши, как тогда выражались, да и приезжавший с ним денщик или крепостной лакей, несмотря на строгость своего командира, по секрету кое-что пробалтывал, — то и составилось о нем мнение, которое вполне выражалось следующими афоризмами, что «майор шутить не любит, что у него ходи по струнке и с тропы не сваливайся, что он солдата не выдаст и, коли можно, покроет, а если попался, так уж помилованья не жди, что слово его крепко, что если пойдет на ссору, то ему и черт не брат, что он лихой, бедовый, что он гусь лапчатый, зверь полосатый…», [Двумя последними поговорками, несмотря на видимую их неопределенность, русский человек определяет очень много, ярко и понятно для всякого.
Носились также слухи, вероятно вышедшие из тех же источников, что майор большой гуляка, то
есть охотник до женского пола и до хмельного, но
знает всему место и время.
Она всегда
была в дружеских отношениях с Ариной Васильевной;
узнав, что Куролесов и ей очень понравился, она открылась, что молодой майор без памяти влюблен в Парашеньку; распространилась в похвалах жениху и сказала, что ничего так не желает, «как пристроить при своей жизни свою внучку-сиротинку, и уверена в том, что она
будет счастлива; что она чувствует, что ей уже недолго жить на свете, и потому хотела бы поторопиться этим делом».
— Призвали на совет старших дочерей Арины Васильевны, и под председательством старухи Бактеевой и ее дочери Курмышевой, особенно горячо хлопотавшей за майора, положено
было: предоставить улаживание этого дела родной бабушке, потому что она внучке всех ближе, но таким образом, чтоб супруга Степана Михайловича и ее дочери остались в стороне, как будто они ничего не
знают и ничему не причастны.
Он убедительно доказал, что весь гнев Степана Михайловича упадет на родную бабушку Бактееву, которая тоже по своей опасной болезни, хотя ей теперь, благодаря бога, лучше, имела достаточную причину не испрашивать согласия Степана Михайловича,
зная, что он не скоро бы дал его, хотя конечно бы со временем согласился; что мешкать ей
было нельзя, потому что она, как говорится, на ладан дышала и тяжело
было бы ей умирать, не пристроив своей родной внучки, круглой сироты, потому что не только двоюродный, но и родной брат не может заменить родной бабушки.
Степан Михайлович принялся
было за расправу с своей супругой, но она, повалившись ему в ноги со всеми дочерьми и представив письма старухи Бактеевой, успела уверить его, что «
знать ничего не
знает и что она
была сама обманута».
Я устроила ее счастие, не дожидаясь твоего согласия, потому что
была больна при смерти и не хотела ее оставить на всю твою волю; ведь я
знаю, что ты бешеный и сумасшедший; живя у тебя, пожалуй, она в иной час и палки отведала; Михаил Максимович ей по всему пара, и Парашенька его сама полюбила.
Не
знаю, но для всех
было поразительно, что прежняя легкомысленная, равнодушная к брату девочка, не понимавшая и не признававшая его прав и своих к нему обязанностей, имеющая теперь все причины к чувству неприязненному за оскорбление любимой бабушки, — вдруг сделалась не только привязанною сестрою, но горячею дочерью, которая смотрела в глаза своему двоюродному брату, как нежно и давно любимому отцу, нежно и давно любящему свою дочь…
Старику и старухе, о которых я сейчас сказал,
была кровная нужда, чтобы их барыня
узнала настоящую правду о своем супруге: близкие родные их, находившиеся в прислуге у барина, невыносимо страдали от жестокости своего господина.
Он
узнал барыню и закричал
было: «Матушка, Прасковья Ивановна, вы ли это?..» Но Прасковья Ивановна зажала ему рот и, отведя его подальше на средину широкого двора, грозно сказала: «Так-то вы без меня поживаете?
Он
был очень слаб, и от него она не могла ничего
узнать; но родной его брат Алексей, молодой парень, только вчера наказанный, кое-как сполз с лавки, стал на колени и рассказал ей всю страшную повесть о брате, о себе и о других.
Она строго запретила сказывать о своем приезде и,
узнав, что в новом доме, построенном уже несколько лет и по какой-то странной причуде барина до сих пор не отделанном,
есть одна жилая, особая комната, не занятая мастеровыми, в которой Михайла Максимович занимался хозяйственными счетами, — отправилась туда, чтоб провесть остаток ночи и поговорить на другой день поутру с своим уже не пьяным супругом.
Хотя он мало
знал твердый и мужественный нрав своей жены, потому что не
было опытов еще ему проявиться, но он его угадывал.
«
Знаю я, — продолжал он, — каковы
были крестьяне и дворовые у Бактеевых, — наподряд мошенники и лежебоки, да и братнины крестьяне также без хозяина избаловались.
Как
быть, что делать, чем тут пособить — не умел он придумать; он получал изредка письма от Прасковьи Ивановны, видел, что она
была совершенно спокойна и счастлива, и заключил, что она о поведении своего супруга ничего не
знала.
Он рассудил, что если она
узнает истину, то вряд ли поправит дело, а
будет только убиваться с горя понапрасну.
Можно себе представить, что такое
было с Степаном Михайловичем, когда он
узнал о случившемся в Парашине!
Как же всё это случилось — спросят меня. Неужели никто не видал этого происшествия? Куда девался Михайла Максимович и его верные слуги? Неужели он ничего не
знал, или его не
было дома?.. Нет, многие слышали и видели освобождение Прасковьи Ивановны; Михайла Максимович
был дома, даже
знал, что происходит, — и не осмелился показаться из своего флигеля.
Да,
есть нравственная сила правого дела, перед которою уступает мужество неправого человека. Михайла Максимович
знал твердость духа и бесстрашную отвагу Степана Михайловича,
знал неправость своего дела и, несмотря на свое бешенство и буйную смелость, уступил свою жертву без спора.
Благодаря необыкновенно крепкому телосложению и столько же сильному духу Прасковья Ивановна недели через две оправилась; тогда Степан Михайлович решился расспросить ее обо всем; ему необходимо
было знать настоящую истину события для того, чтобы
знать, как действовать, а россказням людей, своими глазами ничего не видавших, он никогда не верил.
Она желала, чтоб все это написано
было Степаном Михайловичем твердо, но без всяких обидных слов; для большего же удостоверения хотела собственноручно подписать свое имя; надобно прибавить, что она плохо
знала русскую грамоту.
Каково
было всё это
узнать матери, любившей единственного сынка до безумия!
Я не
знаю в точности всех путей и средств, которыми достигла Александра Петровна своего торжества, и потому не стану говорить о них; не стану также распространяться о том, каким жестокостям и мучениям подвергалась несчастная сирота, одаренная от природы чувствительною, сильною и непокорною душою; тут не
были забыты самые унизительные наказания, даже побои за небывалые вины.
Ты, конечно, красавчик, старинного дворянского рода, имеешь небольшое состояние, а со временем
будешь и богат, — это все
знают; но ты человек не ошлифованный, деревенский, ничему не ученый, и больно уж смирен в публике»…
Я его
знаю, он больно крут, но разумен; поговори с ним, когда он
будет весел».
— Через несколько дней, которые не
были потеряны даром, потому что Арина Васильевна с дочерьми успели
напеть в уши старику много неблагоприятного для любви Алексея Степаныча, вдруг, как снег на голову, явился он сам, что мы уже
знаем.
Как возвратилась любовь в сердце Алексея Степаныча, вдруг или постепенно — ничего не
знаю;
знаю только, что он сначала ездил к Зубиным изредка, потом чаще и, наконец, так часто, как
было возможно.
Первыми словами Степана Михайловича
были: «Танайченок, ты сейчас едешь в Уфу с письмом к Алексею Степанычу; соберись в одну минуту; да чтобы никто не
знал, куда и зачем едешь!
Арина Васильевна, — несмотря на то, что, приведенная в ужас страшным намерением сына, искренне молила и просила своего крутого супруга позволить жениться Алексею Степанычу, —
была не столько обрадована, сколько испугана решением Степана Михайловича, или лучше сказать, она бы и обрадовалась, да не смела радоваться, потому что боялась своих дочерей; она уже
знала, что думает о письме Лизавета Степановна, и угадывала, что скажет Александра Степановна.
Она просто, ясно, без всякого преувеличения, описала постоянную и горячую любовь Алексея Степаныча, давно известную всему городу (конечно, и Софье Николавне); с родственным участием говорила о прекрасном характере, доброте и редкой скромности жениха; справедливо и точно рассказала про его настоящее и будущее состояние; рассказала правду про всё его семейство и не забыла прибавить, что вчера Алексей Степанович получил чрез письмо полное согласие и благословение родителей искать руки достойнейшей и всеми уважаемой Софьи Николавны; что сам он от волнения, ожидания ответа родителей и несказанной любви занемог лихорадкой, но, не имея сил откладывать решение своей судьбы, просил ее, как родственницу и знакомую с Софьей Николавной даму,
узнать: угодно ли, не противно ли
будет ей, чтобы Алексей Степаныч сделал формальное предложение Николаю Федоровичу.
Она побежала в свою комнату молиться и просить света разума свыше, бросилась на колени перед образом Смоленской божьей матери, некогда чудным знамением озарившей и указавшей ей путь жизни; она молилась долго, плакала горючими слезами и мало-помалу почувствовала какое-то облегчение, какую-то силу, способность к решимости, хотя не
знала еще, на что она решится, это чувство
было уже отрадно ей.
Я мог бы передать весь разговор подробно, потому что много раз слышал, как пересказывал его из слова в слово Алексей Степаныч; но в нем отчасти
есть повторение того, что мы уже
знаем, и я боюсь наскучить читателям.
«Что и говорить, батюшка, книжница: мягко стелет, да каково-то
будет спать!» Но старик грозно взглянул на нее и зловещим голосом сказал: «А почем ты
знаешь?
Успокоившись, она сначала не
знала, как ей
быть, как выйти из этого затруднительного положения?
Я
знаю, ты осердишься, братец, а может
быть, и разлюбишь нас; так, видно, угодно богу, но я скажу тебе всю правду: ты совсем переменился, ты нас стыдишься, ты нас совсем забыл; у тебя только и на уме как бы лизать ручки у Софьи Николавны да как бы не проштрафиться перед нею.
Зная, что меня терпеть не могут ваши родные, вы должны
были удвоить при них ваше внимание, нежность и уважение ко мне — тогда они не осмелились бы и рта разинуть; а вы допустили их говорить вам в глаза оскорбительные мне слова.
Надобно сказать, что Степан Михайлыч никогда не сидел в гостиной и входил в нее только при самых необыкновенных случаях и то на самое короткое время; в целом доме он
знал свою особую горницу и крылечко, весьма незатейливо сложенное из деревянных брусьев и досок; он так привык к ним, что в гостиной
был как-то не дома и ему становилось неловко.
Ну вот вам, — продолжал он, — молодая госпожа, а молодого барина вы давно
знаете; служите им, когда придет время, так же верно и усердно, как нам с Ариной Васильевной, а они
будут вас за то любить да жаловать».