Неточные совпадения
Сам же он много лет шатается бессмысленно в народе
и доходил даже до одного моря
и до другого моря, которое
еще дальше,
и всюду он лжет, кривляется, зорко высматривает что-то своим воровским глазом,
и вдруг уходит внезапно, оставляя по себе неприятности
и ссору — любопытный, лукавый
и злой, как одноглазый бес.
Детей у него не было,
и это
еще раз говорило, что Иуда — дурной человек
и не хочет Бог потомства от Иуды.
И еще раз заходило солнце.
— Подожди! — сказал он другу.
Еще раз взглянул на Иисуса, быстро, как камень, оторванный от горы, двинулся к Иуде Искариоту
и громко сказал ему с широкой
и ясной приветливостью: — Вот
и ты с нами, Иуда.
— Это ничего, что у тебя такое скверное лицо: в наши сети попадаются
еще и не такие уродины, а при еде-то они
и есть самые вкусные.
А они посмеялись надо мною, рыбаком из Тивериады,
и дали мне поесть его,
и я попросил
еще, потому что было очень вкусно.
И, вероятно, они любили за это Петра: на всех других лицах
еще лежала ночная тень, а его крупная голова,
и широкая обнаженная грудь,
и свободно закинутые руки уже горели в зареве восхода.
Вдруг он что-то вспомнил
и поспешно закашлял, потирая ладонью волосатую, здоровую грудь: быть может, кто-нибудь
еще не спит
и слушает, что думает Иуда.
Он охотно сознавался, что иногда лжет
и сам, но уверял с клятвою, что другие лгут
еще больше,
и если есть в мире кто-нибудь обманутый, так это он, Иуда.
Может быть, оттого, что он ее убил, она стала
еще более живою
и теперь не лежит в яме, а весело бегает с другими собаками.
Все весело смеялись на рассказ Иуды,
и сам он приятно улыбался, щуря свой живой
и насмешливый глаз,
и тут же, с тою же улыбкой сознавался, что немного солгал: собаки этой он не убивал. Но он найдет ее непременно
и непременно убьет, потому что не желает быть обманутым.
И от этих слов Иуды смеялись
еще больше.
Произошел некоторое время спустя
и еще один случай, в котором опять-таки правым оказался Иуда.
Разгневанный Иисус шел большими шагами
и молчал,
и даже Иоанн с Петром не осмеливались приблизиться к нему,
и все, кому попадался на глаза Иуда в изодранной одежде, с своим счастливо-возбужденным, но все
еще немного испуганным лицом, отгоняли его от себя короткими
и гневными восклицаниями.
— Ну-ка,
еще один! — кричал Петр. Белые зубы его сверкали среди черной бороды
и усов, мощная грудь
и руки обнажились,
и старые сердитые камни, тупо удивляясь поднимающей их силе, один за другим покорно уносились в бездну. Даже хрупкий Иоанн бросал небольшие камешки,
и, тихо улыбаясь, смотрел на их забаву Иисус.
Петр, хмурый
и сосредоточенный, гневно ворочал обломок скалы, шатаясь, поднимал его
и ронял вниз, — Иуда, продолжая улыбаться, отыскивал глазом
еще больший обломок, ласково впивался в него длинными пальцами, облипал его, качался вместе с ним
и, бледнея, посылал его в пропасть.
Но вот взглянул он на Иуду, который, задыхаясь
и крепко стиснув зубы, продолжал
еще обнимать упорный камень,
и весело засмеялся...
Фома очень удивился
и хотел возражать, но подумал, что Иуда просто бранится,
и только покачал в темноте головою.
И еще сильнее затосковал Иуда, он стонал, скрежетал зубами,
и слышно было, как беспокойно движется под покрывалом все его большое тело.
И еще долго говорили они об Иисусе, об учениках его, о гибельном влиянии его на израильский народ, — но решительного ответа не дал на этот раз осторожный
и хитрый Анна.
Раздутая сопротивлением, оплодотворенная красной кровью народа, дающей жизнь всему, на что она падет, —
еще сильнее разрастется ересь
и в гибких кольцах своих задушит Анну,
и власть,
и всех его друзей.
Но вот
и еще раз,
и еще раз постучался Иуда из Кариота
и был впущен к престарелому Анне. Сухой
и злобный, удрученный мыслями, молча глядел он на предателя
и точно считал волосы на бугроватой голове его. Но молчал
и Иуда — точно
и сам подсчитывал волоски в реденькой седой бородке первосвященника.
— Это деньги, пожертвованные благочестивыми людьми на храм, — сказал Анна, быстро оглянувшись
и еще быстрее подставив глазам Иуды свой розоватый лысый затылок.
Бесшумно продвинувшись вперед, Иуда с нежной осторожностью матери, которая боится разбудить свое больное дитя, с изумлением вылезшего из логовища зверя, которого вдруг очаровал беленький цветок, тихо коснулся его мягких волос
и быстро отдернул руку.
Еще раз коснулся —
и выполз бесшумно.
Но
еще лучше, чем Петр, рассказывал Иоанн; у него не было смешного
и неожиданного, но все становилось таким задумчивым, необыкновенным
и прекрасным, что у Иисуса показывались на глазах слезы,
и он тихонько вздыхал, а Иуда толкал в бок Марию Магдалину
и с восторгом шептал ей...
— Можно
еще достать. Их можно отнять у воинов, — нетерпеливо возразил Иуда,
и даже серьезный Фома улыбнулся сквозь прямые, нависшие усы...
— Эти я украл. Можно было
еще украсть, но там закричали, —
и я убежал.
И впоследствии, уже после смерти Иисуса, ученики припоминали эти разговоры Иуды
и решили, что вместе с учителем хотел он погубить
и их, вызвав на неравную
и убийственную борьбу.
И еще раз прокляли ненавистное имя Иуды из Кариота, предателя.
— Тому страшно, кто греха
еще не совершал. А кто уже совершил его, — чего бояться тому? Разве мертвый боится смерти, а не живой? А мертвый смеется над живым
и над страхом его.
И на другой
еще день, в том, как поднимал Иуда руку с откинутым большим пальцем, как он смотрел на Фому, звучал все тот же странный вопрос...
И еще больше удивился
и даже обеспокоился Фома, когда вдруг ночью зазвучал громкий
и как будто радостный голос Иуды...
Там сели они на земле, не остывшей
еще от дневного жара,
и, пока Иисус молчал, Петр
и Иоанн лениво перекидывались словами, почти лишенными смысла.
И,
еще раз громко зевнув, опрокинулся на спину
и затих. Затихли
и остальные,
и крепкий сон здоровой усталости охватил их неподвижные тела. Сквозь тяжелую дрему Петр видел смутно что-то белое, наклонившееся над ним,
и чей-то голос прозвучал
и погас, не оставив следа в его помраченном сознании.
— Вы все
еще спите
и почиваете? Кончено, пришел час — вот предается сын человеческий в руки грешников.
Ученики быстро вскочили на ноги, растерянно хватая свои плащи
и дрожа от холода внезапного пробуждения. Сквозь чащу деревьев, озаряя их бегучим огнем факелов, с топотом
и шумом, в лязге оружия
и хрусте ломающихся веток приближалась толпа воинов
и служителей храма. А с другой стороны прибегали трясущиеся от холода ученики с испуганными, заспанными лицами
и,
еще не понимая, в чем дело, торопливо спрашивали...
Ночь проходила, гасли костры
и покрывались пеплом, а из караульни все
еще неслись глухие крики, смех
и ругательства.
Ночь тянулась,
и костры
еще тлели. Иуда отвалился от стены
и медленно прибрел к одному из костров, раскопал уголь, поправил его,
и хотя холода теперь не чувствовал, протянул над огнем слегка дрожащие руки.
И забормотал тоскливо...
Но нет. Опять крик
и шум. Бьют опять. Не поняли, не догадались
и бьют
еще сильнее,
еще больнее бьют. А костры догорают, покрываясь пеплом,
и дым над ними так же прозрачно синь, как
и воздух,
и небо так же светло, как
и луна. Это наступает день.
Это уже начиналась позорная слава его, на которую обрек он себя вовеки. Тысячи лет пройдут, народы сменятся народами, а в воздухе все
еще будут звучать слова, произносимые с презрением
и страхом добрыми
и злыми...
Тогда он хватался рукою за сердце, старался шевелиться весь, как озябший,
и спешил перевести глаза на новое место,
еще на новое место.
— Что ты! Что ты, — решительно отмахнулся руками Фома, — разве ты не видел, сколько здесь вооруженных солдат
и служителей храма.
И потом суда
еще не было,
и мы не должны препятствовать суду. Разве он не поймет, что Иисус невинен,
и не повелит немедля освободить его.
Но ведь
еще римлянин не сказал своего решающего слова: по его бритому надменному лицу пробегают судороги отвращения
и гнева. Он понимает, он понял! Вот он говорит тихо служителям своим, но голос его не слышен в реве толпы. Что он говорит? Велит им взять мечи
и ударить на этих безумцев?
Еще скатывается с пальцев вода на мраморные плиты, когда что-то мягко распластывается у ног Пилата,
и горячие, острые губы целуют его бессильно сопротивляющуюся руку — присасываются к ней, как щупальца, тянут кровь, почти кусают. С отвращением
и страхом он взглядывает вниз — видит большое извивающееся тело, дико двоящееся лицо
и два огромные глаза, так странно непохожие друг на друга, как будто не одно существо, а множество их цепляется за его ноги
и руки.
И слышит ядовитый шепот, прерывистый, горячий...
И такой поистине сатанинскою радостью пылает это дикое лицо, что с криком ногою отталкивает его Пилат,
и Иуда падает навзничь.
И, лежа на каменных плитах, похожий на опрокинутого дьявола, он все
еще тянется рукою к уходящему Пилату
и кричит, как страстно влюбленный...
Так смотрит суровый победитель, который уже решил в сердце своем предать все разрушению
и смерти
и в последний раз обводит взором чужой
и богатый город,
еще живой
и шумный, но уже призрачный под холодною рукою смерти.
Нет, умирает Иисус.
И это может быть? Да, Иисус умирает. Бледные руки неподвижны, но по лицу, по груди
и ногам пробегают короткие судороги.
И это может быть? Да, умирает. Дыхание реже. Остановилось… Нет,
еще вздох,
еще на земле Иисус.
И еще? Нет… Нет… Нет… Иисус умер.
Спокойно
и холодно Искариот оглядывает умершего, останавливается на миг взором на щеке, которую
еще только вчера поцеловал он прощальным поцелуем,
и медленно отходит. Теперь все время принадлежит ему,
и идет он неторопливо, теперь вся земля принадлежит ему,
и ступает он твердо, как повелитель, как царь, как тот, кто беспредельно
и радостно в этом мире одинок. Замечает мать Иисуса
и говорит ей сурово...
— Ты плачешь, мать? Плачь, плачь,
и долго
еще будут плакать с тобою все матери земли. Дотоле, пока не придем мы вместе с Иисусом
и не разрушим смерть.
Иуда
еще раз поклонился
и громко сказал...
— Я вижу, Иуда, что ты действительно получил мало,
и это волнует тебя. Вот
еще деньги, возьми
и отдай своим детям.
И еще не замолк этот звук, как другой, похожий, странно продолжал его: это Иуда горстью бросал сребреники
и оболы в лица первосвященника
и судей, возвращая плату за Иисуса.
Ученики Иисуса сидели в грустном молчании
и прислушивались к тому, что делается снаружи дома.
Еще была опасность, что месть врагов Иисуса не ограничится им одним,
и все ждали вторжения стражи
и, быть может, новых казней. Возле Иоанна, которому, как любимому ученику Иисуса, была особенно тяжела смерть его, сидели Мария Магдалина
и Матфей
и вполголоса утешали его. Мария, у которой лицо распухло от слез, тихо гладила рукою его пышные волнистые волосы, Матфей же наставительно говорил словами Соломона...