Неточные совпадения
Через миры
эти и их движение разгадываются
судьбы человека.
Это внутренняя трагедия единой человеческой
судьбы, единого человеческого духа, раскрывающегося лишь с разных сторон в различные моменты своего пути.
В Достоевском сгущается вся тьма русской жизни, русской
судьбы, но в тьме
этой засветил свет.
Достоевский прежде всего изображал
судьбу русского скитальца и отщепенца, и
это гораздо характернее для него, чем его почвенность.
Тема
эта — человек и его
судьба.
Все внешнее — город и его особая атмосфера, комнаты и их уродливая обстановка, трактиры с их вонью и грязью, внешние фабулы романа, — все
это лишь знаки, символы внутреннего, духовного человеческого мира, лишь отображения внутренней человеческой
судьбы.
Все
это вращается вокруг загадки о человеке, все
это нужно для обнаружения внутренних моментов его
судьбы.
Это есть загадка о человеке, о человеческой
судьбе.
Это еще стадия в
судьбе человека, в путях человеческого своеволия, предшествующая Ставрогину и Ивану Карамазову, менее сложная.
Но в конце
этой исторической эпохи испытание человеческой свободы переносится на большую глубину, в иное измерение, и там испытывается человеческая
судьба.
Достоевский исследует
судьбу этих человеческих душ, пронизанных токами апокалиптической атмосферы.
В
этот момент
судьбы человека можно сделать очень существенное открытие о человеческой природе.
Это не было чистой потерей и чистым ущербом в человеческой
судьбе.
Эту трагическую
судьбу свободы и показывает Достоевский в
судьбе своих героев: свобода переходит в своеволие, в бунтующее самоутверждение человека.
Об
этой Истине должна свидетельствовать
судьба Раскольникова и Ставрогина, Кириллова и Ивана Карамазова.
С
этим связана тайна жизни, тайна человеческой
судьбы.
Какую
судьбу претерпевает человек, преступающий границы дозволенного, какие перерождения в его природе от
этого происходят?
Это — вечная жизнь и вечная
судьба.
И устами Алеши он ответил на вопрос Ивана, согласился ли бы он «возвести здание
судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой», если бы «для
этого необходимо и неминуемо предстояло замучить всего лишь одно крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачком в грудь, и на неотмщенных слезах его основать
это здание», — «нет, не согласился бы».
Это не есть
судьба Настасьи Филипповны, Аглаи, Лизы, Елизаветы Николаевны, Грушеньки и Екатерины Николаевны.
Любовь
эта — внутренние счеты Версилова с самим собою, его собственная, замкнутая
судьба.
Это аналогичный опыт, схожий момент в
судьбе.
И Иван Карамазов отказывается быть архитектором здания
судьбы человеческой, если для
этого необходимо замучить лишь одно крохотное созданьице.
Его интересует
судьба человека в петербургской, петровской России, сложный трагический опыт русского скитальца, оторвавшегося от родной почвы в
этот период.
Знаете ли вы, до каких слез и сжатия сердца мучают и волнуют нас
судьбы этой дорогой и родной нам страны, как пугают нас
эти мрачные тучи, все более и более заволакивающие ее небосклон?
Дальнейшей
судьбе этого скитальца посвящено все творчество Достоевского.
До XX века дошла русская мессианская идея, и тут обнаружилась трагическая
судьба этой идеи.
Но историческая
судьба христианства такова, что
эта вера звучит как новое слово в христианстве.
Она искала, отчего происходит эта неполнота, неудовлетворенность счастья? Чего недостает ей? Что еще нужно? Ведь
это судьба — назначение любить Обломова? Любовь эта оправдывается его кротостью, чистой верой в добро, а пуще всего нежностью, нежностью, какой она не видала никогда в глазах мужчины.
— Бабушка! — с радостью воскликнул Райский. — Боже мой! она зовет меня: еду, еду! Ведь там тишина, здоровый воздух, здоровая пища, ласки доброй, нежной, умной женщины; и еще две сестры, два новых, неизвестных мне и в то же время близких лица… «барышни в провинции! Немного страшно: может быть, уроды!» — успел он подумать, поморщась… — Однако еду:
это судьба посылает меня… А если там скука?
Неточные совпадения
Дело сестричек (
это было филантропическое, религиозно-патриотическое учреждение) пошло было прекрасно, но с
этими господами ничего невозможно сделать, — прибавила графиня Лидия Ивановна с насмешливою покорностью
судьбе.
— Потому что Алексей, я говорю про Алексея Александровича (какая странная, ужасная
судьба, что оба Алексеи, не правда ли?), Алексей не отказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил… Да что ж он не едет? Он добр, он сам не знает, как он добр. Ах! Боже мой, какая тоска! Дайте мне поскорей воды! Ах,
это ей, девочке моей, будет вредно! Ну, хорошо, ну дайте ей кормилицу. Ну, я согласна,
это даже лучше. Он приедет, ему больно будет видеть ее. Отдайте ее.
И сколько бы ни внушали княгине, что в наше время молодые люди сами должны устраивать свою
судьбу, он не могла верить
этому, как не могла бы верить тому, что в какое бы то ни было время для пятилетних детей самыми лучшими игрушками должны быть заряженные пистолеты.
— Ну, доктор, решайте нашу
судьбу, — сказала княгиня. — Говорите мне всё. «Есть ли надежда?» — хотела она сказать, но губы ее задрожали, и она не могла выговорить
этот вопрос. — Ну что, доктор?…
— Так-то и единомыслие газет. Мне
это растолковали: как только война, то им вдвое дохода. Как же им не считать, что
судьбы народа и Славян… и всё
это?