Неточные совпадения
Таким веком я буду считать XIX в., век мысли и слова и вместе с
тем век острого раскола, столь для России характерного, как внутреннего освобождения и напряженных духовных и
социальных исканий.
Вот как выражает Белинский свою
социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь, как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к
тому, кого ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
Тема религиозно-метафизическая и религиозно-социальная мучит всех значительных русских писателей.
Когда в XIX в. в России народилась философская мысль,
то она стала, по преимуществу, религиозной, моральной и
социальной.
Он, в конце концов, увидел человека как исключительный продукт общества, класса и подчинил целиком человека новому обществу, идеальному
социальному коллективу вместо
того, чтобы подчинить общество человеку, окончательно освободить человека от категории
социального класса.
Социальная же
тема была у нас лишь конкретизацией
темы о человеке.
Михайловский, властитель дум левой интеллигенции
того времени, отказывается от свободы во имя
социальной правды, во имя интересов народов.
Н. Михайловский был совершенно прав, когда он восставал против перенесения методов естественных наук в науки
социальные и настаивал на
том, что в социологии неизбежны оценки.
Подобно
тому, как христианские аскеты прошлого думали, что нужно прежде всего бороться с личным грехом, русские революционеры думали, что нужно прежде всего бороться с
социальным грехом.
Для них
тема социальная приобретала характер
темы религиозной.
Если отрицание
социального неравенства, обличение неправды господствующих классов есть очень существенный русский мотив,
то у Толстого он доходит до предельного религиозного выражения.
В истории, в
социальной жизни мы видим
то же самое.
Он раскрывает метафизическую глубину русской
темы о
социальной правде.
Вл. Соловьев, который принадлежит, главным образом,
теме о русской философии, совсем не был чужд
теме социальной.
Огромная разница еще в
том, что в
то время как Руссо не остается в правде природной жизни и требует
социального контракта, после которого создается очень деспотическое государство, отрицающее свободу совести, Толстой не хочет никакого
социального контракта и хочет остаться в правде божественной природы, что и есть исполнение закона Бога.
«Одна лишь
социальная революция, — говорит он, — будет обладать силой закрыть в одно и
то же время и все кабаки и все церкви».
Он совсем неспособен ставить вопрос о Боге по существу, отрешаясь от
тех социальных влияний, которые искажали человеческую идею о Боге.
Русская мысль по своей интенсии была слишком тоталитарной, она не могла оставаться отвлеченно-философской, она хотела быть в
то же время религиозной и
социальной, в ней был силен моральный пафос.
Я употребляю слово утопия не в порицательном смысле, наоборот, я вижу большую заслугу Вл. Соловьева в
том, что он хотел
социального и космического преображения.
В начертании образа антихриста ошибочным является
то, что он изображается человеколюбцем, гуманитаристом, он осуществляет
социальную справедливость.
Но беда была в
том, что люди ренессанса, в пылу борьбы, из естественной реакции против устаревшего миросозерцания, часто недостаточно оценивали
ту социальную правду, которая была в левой интеллигенции и которая оставалась в силе.
То были прежде всего люди литературы, и у них не было ни теоретической, ни практической подготовки для решения вопросов
социального порядка.
Социальная проблема у меня играет гораздо большую роль, чем у других представителей русской религиозной философии, я близок к
тому течению, которое на Западе называется религиозным социализмом, но социализм этот — решительно персоналистический.
Неточные совпадения
— Какое мне дело, что вам в голову пришли там какие-то глупые вопросы, — вскричал он. — Это не доказательство-с! Вы могли все это сбредить во сне, вот и все-с! А я вам говорю, что вы лжете, сударь! Лжете и клевещете из какого-либо зла на меня, и именно по насердке за
то, что я не соглашался на ваши вольнодумные и безбожные
социальные предложения, вот что-с!
Человек, оскорбленный и раздосадованный, как вы, вчерашним случаем и в
то же время способный думать о несчастии других, — такой человек-с… хотя поступками своими он делает
социальную ошибку, —
тем не менее… достоин уважения!
Прибавьте к этому раздражение от голода, от тесной квартиры, от рубища, от яркого сознания красоты своего
социального положения, а вместе с
тем положения сестры и матери.
«Я глупо делаю, не записывая такие встречи и беседы. Записать — значит оттолкнуть, забыть; во всяком случае — оформить,
то есть ограничить впечатление. Моя память чрезмерно перегружена
социальным хламом».
— Доктора должны писать популярные брошюры об уродствах быта. Да. Для медиков эти уродства особенно резко видимы. Одной экономики — мало для
того, чтоб внушить рабочим отвращение и ненависть к быту. Потребности рабочих примитивно низки. Жен удовлетворяет лишний гривенник заработной платы. Мало у нас людей, охваченных сознанием глубочайшего смысла
социальной революции, все какие-то… механически вовлеченные в ее процесс…