Он говорил: я борюсь за свободу, но я не
хочу свободы для себя, чтобы не подумали, что я борюсь из корыстных целей.
Неточные совпадения
К. Аксаков учил, что русский народ государственности не
хочет, он
хочет для себя не политической
свободы, а
свободы духа.
Он не
хочет уступать
свободу и своему социализму.
Достоевский не
хочет мира без
свободы, не
хочет и рая без
свободы, он более всего возражает против принудительного счастья.
Вы сказали бы помещику, что так как его крестьяне — его братья во Христе, а как брат не может быть рабом своего брата, то он и должен или дать им
свободу, или
хотя, по крайней мере, пользоваться их трудами как можно выгоднее для них, сознав себя, в глубине своей совести, в ложном положении в отношении к ним».
И мы желаем этого, конечно, но если все, связанные с этой
свободой, права должны только протянуть для нас роль яркого ароматного цветка, — мы не
хотим этих прав и этой
свободы!
Огромная разница еще в том, что в то время как Руссо не остается в правде природной жизни и требует социального контракта, после которого создается очень деспотическое государство, отрицающее
свободу совести, Толстой не
хочет никакого социального контракта и
хочет остаться в правде божественной природы, что и есть исполнение закона Бога.
Но реально тут то, что К. Аксаков
хотел добровольности,
свободы и мира.
Славянофилы были уверены, что русский народ не любит власти и государствования и не
хочет этим заниматься,
хочет остаться в
свободе духа.
Сам Великий Инквизитор
хочет дать миллиону миллионов людей счастье слабосильных младенцев, сняв с них непосильное бремя
свободы, лишив их
свободы духа [См. мою книгу «Миросозерцание Достоевского», в основу которой положено истолкование «Легенды о Великом Инквизиторе».].
Великий Инквизитор принимает три искушения, отвергнутые Христом в пустыне, отрицает
свободу духа и
хочет сделать счастливыми миллионы миллионов младенцев.
Великий Инквизитор
хочет сделать муравейник, рай без
свободы.
Духа, эпохе любви, дружбы,
свободы,
хотя все это слишком связывалось с монахами.
— А — то, что народ
хочет свободы, не той, которую ему сулят политики, а такой, какую могли бы дать попы, свободы страшно и всячески согрешить, чтобы испугаться и — присмиреть на триста лет в самом себе. Вот-с! Сделано. Все сделано! Исполнены все грехи. Чисто!
Люди сами, значит, виноваты: им дан был рай, они
захотели свободы и похитили огонь с небеси, сами зная, что станут несчастны, значит, нечего их жалеть.
Здесь, на почтовом дворе, встречен я был человеком, отправляющимся в Петербург на скитание прошения. Сие состояло в снискании дозволения завести в сем городе свободное книгопечатание. Я ему говорил, что на сие дозволения не нужно, ибо свобода на то дана всем. Но он
хотел свободы в ценсуре, и вот его о том размышлении.
Неточные совпадения
Он
хочет доказать мне, что его любовь ко мне не должна мешать его
свободе.
Степан Аркадьич знал, что когда Каренин начинал говорить о том, что делают и думают они, те самые, которые не
хотели принимать его проектов и были причиной всего зла в России, что тогда уже близко было к концу; и потому охотно отказался теперь от принципа
свободы и вполне согласился. Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.
— Нет, я бы чувствовал
хотя немного, что, кроме своего чувства (он не
хотел сказать при нем — любви)… и счастия, всё-таки жаль потерять
свободу… Напротив, я этой-то потере
свободы и рад.
— Я только
хочу сказать, что те права, которые меня… мой интерес затрагивают, я буду всегда защищать всеми силами; что когда у нас, у студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми силами защищать эти права, защищать мои права образования,
свободы. Я понимаю военную повинность, которая затрагивает судьбу моих детей, братьев и меня самого; я готов обсуждать то, что меня касается; но судить, куда распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, — я не понимаю и не могу.
Кровь Чичикова, напротив, играла сильно, и нужно было много разумной воли, чтоб набросить узду на все то, что
хотело бы выпрыгнуть и погулять на
свободе.