Неточные совпадения
Я сознавал в себе большую силу духа, большую независимость и
свободу от окружающего
мира и в обыденной жизни часто бывал раздавлен беспорядочным напором ощущений и эмоций.
Я защищался от
мира, охраняя свою
свободу.
В
свободе скрыта тайна
мира.
Бог захотел
свободы, и отсюда произошла трагедия
мира.
Порвав с традиционным аристократическим
миром и вступив в
мир революционный, я начал борьбу за
свободу в самом революционном
мире, в революционной интеллигенции, в марксизме.
Когда мой духовный путь привел меня в близкое соприкосновение с
миром православным, то я ощутил ту же тоску, которую ощущал в
мире аристократическом и в
мире революционном, увидел то же посягательство на
свободу, ту же вражду к независимости личности и к творчеству.
Существует диалектика
свободы, судьба
свободы в
мире.
Но размышляя о своей борьбе за
свободу, я должен признать, что эта борьба часто увеличивала мое одиночество и мой конфликт с окружающим
миром.
Я был первоначально потрясен различением
мира явлений и
мира вещей в себе, порядка природы и порядка
свободы, так же как признанием каждого человека целью в себе и недопустимостью превращения его в средство.
Но цель моя была раскрытие
мира свободы, не подчиненного рационализации и не объективированного.
Революционность, присущая моей природе, есть прежде всего революционность духовная, есть восстание духа, то есть
свободы и смысла, против рабства и бессмыслицы
мира.
Я хотел нового
мира, но обосновывал его не на необходимом социальном процессе, диалектически проходящем через момент революции, а на
свободе и творческом акте человека.
Я, очевидно, был «мистическим анархистом» в другом смысле, и тип мистического анархиста того времени мне был чужд, Я и сейчас мистический анархист в том смысле, что Бог для меня есть прежде всего
свобода и Освободитель от плена
мира, Царство Божье есть царство
свободы и безвластия.
Если от Мережковского меня отталкивала двойственность, переходящая в двусмысленность, отсутствие волевого выбора, злоупотребление литературными схемами, то от Флоренского отталкивал его магизм, первоощущение заколдованности
мира, вызывающее не восстание, а пассивное мление, отсутствие темы о
свободе, слабое чувство Христа, его стилизация и упадочность, которую он ввел в русскую религиозную философию.
Исходной была для меня интуиция о человеке, о
свободе и творчестве, а не о Софии, не об освящении плоти
мира, как для других.
Бог присутствует не в имени Божьем, не в магическом действии, не в силе этого
мира, а во всяческой правде, в истине, красоте, любви,
свободе, героическом акте.
И я видел в истории христианства и христианских церквей постоянное отречение от
свободы духа и принятие соблазнов Великого Инквизитора во имя благ
мира и мирового господства.
Это лишь значит, что оно не определяется целиком из
мира, оно есть также эманация
свободы, не определяемой ничем извне.
Я признавал, что творческие дары даны человеку Богом, но в творческие акты человека привходит элемент
свободы, не детерминированный ни
миром, ни Богом.
Я противопоставлял прежде всего принцип духовной
свободы, для меня изначальной, абсолютной, которой нельзя уступить ни за какие блага
мира.
Он много работал для установления
мира в Европе, для сближения интеллигенции всех стран, для торжества духа терпимости и
свободы.
Моя драма совсем не в том, что я должен преодолеть препятствия для использования жизни в этом
мире, а в том, что я должен преодолеть препятствия для освобождения от этого
мира, для перехода в
свободу иного
мира.
Герцен ушел из рабства николаевской России в
свободу западного
мира и не нашел там настоящей
свободы.
Но и это царство очень несовершенной
свободы кончается, ее нет уже на Западе,
мир все более порабощается духом Великого Инквизитора.
Я могу сказать, что у меня был опыт изначальной
свободы, и, в связи с ней, и творческой новизны, и зла, был острый опыт о личности и ее конфликте с
миром общего,
миром объективации, опыт выхода из власти общего, был опыт человечности и сострадания, был опыт о человеке, который есть единственный предмет философии.
Если нет Бога, то есть если нет высшей сферы
свободы, вечной и подлинной жизни, нет избавления от необходимости
мира, то нельзя дорожить
миром и тленной жизнью в нем.
Мир сейчас влечется к гибели, таков закон этого
мира, но это не означает фатальной гибели человека и подлинно Божьего
мира, для которого всегда остается путь
свободы и благодати.
Подлинное же творчество человека должно в героическом усилии прорвать порабощающее царство объективации, кончить роковой путь ее и выйти на
свободу, к преображенному
миру, к
миру экзистенциальной субъективности и духовности, то есть подлинности, к царству человечности, которая может быть лишь царством богочеловечности.
Неточные совпадения
Поклонник славы и
свободы, // В волненье бурных дум своих, // Владимир и писал бы оды, // Да Ольга не читала их. // Случалось ли поэтам слезным // Читать в глаза своим любезным // Свои творенья? Говорят, // Что в
мире выше нет наград. // И впрямь, блажен любовник скромный, // Читающий мечты свои // Предмету песен и любви, // Красавице приятно-томной! // Блажен… хоть, может быть, она // Совсем иным развлечена.
— Он говорит, что внутренний
мир не может быть выяснен навыками разума мыслить
мир внешний идеалистически или материалистически; эти навыки только суживают, уродуют подлинное человеческое, убивают
свободу воображения идеями, догмами…
«Нет. Конечно — нет. Но казалось, что она — человек другого
мира, обладает чем-то крепким, непоколебимым. А она тоже глубоко заражена критицизмом. Гипертрофия критического отношения к жизни, как у всех. У всех книжников, лишенных чувства веры, не охраняющих ничего, кроме права на
свободу слова, мысли. Нет, нужны идеи, которые ограничивали бы эту
свободу… эту анархию мышления».
Думать в этом направлении пришлось недолго. Очень легко явилась простая мысль, что в
мире купли-продажи только деньги, большие деньги, могут обеспечить
свободу, только они позволят отойти в сторону из стада людей, каждый из которых бешено стремится к независимости за счет других.
Это очень неприятно удивило его, и, прихлебывая вино, он повторил про себя: «
Миру служить — не хочет, себе — не умеет», «
свобода — бесцельность».