Поразительно, что марксизм, который так выдвигал моменты производственные, рост производительных сил в
социальной жизни и им давал перевес над моментами распределительными, был совершенно лишен космического мироощущения и явил собой крайний образец социологического утопизма, замыкающего человека в ограниченной и поверхностной общественности.
Неточные совпадения
Религиозное же сознание должно бороться с этими разлагающими и обессиливающими теориями
социальной среды во имя творческой активности человека, во имя его высшей свободы, во имя высшего смысла
жизни.
В России с самых противоположных точек зрения проповедуется аскетическое воздержание от идейного творчества, от
жизни мысли, переходящей пределы утилитарно нужного для целей
социальных, моральных или религиозных.
Поэтому невозможен уже
социальный утопизм, всегда основанный на упрощенном мышлении об общественной
жизни, на рационализации ее, не желающий знать иррациональных космических сил.
Все народы, все страны проходят известную стадию развития и роста, они вооружаются орудиями техники научной и
социальной, в которой самой по себе нет ничего индивидуального и национального, ибо в конце концов индивидуален и национален лишь дух
жизни.
И мы должны творить конкретную русскую
жизнь, ни на что не похожую, а не отвлеченные
социальные и моральные категории.
Ориентация
жизни сделалась
социальной по преимуществу, ей были подчинены все другие оценки.
Она обнаруживает для всех, и наиболее ослепленных, что все
социальные утопии, построенные на изоляции общественности из
жизни космической — поверхностны и недолговечны.
Выясняется не теорией, а самой
жизнью, что
социальный гуманизм имел слишком ограниченный и слишком поверхностный базис.
Социальный утопизм всегда коренится в этой изоляции общественности от космической
жизни и от тех космических сил, которые иррациональны в отношении к общественному разуму.
Перенесение абсолютности в объективную
социальную и политическую
жизнь есть пленение духовной
жизни у исторически относительного и социально-материального.
Новая
жизнь ожидалась исключительно от изменений
социальной среды, от внешней общественности, а не от творческих изменений в личности, не от духовного перерождения народа, его воли, его сознания.
Конечные цели человеческой
жизни не
социальные, а духовные.
Цели человеческой
жизни духовные, а не
социальные,
социальное относится лишь к средствам.
Совершенно ошибочна та точка зрения, которая видит в политической
жизни самые корыстные чувства людей и
социальных групп.
Высшие цели
жизни не экономические и не
социальные, а духовные.
Если
жизнь, созданная после
социальной революции, будет уродлива и будет находиться на очень низком уровне познания истины, то это будет показателем внутренней порчи.
Эти основоположные в
жизни общества ценности располагают географически: Советская Россия за
социальную справедливость, Америка за свободу.
По замыслу своей книги я буду интересоваться не метафизической идеей свободы по существу, а главным образом ее последствиями в
жизни социальной.
В
жизни же
социальной происходит столкновение менее чистых принципов.
Подлинной реальностью, подлинной
жизнью является борьба человека,
социального человека, со стихийными силами природы и общества, т. е. экономика.
Все остальное должно носить лишь служебный характер для экономики, в которой видят цели
жизни; наука и искусство обслуживают
социальное строительство.
Процесс гуманизации
жизни, особенно в организации
социальной, сопровождается процессами дегуманизации.
Более справедливый и более усовершенствованный
социальный строй сделает человеческую
жизнь более трагической, не внешне, а внутренне трагической.
В прошлом были трагические конфликты, которые зависели от бедности и необеспеченности
жизни, от предрассудков сословий и классов, от несправедливого и унизительного
социального строя, от отрицания свободы.
Можно даже было бы сказать, что чистый внутренний трагизм человеческой
жизни не был еще выявлен, т. к. в трагизме прошлого слишком большую роль играли конфликты, порожденные
социальным строем и связанными с этим строем предрассудками.
Революция огромный опыт в
жизни народной, и она оставляет неизгладимые
социальные последствия.
Неточные совпадения
— Вот, я даже записала два, три его парадокса, например: «Торжество
социальной справедливости будет началом духовной смерти людей». Как тебе нравится? Или: «Начало и конец
жизни — в личности, а так как личность неповторима, история — не повторяется». Тебе скучно? — вдруг спросила она.
Нет, Любаша не совсем похожа на Куликову, та всю
жизнь держалась так, как будто считала себя виноватой в том, что она такова, какая есть, а не лучше. Любаше приниженность слуги для всех была совершенно чужда. Поняв это, Самгин стал смотреть на нее, как на смешную «Ванскок», — Анну Скокову, одну из героинь романа Лескова «На ножах»; эту книгу и «Взбаламученное море» Писемского, по их «
социальной педагогике», Клим ставил рядом с «Бесами» Достоевского.
«В сущности, есть много оснований думать, что именно эти люди — основной материал истории, сырье, из которого вырабатывается все остальное человеческое, культурное. Они и — крестьянство. Это — демократия, подлинный демос — замечательно живучая, неистощимая сила. Переживает все
социальные и стихийные катастрофы и покорно, неутомимо ткет паутину
жизни. Социалисты недооценивают значение демократии».
— Так вот, — послушно начал Юрин, — у меня и сложилось такое впечатление: рабочие, которые особенно любили слушать серьезную музыку, — оказывались наиболее восприимчивыми ко всем вопросам
жизни и, разумеется, особенно — к вопросам
социальной экономической политики.
Среда, в которой он вращался, адвокаты с большим самолюбием и нищенской практикой, педагоги средней школы, замученные и раздраженные своей практикой, сытые, но угнетаемые скукой
жизни эстеты типа Шемякина, женщины, которые читали историю Французской революции, записки m-me Роллан и восхитительно путали политику с кокетством, молодые литераторы, еще не облаянные и не укушенные критикой, собакой славы, но уже с признаками бешенства в их отношении к вопросу о
социальной ответственности искусства, представители так называемой «богемы», какие-то молчаливые депутаты Думы, причисленные к той или иной партии, но, видимо, не уверенные, что программы способны удовлетворить все разнообразие их желаний.