Неточные совпадения
В основе «философии свободы» лежит деление на два типа мироощущения и мироотношения — мистический и магический. Мистика пребывает в сфере свободы, в
ней — трансцендентный прорыв из необходимости естества в свободу божественной жизни. Магия еще пребывает в сфере необходимости, не выходит из заколдованности естества. Путь магический во всех областях легко становится путем человекобожеским. Путь
же мистический должен быть путем богочеловеческим. Философия свободы есть философия богочеловечества.
Все, что я скажу в этой книге, будет дерзающей попыткой сказать «что-то», а не «о чем-то», и дерзость свою я оправдываю так
же, как оправдывал
ее Хомяков.
Но позитивизм окончательно губит философию, мистицизм
же возрождает философию, возвращает
ей утерянную цель и жизненную ценность, приобщая
ее к бытию.
Мы
же хотели бы возвратить философии полнокровность, приобщить
ее к духу жизни, т. е. окончательно освободить
ее от всякой схоластики.
Она так
же несвободна, как и схоластическая теология,
она лишь представляется свободной.
Соборность
же может быть лишь изначально и чудесно обретена, к
ней нет путей через протестантский индивидуализм.
Идея науки, единой и всеразрешающей, переживает серьезный кризис, вера в этот миф пала, он связан был с позитивной философией и разделяет
ее судьбу; сама
же наука пасть не может,
она вечна по своему значению, но и смиренна.
Гносеология сама по себе не в силах разрешить этого вопроса;
она может лишь констатировать, что знание всегда упирается в веру, дальнейшее
же углубление возможно лишь для метафизики.
Критическая гносеология — человеческого происхождения, и где
же ей возвыситься над антропологизмом, как хочет Гуссерль и др.
Предпосылкой в гносеологии является наука, и притом та наука, которую
она захочет принять, гносеология
же не является предпосылкой науки.
Одна и та
же форма может иметь разное значение в зависимости от того, находимся ли мы во власти номинализма слов или освободились от
нее.
Всякая познавательно-рационалистическая рефлексия — вторична и производна, реальность
же первична и не производна,
она дана до всякого рефлектирования, до самого раздвоения на субъект и объект.
Человек потому постигает тайну вселенной, что он одного с
ней состава, что в нем живут те
же стихии, действует тот
же разум.
Но сама жизнь познания догматична, в
ней так
же заключены «догматы», как кровяные шарики заключены в нашей крови.
Вот место в книге Лосского, которое изобличает онтологическую
ее подкладку: «Наряду с этим миром конечных вещей мы если не знаем, то все
же чуем присутствие иного мира, мира абсолютного, где существенная сторона утверждения сохраняется, а отрицания нет: там нет исключительности, внеположности, ограниченности конечного мира.
Конец мировой трагедии так
же предвечно дан, как и
ее начало; само время и все, что в нем протекает, есть лишь один из актов трагедии, болезнь бытия в момент его странствования.
Идея
же греха и вытекающей из него болезненности бытия дана нам до всех категорий, до всякого рационализирования, до самого противоположения субъекта объекту;
она переживается вне времени и пространства, вне законов логики, вне этого мира, данного рациональному сознанию.
И те, которые ограждают свободу совести как формальное, бессодержательное, политическое право, и те, которые политически
же отрицают подобное право и внешне, формально охраняют веру, одинаково чужды свободе и далеки от
ее святости.
Не церковь плоха, а мы плохи: церковь неизменно хранила святыню, мы
же святыню предавали и постоянно
ей изменяли.
Великая правда этого соединения была в том, что языческое государство признало благодатную силу христианской церкви, христианская
же церковь еще раньше признала словами апостола, что «начальствующий носит меч не напрасно», т. е. что власть имеет положительную миссию в мире (независимо от
ее формы).
Религиозное разграничение языческого государства и христианской церкви, принуждения и свободы, закона и благодати есть великая историческая задача, и выполнение
ее столь
же провиденциально, как некогда было провиденциально соединение церкви и государства, взаимопроникновение новозаветной благодати и ветхозаветноязыческого закона.
Плоть
же мира остается неизмененной, о
ней забывают.
Но и видимая плоть Церкви так
же мистична, как и невидимый
ее дух.
Пророчески-апокалиптическая мистика ничего не может значить для субъективно-индивидуалистической мистики переживаний, и так
же мало может быть
она связана с натуралистически-рационалистической мистикой теософии и гностицизма.
Но то
же католичество было очагом культуры и творчества, с ним связана такая красота культуры, что не сравнится с
ней ничто, рожденное в недрах антирелигиозного движения, имевшее менее благородное происхождение.
Неточные совпадения
Городничий. Куда! куда!.. Рехнулась, матушка! Не извольте гневаться, ваше превосходительство:
она немного с придурью, такова
же была и мать
ее.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то
же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с
нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Люлюков. Имею честь поздравить, Анна Андреевна! (Подходит к ручке и потом, обратившись к зрителям, щелкает языком с видом удальства.)Марья Антоновна! Имею честь поздравить. (Подходит к
ее ручке и обращается к зрителям с тем
же удальством.)
Служивого задергало. // Опершись на Устиньюшку, // Он поднял ногу левую // И стал
ее раскачивать, // Как гирю на весу; // Проделал то
же с правою, // Ругнулся: «Жизнь проклятая!» — // И вдруг на обе стал.
Вахлачков я выучу петь
ее — не всё
же им // Петь свою «Голодную»…