Неточные совпадения
Как вошли, я прочел
ее, а потому тотчас
же и обратился к вам.
Лежал я тогда… ну, да уж что! лежал пьяненькой-с, и слышу, говорит моя Соня (безответная
она, и голосок у
ней такой кроткий… белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое), говорит: «Что ж, Катерина Ивановна, неужели
же мне на такое дело пойти?» А уж Дарья Францовна, женщина злонамеренная и полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась.
И видел я тогда, молодой человек, видел я, как затем Катерина Ивановна, так
же ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у
ней на коленках простояла, ноги
ей целовала, встать не хотела, а потом так обе и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с.
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой
же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука
ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Она, кажется, унимала его, что-то шептала ему, всячески сдерживала, чтоб он как-нибудь опять не захныкал, и в то
же время со страхом следила за матерью своими большими-большими темными глазами, которые казались еще больше на
ее исхудавшем и испуганном личике.
Но, верно,
ей тотчас
же представилось, что он идет в другие комнаты, так как ихняя была проходная.
И
она бросилась его обыскивать. Мармеладов тотчас
же послушно и покорно развел руки в обе стороны, чтобы тем облегчить карманный обыск. Денег не было ни копейки.
— Где
же деньги? — кричала
она. — О господи, неужели
же он все пропил! Ведь двенадцать целковых в сундуке оставалось!.. — и вдруг, в бешенстве,
она схватила его за волосы и потащила в комнату. Мармеладов сам облегчал
ее усилия, смиренно ползя за
нею на коленках.
К тому
же внутренняя дверь отворилась настежь, и из
нее выглянуло несколько любопытных.
— Дура-то
она дура, такая
же, как и я, а ты что, умник, лежишь, как мешок, ничего от тебя не видать? Прежде, говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего не делаешь?
Чем
же жить-то в Петербурге
она надеется потом-то?
Что ж
она, на кого
же надеется: на сто двадцать рублей пенсиона, с вычетом на долг Афанасию Ивановичу?
Но в идущей женщине было что-то такое странное и с первого
же взгляда бросающееся в глаза, что мало-помалу внимание его начало к
ней приковываться, — сначала нехотя и как бы с досадой, а потом все крепче и крепче.
Вглядевшись в
нее, он тотчас
же догадался, что
она совсем была пьяна.
Время серенькое, день удушливый, местность совершенно такая
же, как уцелела в его памяти: даже в памяти его
она гораздо более изгладилась, чем представлялась теперь во сне.
Но зачем
же, спрашивал он всегда, зачем
же такая важная, такая решительная для него и в то
же время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к такому часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла
она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его?
Он решил отнести колечко; разыскав старуху, с первого
же взгляда, еще ничего не зная о
ней особенного, почувствовал к
ней непреодолимое отвращение, взял у
нее два «билетика» и по дороге зашел в один плохенький трактиришко.
Теперь
же, с петлей, стоит только вложить в
нее лезвие топора, и он будет висеть спокойно, под мышкой изнутри, всю дорогу.
Запустив
же руку в боковой карман пальто, он мог и конец топорной ручки придерживать, чтоб
она не болталась; а так как пальто было очень широкое, настоящий мешок, то и не могло быть приметно снаружи, что он что-то рукой, через карман, придерживает.
Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут
же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в
ней работали маляры, но те и не поглядели. Он постоял, подумал и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но… над ними еще два этажа».
Видя
же, что
она стоит в дверях поперек и не дает ему пройти, он пошел прямо на
нее.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас
же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю.
Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в
ее глазах что-то вроде насмешки, как будто
она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри
она так, не говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от
нее.
— Да чего
же ты, батюшка, так вдруг… что такое? — спросила
она, смотря на заклад.
Он отступил, дал упасть и тотчас
же нагнулся к
ее лицу;
она была уже мертвая.
Он положил топор на пол, подле мертвой, и тотчас
же полез
ей в карман, стараясь не замараться текущею кровию, — в тот самый правый карман, из которого
она в прошлый раз вынимала ключи.
Вдруг он заметил на
ее шее снурок, дернул его, но снурок был крепок и не срывался; к тому
же намок в крови.
Он стоял, смотрел и не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей на лестницу, та самая, в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время, во все это время! Старуха не заперла за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел
же он потом Лизавету! И как мог, как мог он не догадаться, что ведь вошла
же она откуда-нибудь! Не сквозь стену
же.
С изумлением оглядывал он себя и все кругом в комнате и не понимал: как это он мог вчера, войдя, не запереть дверь на крючок и броситься на диван не только не раздевшись, но даже в шляпе:
она скатилась и тут
же лежала на полу, близ подушки.
Дойдя до поворота во вчерашнюю улицу, он с мучительною тревогой заглянул в
нее, на тот дом… и тотчас
же отвел глаза.
Что
же касается пышной дамы, то вначале
она так и затрепетала от грома и молнии; но странное дело: чем многочисленнее и крепче становились ругательства, тем вид
ее становился любезнее, тем очаровательнее делалась
ее улыбка, обращенная к грозному поручику.
Она семенила на месте и беспрерывно приседала, с нетерпением выжидая, что наконец-то и
ей позволят ввернуть свое слово, и дождалась.
— Но позвольте, позвольте
же мне, отчасти, все рассказать… как было дело и… в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я
же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что
она совершенно во мне уверена и все… но что не захочу ли я дать
ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что
она считала за мной долгу.
— Очнулись, — отозвался артельщик. Догадавшись, что он очнулся, хозяйка, подглядывавшая из дверей, тотчас
же притворила их и спряталась.
Она и всегда была застенчива и с тягостию переносила разговоры и объяснения,
ей было лет сорок, и была
она толста и жирна, черноброва и черноглаза, добра от толстоты и от лености; и собою даже очень смазлива. Стыдлива
же сверх необходимости.
— Еще бы; а вот генерала Кобелева никак не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только как я нагрянул сюда, тотчас
же со всеми твоими делами познакомился; со всеми, братец, со всеми, все знаю; вот и
она видела: и с Никодимом Фомичом познакомился, и Илью Петровича мне показывали, и с дворником, и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе, а наконец, и с Пашенькой, — это уж был венец; вот и
она знает…
— Извините, мне так показалось по вашему вопросу. Я был когда-то опекуном его… очень милый молодой человек… и следящий… Я
же рад встречать молодежь: по
ней узнаешь, что нового. — Петр Петрович с надеждой оглядел всех присутствующих.
Но только что
она вышла, он встал, заложил крючком дверь, развязал принесенный давеча Разумихиным и им
же снова завязанный узел с платьем и стал одеваться.
Но лодки было уж не надо: городовой сбежал по ступенькам схода к канаве, сбросил с себя шинель, сапоги и кинулся в воду. Работы было немного: утопленницу несло водой в двух шагах от схода, он схватил
ее за одежду правою рукою, левою успел схватиться за шест, который протянул ему товарищ, и тотчас
же утопленница была вытащена.
Ее положили на гранитные плиты схода.
Она очнулась скоро, приподнялась, села, стала чихать и фыркать, бессмысленно обтирая мокрое платье руками.
Она ничего не говорила.
— До чертиков допилась, батюшки, до чертиков, — выл тот
же женский голос, уже подле Афросиньюшки, — анамнясь удавиться тоже хотела, с веревки сняли. Пошла я теперь в лавочку, девчоночку при
ней глядеть оставила, — ан вот и грех вышел! Мещаночка, батюшка, наша мещаночка, подле живет, второй дом с краю, вот тут…
Ее тоже отделывали заново; в
ней были работники; это его как будто поразило. Ему представлялось почему-то, что он все встретит точно так
же, как оставил тогда, даже, может быть, трупы на тех
же местах на полу. А теперь: голые стены, никакой мебели; странно как-то! Он прошел к окну и сел на подоконник.
— Поля! — крикнула Катерина Ивановна, — беги к Соне, скорее. Если не застанешь дома, все равно, скажи, что отца лошади раздавили и чтоб
она тотчас
же шла сюда… как воротится. Скорей, Поля! На, закройся платком!
Катерина Ивановна суетилась около больного,
она подавала ему пить, обтирая пот и кровь с головы, оправляла подушки и разговаривала с священником, изредка успевая оборотиться к нему, между делом. Теперь
же она вдруг набросилась на него почти в исступлении...
Мармеладов был в последней агонии; он не отводил своих глаз от лица Катерины Ивановны, склонившейся снова над ним. Ему все хотелось что-то
ей сказать; он было и начал, с усилием шевеля языком и неясно выговаривая слова, но Катерина Ивановна, понявшая, что он хочет просить у
ней прощения, тотчас
же повелительно крикнула на него...
Раскольников сказал
ей свое имя, дал адрес и обещался завтра
же непременно зайти. Девочка ушла в совершенном от него восторге. Был час одиннадцатый, когда он вышел на улицу. Через пять минут он стоял на мосту, ровно на том самом месте, с которого давеча бросилась женщина.
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул
ей руки, он пригнул
ее посмотреть на то, что «вот уж он и очнулся». И мать и сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в тот
же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
— Брат, подумай, что ты говоришь! — вспыльчиво начала было Авдотья Романовна, но тотчас
же удержалась. — Ты, может быть, теперь не в состоянии, ты устал, — кротко сказала
она.
Пульхерия Александровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала, что молодой человек очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет
ей руку, но так как в то
же время он был для
нее провидением, то и не хотела замечать всех этих эксцентрических подробностей.
Но, несмотря на ту
же тревогу, Авдотья Романовна хоть и не пугливого была характера, но с изумлением и почти даже с испугом встречала сверкающие диким огнем взгляды друга своего брата, и только беспредельная доверенность, внушенная рассказами Настасьи об этом странном человеке, удержала
ее от покушения убежать от него и утащить за собою свою мать.
— Так, так… хоть я и не во всем с вами согласна, — серьезно прибавила Авдотья Романовна и тут
же вскрикнула, до того больно на этот раз стиснул он
ей руку.
— Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как он говорил с тобою, Дуня! — сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы прочитать всю
ее мысль и уже вполовину утешенная тем, что Дуня
же и защищает Родю, а стало быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила
она, выпытывая до конца.
Волосы у
нее были темно-русые, немного светлей, чем у брата; глаза почти черные, сверкающие, гордые и в то
же время иногда, минутами, необыкновенно добрые.
Рот у
ней был немного мал, нижняя
же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, — единственная неправильность в этом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность.