Неточные совпадения
Он точно чего-то
боялся и с своим новым товарищем по верстаку разговаривал односложно, в виде маленьких вопросов, и то когда
было меньше народу в столярной.
Окрик капитана, доставшийся ему два дня перед тем, угроза высадить «за буйство», все еще колом стояли у него в груди, и он
боялся, как бы ему не выйти из себя, не нарваться на серьезную неприятность. Капитан способен
был высадить его на берег, а потом поди судись с ним!
Она любила и немножко
боялась матери, хотя та всегда ее прикрывала перед отцом во всем, за что
была бы буря. Если бы не мать, она до сей поры изнывала бы под отцовским надзором вот в этом бревенчатом доме, в опрятных низковатых комнатах, безмолвных и для нее до нестерпимости тоскливых.
Серафима все-таки опустила ресницы, хотя уже не
боялась выдать себя. Разговор сам пошел в такую сторону, что ей нечего
было направлять его.
Все это
было как будто и грешно, а греха она и
боялась и не любила по совести. Но ежеминутно она сознавала и то, что не выдержит напора жалости к дочери и ревнивого чувства к Калерии. Если представится случай поступить явно к выгоде Симочки, — она не устоит.
— Зачем же откладывать? — заговорила немного погромче Серафима и бросила долгий взгляд в сторону двери, где через комнату лежал отец. — Ежели папенька проснется да посвежее
будет… вы бы ему напомнили. А то… не ровен час. Он сам же
боится.
«Не
бойтесь! Если
будут теснения, переходите ко мне».
Весь этот разговор душил его теперь. Он думал об ужине с нею, не
боялся того, что она совсем
будет «готовая», даже и после того как платки напомнили ему, для кого он их покупал и какая красавица ждет его дома, шлет ему чуть ли не каждый день депеши, тоскует по нем.
— Нешто это удар грома, что ли, приезд Калерии Порфирьевны?.. К нему надо
было готовиться. Да, судя по ее письму, она совсем не такая особа, чтобы
бояться от нее каких-нибудь каверз.
Не
боялся ли он чего? Теперь ему ясно, что радости в нем нет; стало
быть, нет и желания оживить Серафиму хоть одним звуком, где она распознала бы эту радость.
Но он чего-то еще
боялся. Он предвидел, что Серафима не уймется и
будет говорить о Калерии в невыносимо пошлом тоне.
Краска выступила у него не потому, что ему неприятно
было скрывать правду, но он опять стал
бояться за Калерию.
От душевного возбуждения он не устоял —
выпил тайком рюмку водки из барского буфета. Он это и прежде делал, но в глубокой тайне… Своей «головы» он сам
боялся. За ним водилось, когда он жил в цирюльне, «редко да метко» заложить за галстук, и тогда нет его буйнее: на всех лезет, в глазах у него все красное… На нож полезет, как ни что! И связать его не сразу удастся.
С отъезда Серафимы они еще ни разу не говорили об «истории». Теркин избегал такого объяснения, не хотел волновать ее,
боялся и еще чего-то. Он должен
был бы повиниться ей во всем, сказать, что с приезда ее охладел к Серафиме. А если доведет себя еще до одного признания? Какого? Он не мог ответить прямо. С каждым часом она ему дороже, — он это чувствовал… И говорить с ней о Серафиме делалось все противнее.
Чтобы попасть к тому «проулку», где стоял двор Ивана Прокофьича, Теркину надо
было, не доходя номеров, куда его вчера не пустили, взять кверху; но его стало разбирать жуткое чувство, точно он
боялся найти «пепелище» совсем разоренным и ощутить угрызение за то, что так забросил всякую связь с родиной.
Теркин тоже подосадовал на старушку за перерыв их беседы. У него
было еще многое на сердце, с чем он стремился к Аршаулову. Сегодня он с ним и простится и не уйдет от него с пустыми руками… И утомлять его он
боялся, хотя ему вид Аршаулова не показался уже таким безнадежным. Явилась надежда вылечить его, поселить на юге, обеспечить работой по душе.
— Матушка все
боялась, что я соблазнюсь,
буду туда проситься на житье… Нет!.. Климат там такой же… Еще похуже
будет. А главное, здесь я окружен моей стихией. Здесь и умру.
Марфа знала, что сестра ее зря ничего не делает. Стало
быть, что-нибудь важное, насчет дел брата, лесов, продажи их. Она за себя не
боится, пока сестра жива. Может
быть, та и насчет Сани что подумала.
— Не спорю. Но я
боюсь, Василий Иваныч, что он меня плохо понял. Пожалуй, подумал, что я ему предлагаю куртаж… подкупаю его. Ничего подобного не
было… Совершенно понятно… я хотел знать немного и ваши намерения. Не скрываю и того, что судьба фамилии Черносошных… для меня не безразлична.
Скорее в обморок, теперь оно в порядке, // Важнее давишной причина есть тому, // Вот наконец решение загадке! // Вот я пожертвован кому! // Не знаю, как в себе я бешенство умерил! // Глядел, и видел, и не верил! // А милый, для кого забыт // И прежний друг, и женский страх и стыд, — // За двери прячется,
боится быть в ответе. // Ах! как игру судьбы постичь? // Людей с душой гонительница, бич! — // Молчалины блаженствуют на свете!
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые
будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои
будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право,
боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
Лука стоял, помалчивал, //
Боялся, не наклали бы // Товарищи в бока. // Оно
быть так и сталося, // Да к счастию крестьянина // Дорога позагнулася — // Лицо попово строгое // Явилось на бугре…
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я
боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете
быть возможно.
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни
был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному
было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь
есть чего
бояться?
— Об этом мы неизвестны, — отвечали глуповцы, — думаем, что много всего должно
быть, однако допытываться
боимся: как бы кто не увидал да начальству не пересказал!