Неточные совпадения
— Борис Петрович, —
говорил минут через пять Теркин, с ласкою в звуках голоса. — За что я вас люблю и почитаю, это за то, что вы
не боитесь правду показывать
о мужике…
о темном люде вообще.
— Церквушка! Лампадка! — вырвалось у него. Эх, Борис Петрович! Нет у него никакой веры. А
о пастырях лучше
не будем и
говорить.
Лицо Теркина заметно хмурилось, и глаза темнели. Старая обида на крестьянский мир села Кладенца забурлила в нем. Еще удивительно, как он мог в таком тоне
говорить с Борисом Петровичем
о мужицкой душе вообще. И всякий раз, как он нападет на эти думы, ему ничуть
не стыдно того, что он пошел по деловой части, что ему страстно хочется быть при большом капитале, ворочать вот на этой самой Волге миллионным делом.
Они
говорили о муже ее, и им обоим было неприятно это. Но избежать такого разговора они
не могли.
Теркин слушал внимательно, и в голове у него беспрестанно мелькал вопрос: «зачем Серафима рассказывает ему так подробно об этой Калерии?» Он хотел бы схватить ее и увлечь к себе, забыть про то, кто она, чья жена, чьих родителей, какие у нее заботы… Одну минуту он даже усомнился: полно, так ли она страстно привязалась к нему, если способна
говорить о домашних делах, зная, что он здесь только до рассвета и она опять его долго
не увидит?..
В его словах
не было лести. Он действительно считал Теркина умнейшим и даровитейшим малым, верил, что он далеко пойдет… «Ежели и плутовать будет, —
говорил он
о нем приятелям, — то в меру, сохранит в душе хоть махонькую искорку»…
И когда он эти слова
говорил Ивану Прокофьичу, то совсем и
не подумал
о клятвах Зверева насчет денежной поддержки его старикам.
Не очень-то он и впоследствии надеялся на слова Зверева, да так оно и вышло на деле.
Болезнь уходила; Теркин ел и спал лучше, но с каждым днем он казался страннее,
говорил ни с чем «несуразные» вещи, — так докладывал
о нем унтер и
не на шутку побаивался его.
В том, чт/
о Капитон
говорил по своему главному «рукомеслу», Теркин ничего
не мог подметить безумного. Но как он это
говорил — другое дело. Скажет одну фразу дельно и даже с тонким пониманием работы, и сейчас же, как только ушел в сторону, и начнется возбужденная болтовня, всегда одного и того же характера.
Капитану было известно кое-что из прошедшего Теркина. Об ученических годах они
не так давно
говорили. И Теркин рассказывал ему свою школьную историю; только вряд ли помнил тот фамилию «аспида». Они оба учились в ту эпоху, когда между классом и учителями такого типа, как Перновский, росла взаимная глухая неприязнь, доводившая до взрывов.
О прежних годах, когда учителя дружили с учениками, они только слыхали от тех, кто ранее их на много лет кончали курс.
О «пакете» они больше
не говорили, но между ними и без слов что-то было условлено.
Не дальше как по весне он виделся с Усатиным в Москве, в «Славянском Базаре»,
говорил ему
о своем «Батраке», намекал весьма прозрачно на то, что в конце лета обратится к нему.
Он и напомнил. Правда, ответа
не получил, но это его тогда
не смутило. А весной, когда они встретились в Москве, Усатин «оборудовал» новое акционерное дело по нефтяной части и
говорил о нем с захлебыванием, приводил цифры, без хвастовства упоминал
о дивиденде в двадцать три процента, шутя предлагал ему несколько акций «на разживу», и Теркин ему, так же шутя, сказал на прощанье...
Ему бы следовало сейчас же спросить: «Откуда же ты их добудешь?» — но он ушел от такого вопроса. Отец Серафимы умер десять дней назад. Она третьего дня убежала от мужа. Про завещание отца, про наследство, про деньги Калерии он хорошо помнил разговор у памятника; она пока ничего ему еще
не говорила, или, лучше, он сам как бы умышленно
не заводил
о них речи.
— Сима! Так неладно…
говорить о матери, которая в тебе души
не чаяла. Я ее весьма и весьма понимаю. Она ушла теперь в себя, хочет очиститься от всякой греховной нечистоты, от всякого суетного стяжания. Сухарики или другое что, но это протест совести, и мы должны отнестись к нему с почтением. Тут
не одно суеверие…
Он быстро спустился с террасы, пересек цветник, вошел в лес и присел на доску. Серафима его увидит и прибежит сюда. Да тут и лучше будет
говорить о делах — люди
не услышат.
Ни разу
не начала она с ним
говорить о своей душе, на чем держится ее жизнь, есть ли у нее какой-нибудь «закон» — глупый или умный, к какому исходу вести житейскую ладью, во что выработать себя — в женщину ли с правилами и упованиями или просто в бабенку,
не знающую ничего, кроме своей утехи: будь то связь, кутеж, франтовство или другая какая блажь.
— Вы
не знаете, — с трудом стал он
говорить, — знаете, чт/
о меня душит.
«Вот вы как ее любите!» — умственно повторил Теркин слова Калерии. Он совсем в ту минуту
не любил Серафимы, был далек от нее сердцем, в нем
говорила только боязнь новых тяжелых объяснений, нежелание грязнить свою исповедь тем, чего он мог наслушаться от Серафимы
о Калерии, и как сам должен будет выгораживать себя.
Но он чего-то еще боялся. Он предвидел, что Серафима
не уймется и будет
говорить о Калерии в невыносимо пошлом тоне.
С отъезда Серафимы они еще ни разу
не говорили об «истории». Теркин избегал такого объяснения,
не хотел волновать ее, боялся и еще чего-то. Он должен был бы повиниться ей во всем, сказать, что с приезда ее охладел к Серафиме. А если доведет себя еще до одного признания? Какого? Он
не мог ответить прямо. С каждым часом она ему дороже, — он это чувствовал… И
говорить с ней
о Серафиме делалось все противнее.
Иван Прокофьич укрепил в нем эту нелюбовь; но сам если
не часто
говорил о Боге, то жил и действовал по правде, храм Божий почитал и умер, причастившись святых тайн.
Теркин пристально вглядывался в их лица, поступь, одежду, выражение глаз, и ему через пять минут стало досадно: зачем он сюда пришел. Ничего
не говорили ему эти иноки и послушники
о том, зачем он приехал в обитель подвижника, удалившегося много веков назад из суетной жизни именитого человека, боярского рода, в дебри радонежские, куда к нему приходили князья и воители за благословением и вещим советом в годины испытаний.
Им навстречу попадались то и дело обратные извозчики с богомольцами. Пыль врывалась под кузов и слепила глаза Теркину. Он смущенно глядел направо н налево, на обывательские дома и домики такого же покроя, как и в московских призаставных слободах. Заметил он
не одну вывеску нотариуса, что
говорило о частых сделках и векселях в таком месте, куда, казалось бы, сходятся и съезжаются
не за этим.
Теркин почему-то усомнился в его искренности и
не стал много расспрашивать про его борьбу с расколом, хотя миссионер
говорил о себе очень серьезным тоном и дал понять сразу, что только им одним и держится это дело «в округе», как он выражался.
— Однако есть с вами из одной чашки
не будет. Да и
не о расколе я
говорю.
О том, что мужицкой веры
не добудешь, если б и хотел.
Не знаю, как вы…
Поговорили они порядком и
о теперешнем его положении. Он
не жаловался. В губернском городе ему обещали постоянную работу по статистике,
не требующую ни особенной спешности, ни частых разъездов. В город его
не тянуло, хоть там он и нашел бы целый кружок таких же «подневольных обывателей», как и он сам.
Саня слушала все еще под впечатлением того, чт/
о было под столом между нею и землемером. Она понимала, про какого рода вещи рассказывал Николай Никанорыч. Разумеется, для нее это
не в диковинку… И читать приводилось… французские книжки, и даже слышать от подруг. Нынче у всех метрески… Кокоток развелось — страх сколько. На них разоряются.
Говорили ей даже в институте про мужей, которые пользуются от этого.
Надо сказать, когда вернется папа, что пора приготовить лодку. Стало тепло. Она
не боится разлива. Она ничего
не боится с ним. Вот он теперь сидит у тетки Павлы. Они
говорят о ней, — наверно,
о ней.
Я уже
не говорю о красоте…
— Позвольте, Василий Иваныч, доложить вам, перебил Первач, — что и в даче Низовьева есть целое урочище, по которому сам владелец еще
не имеет вполне ясного представления
о ценности этого участка. Он ждет окончательной оценки от меня… Я уже
не говорю о лесе Ивана Захарыча и усадьбе с парком, если бы вы пожелали приобрести их… Без моего мнения это дело
не может состояться.
Она так испугалась, что в первые минуты даже
не понимала хорошенько,
о чем
говорит тетка Павла.
Неточные совпадения
Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и
говорю ему: «Слышали ли вы
о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая,
не знаю, за чем-то была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами!
не дадите ни слова
поговорить о деле. Ну что, друг, как твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я
не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или
о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы
не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
О! я шутить
не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я
не посмотрю ни на кого… я
говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть
не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Городничий (в сторону, с лицом, принимающим ироническое выражение).В Саратовскую губернию! А? и
не покраснеет!
О, да с ним нужно ухо востро. (Вслух.)Благое дело изволили предпринять. Ведь вот относительно дороги:
говорят, с одной стороны, неприятности насчет задержки лошадей, а ведь, с другой стороны, развлеченье для ума. Ведь вы, чай, больше для собственного удовольствия едете?