Неточные совпадения
А она ему в ноту, куражу не теряет: ты-то
чем же лучше меня,
говорит, коли ты из машкарата от живой жены мамзелей возишь, так
и я вольна, с кем хочу, потешаться!!.
— Деликатный он человек, я уж вам
говорила,
и деликатный-то еще какой!.. А я по голосу его
и по всему виду чувствую,
что ему не хочется мне всю правду открывать.
В адвокатуре вы ничего не сделаете — лучше
и не пробовать, не
говоря уж о том,
что порядочному литератору надо нашего брата всячески травить, а не то
что по стопам нашим идти.
— А вы думали, оттого,
что я мешаю шутку с серьезным, так
и веры мне нет? Только уговор лучше денег: надо меня слушаться; куда я скажу — ехать
и с кем нужно —
говорить; ведь я вас знаю: день за днем пройдет в спешном писанье, а там
и будете опять локти кусать. А подробности моих расчетов услышите сейчас за обедом. Желаете в"Старый Пекин"?
— Духу нет, как бы вам сказать… форсу такого. Сидит это по целым часам
и перо грызет,
и ничего не может. Вот вы
и прикиньте: коли на каждую неделю, примерно, хотя по три дня — выйдет уж двенадцать день прогульных; по нашему с вами расчету, двухсот уже целковых
и не досчитался; а в остальные — тоже могут помехи быть: нездоровье там,
что ли, или ехать куда, или гости помешают. Да это еще я про обстоятельного человека
говорю… иные
и зашибаются, так тут ведь никакого предела нельзя положить…
— Вот
что я хотела вам сказать, Иван Мартыныч, — начала она с той полужалобной миной, какая уже появлялась на ее губах. — Мы про сочинителев-то сейчас
говорили, а тоже
и об вас надо подумать.
— Да очень уж мне перед вами совестно… за Луку Иваныча, хотя, быть может,
и жалко его немножко. Вот сегодня на целый день он пропал: наверно
говорю,
что по разным местам ищет перехватить рублишек десять-пятнадцать, а вернется ни с
чем, я уж знаю. Потому — какие у него приятели? Все такие же, как
и он, грешный. Вы вон
говорили,
что у вашего генерала работу имел…
— Уж не знаю,
чего гордиться-то! — вырвалось у Анны Каранатовны. — Вот я
и говорю, Иван Мартыныч, — продолжала она первоначальным тоном: — Вы уж извините, может, Лука Иваныч сейчас придет, а платить-то ему опять нечем будет.
— Полноте, Христа ради, Анна Каранатовна! — вскричал он с краской на лице. — Как вам не стыдно? Опять вы эдакой разговор со мной ведете; я уж вам докладывал,
что крайности никакой не имею. Тоже я
и самому Луке Иванычу довольно
говорил: не пропадет! Ведь вы сами знаете, я не этим одним живу.
— Иван Мартыныч, — продолжала Анна Каранатовна жалобной нотой, — вон мне
и машинку достал… даже так скоро,
что я в удивление пришла. Я уже им
говорила насчет этого…
— Скажите пожалуйста! — язвительно вскричала Анна Каранатовна. —
Что же я, духом,
что ли, святым могла узнать,
что вы где-то красненькую промыслили?.. Знала ведь я,
что вы последнюю мне на расход отдали; а тут человек работает… вы приходите
и говорите, чтоб он за вами шел… ну, я
и подумала: заплатить вам за переписку нечем, так лучше сказать.
— Неужто, —
говорил он с собою, — мы — уж такие замухрышки,
что нас решительно ни одна фаммане может ждать. Скучно ей, этой обладательнице, захотелось нашим братом развлечься.
Что ж, Гейне восклицал: «Ma foi, und das ist gut!» [«Клянусь честью,
и это хорошо!» (фр., нем.).] Повторим его припев
и оденемся сегодня хоть чуточку поавантажнее!
Генерал Крафт был еще подполковником, когда Лука Иванович"получил от него работу". С той самой поры этот военный не переставал возбуждать в Луке Ивановиче раздражающее чувство: оно-то
и сказалось в выходке у милютинских лавок. Не зависть, не личное зложелательство
говорили в нем. Подполковник Крафт был для него скорее собирательным типом. Его положение представлялось Луке Ивановичу, как яркая противоположность того, на
что обречен он сам
и ему подобные.
— Только вы, пожалуйста, не подумайте,
что я с вами сейчас же буду
говорить о литературе или о ваших сочинениях… у меня настолько достанет вкуса или такта, как хотите. Но видите, во всем этом Елена виновата: она мне много о вас
говорила,
и я увидела в вас именно такого человека… какой мне нужен… я не знаю, как иначе выразиться.
— Если б вы были знаменитость какая-нибудь, романист или драматический писатель — я бы не стала искать с вами знакомства:
что за охота чувствовать себя девчонкой!.. Я же очень застенчива, хоть это
и не кажется — не правда ли? С ними тон особый нужно принимать, рисоваться
и говорить глупости.
— Истинно, мыслей нет. Например: скажи ему — Бог… у всякого народа есть свой Бог…
И понимает кажный…А у Адэхэ
и Бога настоящего нет… Потому учитель тоже
и говорил мне,
что ни существительное, ни местоимение никак башка его не берет!.. Никак!..
Напротив, она повела разговор с такой смесью искренности
и легкой насмешки,
что впечатление осталось,
и почему-то такое, которое заставило Луку Ивановича при входе в гостиную немного подобраться, точно будто он хотел решить тут же вопрос, как вести ему себя:"с преднамерением", как он
говорил Елене Ильинишне, или так,отдаваясь течению, ничего не боясь
и ничего не добиваясь по вопросу «исправления» m-me Патера.
— А вот то,
что я от вас слышу. Я до сих пор думала,
что быть писателем — самое высокое призвание… Елена беспрестанно мне повторяет,
что нет ничего выше. Она, например, совершенно довольна. Правда, она
и вообще восторженная, легко обманывается; но все-таки… Выходит,
что писатель, после такой долгой карьеры, тяготится… своей, как вы
говорите, поденщиной.
А тому,
что можно живое существо, молодое, прекрасное, полное страсти, бойкости, отваги, вырвать из той"мертвечины", о которой почти с содроганием
говорила недавно Елена Ильинишна,
и возвратить ее настоящей жизни.
На это он не находил еще прямого ответа; но он верил,
что оно возможно, —
и ему в эту минуту ничего больше не надо было… Он отвечал за нее,она была егочеловек. Без всяких личных видов
говорил он это; не искал он себялюбивого счастья с ней, не мечтал даже о наслаждениях, о сильном чувстве избранной женщины — нет!..
— Мне
что! — все слезливее
и покорнее
говорила Анна Каранатовна. — Я вам не жена, я
и в душеньках ваших никогда не бывала. Вы… нешто меня любили когда?.. Жалость ко мне имели, да
и не ко мне, а к девчонке моей, вот к кому… Ну,
и стали со мной жить… больше из-за нее, я так понимаю… А теперь вон у вас есть барыня… лошадей своих имеет… К
чему же мне срам принимать? зачем я вам? Обуза одна, квартиру надо хозяйскую, расходы, а вы перебиваетесь…
и самому-то легко ли прокормиться…
— Ну, успокойся же, — вымолвил он мягко
и степенно, —
говори мне все,
что у тебя на сердце легло: я недаром — твой приятель.
Очень успокоился Лука Иванович к часу утреннего кофе. Он почти весело отправился в комнату Анны Каранатовны. Первый взгляд, брошенный на нее, показал ему,
что она чувствует.
И ее лицо,
и прическа,
и платье, надетое с утра для выхода, — все
говорило,
что она находится в возбужденно-выжидательном, как бы торжественном состоянии.
"
Что же? — с тихой грустью подумал он. — Мать сумеет выходить ее; я слишком бывал придирчив,
говоря Аннушке,
что она — дурная мать, а вон ведь ребенок как старательно вымыт, причесан, одет. Выйдет Аннушка замуж, успокоится, станет ей
и Настенька дороже; теперь этот ребенок — живая память ее стыда… потому она
и суха с ней".
"Как малоушло, в сущности, времени, — думал Лука Иванович, сидя в убогих извозчичьих санишках, — а как долгооно длилось; ведь вздор-то какой
говорят и пишут,
что когда хорошо живется — дни летят быстрее молнии! Совсем-то напротив: прошло каких-нибудь десять дней, но они были наполнены — вот
и кажется,
что жил больше месяца".
Пахоменко опять пересел ближе к нему на кресло
и, не отрывая глаз от окна, сначала минут с пять молчал, а потом заговорил с ним, как человек, давно дожидавшийся очереди
говорить, самыми задушевными приятельскими звуками, так
что Лука Иванович весь подался к нему
и стал слушать с теплой искренностью.
— Вы думаете, она где?.. — тихо
и не шепотом, а гулом
говорил Пахоменко. — Она теперь с этими меднолобыми. Катанье на тройках… обедали компанией… ну, с шампанским… крюшоны… ананасы разные… идиотские анекдоты… скотство, душу выворачивающее!.. Вы ее не знаете, человек вы новый, литератор, умница, видали, чай, не мало таких женщин на своем веку? вам с ней не детей крестить; но я уверен (
и он придавил рукой грудь), убежден глубоко,
что и вы возмутитесь… жалость, унижение, позор, безобразие!..
— Ну
и прекрасно, — уж тоном горького успокоения промолвила Юлия Федоровна, — будемте о чем-нибудь другом
говорить… А то,
что за трагедия в самом деле?.. Я только
что каталась…
и так много мы смеялись!.. а через полчаса я в маскарад; вы видите, я одета так,
что мне только маску надеть; да я нынче маски не надену: мне душно, у меня лицо горит… я спущу с капюшона двойную вуаль
и буду интриговать вашего приятеля, генерала Крафта…
Точно будто ему кто
говорит:"ведь у ней в чаше-то не вино, а яд!"
И он кивает головой, в знак понимания,
и думает про себя:"
что ж тут удивительного? так
и должно быть; хорошо еще,
что с цветами в волосах пьет".
— Своя злая воля, Лука Иваныч, — отвечала Елена Ильинишна раздраженнее. — Ничто иное!.. Как смеет она
говорить про тоску
и скуку, когда она в жизни своей не знала, ни одного часа,
что такое труд,
что такое долг,
что такое идеал?.. Скука!.. вот это прекрасно! А не хочет ли она сесть на пустые щи
и просиживать по шестнадцати часов в день… С иголкой в руках…
— Тогда в вас настоящий Николай Петрович Проскудин
говорил. А
чем же конторское-то место лучше?.. Ну, да
что же нам из-за этого ссориться?.. Не посетуйте за беспокойство
и не опоздайте в окружной суд; четверть-то часа, я думаю, прошло уж.