Неточные совпадения
Может быть, гораздо жалче, —
что мы, дуры, делаемся матерями
не зная зачем; оттого
только,
что гвардейскому адъютанту понравятся наши"перси".
Я очень рада видеть Степу. Я всегда его любила.
Только…
только я одного боюсь: чтоб он
не очень умничал. А то ведь эти философы, эти красные, знаю я их…
что за охота чувствовать себя девчонкой и выслушивать разные рацеи? Да ведь я
не посмотрю,
что Степа и умный, и ученый…
Муж ее
не только к ней
не подходит, но и сам к себе как-то до сих пор приладиться
не может; тяжелая, сухая фигура, штатский генерал, департаментский экзекутор со звездой, вот
что он такое.
Боже мой, как противно! Я все прощу и мужчине, и женщине: самую гадкую безнравственность; но
только не это вранье! И есть ведь дураки: начинают верить,
что действительно женщина принесла им жертву,
что на них накинута петля и нужно им на веки вечные поступить в крепостное услужение к своим любовницам.
Не знаю, много ли их, этаких идиотов; но если бы они
не водились, и женщины перестали бы манериться!!!
— Поступай, как знаешь, — отрезала я ей. — Он тебе нравится. Ну, и целуйтесь с ним.
Только, пожалуйста,
не рисуйся предо мной, Софи. Я о твоих страданиях знать
не хочу, потому
что их
не было, нет и
не будет. Как Кучкин ни плох, а все-таки поймет,
что тебе в нем приглянулась его бабья рожица, и больше ничего. Впрочем, если ты его приструнишь, я буду рада. Дурака оставлять без розги нельзя.
Этот маленький скандалик мог бы ведь и со мной случиться. Кто мне сказал,
что я застрахована от связи с каким-нибудь Кучкиным? Одна
только разница и есть,
что я вдова и
не надувала бы мужа.
Нет, я
не Спиноза. Чувствую,
что Семен меня обкрадывает, но ничего
не записываю. Да, вот еще
что… философия его бы с голоду уморила. Он
только тем и жил,
что полировал стекла для зрительных трубок.
Но эта мягкость, в сущности, смутила меня еще более. Мне делалось все больше и больше совестно,
что вот есть же у нас порядочные люди, хоть и сочинители; а мы их
не знаем. Да это бы еще
не беда. Мы совсем
не можем поддерживать с ними серьезного разговора. Этот Домбрович был очень мил,
не подавляя меня своим превосходством; но ведь так каждый раз нельзя же. Унизительно, когда с вами обходятся, как с девочкою, и говорят
только о том,
что прилично вашему возрасту.
Но вот
что я заметила.
Только около француженок и толпятся мужчины.
Что уже с ними говорят золоченые лбы,
не знаю, но что-нибудь да говорят и даже громко хохочут. Конечно, врут неприличности. Но умеют же эти француженки хоть как-нибудь расшевелить их, по крайней мере, делать их забавными.
На этом самом бале я опять встретила Домбровича. Зачем он всюду шатается? Танцевать
не танцует. Наблюдает,
что ли, нас? Как это смешно. Эти сочинители, в сущности, фаты, и больше ничего;
только и думают о своей собственной особе. На Михайловском театре давали как-то преумную пьеску:"L'autographe". Сочинителя играл Дюпюи. Его очень ловко осмеяли: подкупили горничную, чтобы она притворилась влюбленной. И он поддался на эту удочку.
Но будто им весело? — спрашивала я себя. По крайней мере три четверти мужчин сидят, выпуча глаза, или стоят и глупо улыбаются. Я ни к кому
не подходила, и на меня никто
не обратил внимания: я была уж очень укутана. На танцы мне
не хотелось смотреть. Говорят,
что это все наемные танцоры. Из ложи я заметила
только одного пьеро. Наверно, куафер. Он меня рассмешил, очень уж ломался, и руками, и ногами…
Она любит говорить. На то она и француженка. Я ожидала скабрезных разговоров. Она все
только говорит о дворе, знает всю подноготную, разные новости о высшей администрации, о посольствах. Этих разных секретарей посольства — она их ни во
что не ставит. А уж о барынях и говорить нечего. Она нас так знает и так смеется над нами,
что просто восхищение! И все это без малейшей зависти.
Она говорит как равная. Да и
чему ей завидовать? Мужчины, правда,
не смеют входить к ним в ложи. Это
только особый genre; зато в коридоре стоит целая толпа; а к нам в кои-то веки кто-нибудь забредет.
— Право. И я ума
не приложу, зачем ей нужно общество г. Гелиотропова? Я у нее даже спрашивал об этом. Она
только поднимает очи горе и каждый раз изволит отвечать:"Ne l'attaquez pas, il est très fort!" [
Не трогайте его, он очень сильный (фр.).]. Ему и самому, я думаю, приходит иной раз вопрос: «зачем я бываю у этой барыни?» Но сердце человеческое так устроено,
что играть глупую роль там, где штофная мебель, конечно, приятнее,
чем быть первым номером на клеенчатом диване.
Тут началась самая штука. Чего-чего
только они
не делали. Но, видно, оттого,
что я неверующая, плохо клеилось… Писали, писали разные каракульки… Я шепнула Елене Шамшин...
Подобные вещи прощают великим людям. Но Домбрович говорит,
что на Лермонтова смотрели тогда в свете как на гусарского офицерика. Он и сам из кожи лез,
только бы ему иметь успех у дам. Но бодливой корове Бог рог
не дает.
— Клянусь вам Богом, Марья Михайловна!.. Меня ведь до смерти смешили разные критические статьи о моей особе. Чего-чего
только не навязывали мне! И высокие гражданские чувства, и скорбь за меньшую братию, и дальновидные социальные соображения, просто курам на смех. Господа Доброзраковы и Синеоковы теперь меня презирают. А ведь им бы нужно было сопричислить меня к лицу своих начетчиков.
Я бесилась на самое себя, когда сидела у Вениаминовой.
Что я там забыла? Зачем я лезу? Неужто из-за того
только,
что Домбровичу вздумалось присоветовать мне посещать дома, которые дают вам положение в свете? Отчего я никогда хорошенько
не пораздумаю о том,
что, может быть, в свете на меня смотрят как на выскочку. Я вошла в петербургский свет через мужа. У Николая очень хорошее родство, это правда. Но мне самой нужно почаще напоминать о себе, а то меня как раз и забудут.
Из барынь были какие-то три фрейлины, старые девы, в черном, птичьи носы. Говорят протяжно-протяжно и все
только о разных кне-езь Григорьях… да о каких-то"католикосах"… Были еще две накрашенные старухи. Несколько девиц, самых золотушных. У Вениаминовой дочь, девушка лет пятнадцати. Они играли в колечко, кажется. Муж Вениаминовой точно фарфоровый, седой, очень глупый штатский генерал, как-то все приседает. Кричит
не меньше жены. Все,
что я могу сказать об этом вечере: подавали мерзейшие груши, точно репа.
Утешение небольшое. Мне кажется, впрочем,
что Домбрович смеется и над Вениаминовой. У него
не разберешь сразу. Он об ней говорит как-то странно. Сам он ездит в этот дом
только затем, чтобы удовлетворить своему тщеславию.
Да, но ведь то исторические женщины, а
не мы грешные. Нас
что же может оправдать? Какие такие дела? Мы умеем
только проживать крестьянские деньги…
Через несколько минут мне уже было совсем хорошо. Головокружение прошло, в виски
не било, осталась
только какая-то пустота под ложечкой. Я вспомнила,
что с утра я ничего
не ела. Чай мне давно опротивел, а позавтракать позабыла… Это меня заставило улыбнуться.
Я ему написала в записке,
что он сделал преступление! Но полно, так ли это! Бросить слово легко; но доказать его
не так-то! Самый поступок
не есть же преступление. Ну, увлекись я в эту минуту немножко больше. Будь он помоложе, посвежее… Как знать? Я бы, вероятно, тоже плакала на другой день; но его бы
не обвиняла. Презирала бы
только себя. Значит, дело тут
не в том,
что случилось, а в том, как случилось.
И выходит,
что в моем собственном поведении были какие-нибудь… certaines avances [некие авансы… (фр.).]…
только я их сама
не заметила, вот и все. Встретил он меня на улице, положим: я чуть
не шлепнулась; но ведь ничего
не стоит и притвориться, коли на то пошло. Он мне предлагает зайти. Я сейчас соглашаюсь. Во всяком случае, это подозрительно! И оправдываться
только тем,
что у нас с ним
не было до этого дня никаких миндальностей, значит просто-напросто: приискивать отговорку.
И молчишь, и миришься, и все тебя гладят по головке. Я
не хочу говорить дурно про покойного Николая; но я глубоко убеждена,
что он был привязан ко мне
только за мою телесную красоту.
Домбрович совсем
не то.
Только с ним я и начала жить.
Что бы мне ни пришло в голову,
чего бы мне ни захотелось, я знаю,
что он
не только меня поймет, но еще укажет, как сделать. Жить с ним
не то,
что с Николаем. Он изучает каждую вашу черту, он наслаждается вами с толком и с расстановкой. Он
не надоедает вам кадетскими порывами, как покойный Николай. Сама невольно увлекаешься им… А в этом-то и состоит поэзия!
Я нахожу
только,
что слишком много тюник из газа. Я и
не знала,
что это так все закрыто: десять газовых юбок, а первые пять или шесть, уж
не помню, сметаны между собою.
Беда
только в том,
что, кроме гениальных людей, этой простой шутки никто
не может сделать.
Вчера я
только что встала с постели.
Не знаю,
что уж со мною было. Дня три я лежала в забытьи.
— Я, Марья Михайловна, пред вами лгать
не хочу, — заговорила Ариша с большим достоинством. — Я точно люблю одного человека, и он меня любит. В нашем звании, Марья Михайловна, тоже есть честность. Я ему доверилась и знаю,
что он беспременно на мне женится, да и сейчас бы женился,
только слово я скажи. Он сколько раз просил меня об этом…
— Вы обо мне
не думайте, матушка. Простите меня
только, Христа ради. Если вам неугодно, чтобы мой жених со мною знался,
что ж, я хоть и на это пойду,
только вы меня
не гоните.
И
что бы с тобою ни случилось, у тебя
не только нет убежища, у тебя нет никакой рутины.
— Нет, ты меня
не понял, Степа. Знаю я наших барынь, занимающихся добрыми делами. Я и сама попечительница приюта, telle que tu me vois! [такая, какой ты меня видишь! (фр.).]
Не того я хочу, Степа. Я
не знаю: буду ли я делать добро или нет. Я хочу
только попасть туда, где живет женская любовь, слышишь ты, где она действительно живет и умеет хоть страдать за других. Может быть, я говорю глупости; но вот
что мне нужно!
Больше нельзя ужасаться своего окаянства, как я теперь ужасаюсь; а все-таки исходу пока нет. Неужели Степа
только из любви ко мне говорит,
что у меня натура недурна?
Не может быть. Он
не такой человек. Но коли так, я
не хочу никаких пауз. Мне нужно сейчас же дать что-нибудь в руку. Я должна если
не поверить, так хоть затвердить что-нибудь. Дайте мне два, три правила! Дайте мне одно верование! Будет с меня.
Не давайте мне
только вашей философии!
Собралась я сегодня рано. Наскоро оделась,
не знаю даже во
что. Ариша
только что теперь ушла с платьем и с юбками; но я все-таки
не помню,
что на мне было надето. Я хотела поехать в извощичьей карете, но удержалась. Извощичья карета мне напоминает Екатерининский канал. В санях нельзя уж ездить. На дворе совсем оттепель. Я приказала заложить карету; но поехала без Семена.
Не будь я ни на
что годна, я все-таки
не ушла бы от Лизаветы Петровны. Я открыла в ней свой душевный бальзам.
Только ведь с такими людьми и можешь быть дружной, в ком видишь хоть часть своего идеала…
— Ничего-то я
не знаю. Могу
только любить их всех. Если я им нужна, то потому
только,
что во мне они видят мое бренное тело в постоянной борьбе с духом. Больше я никуда
не годна.
— Душа моя, — говорила она мне, — как я жалею,
что мне пока нельзя взять вас с собой туда, куда я отправляюсь. Вот там-то нужна вся наша любовь!.. Довезите меня, вот тут, до угла. Завтра я буду в ваших краях, я ведь вами еще совсем
не занималась. Я
только успела полюбить вас…
Но какая же сила наполняет сердце Лизаветы Петровны? — спрашивала я себя. Она прямо говорит,
что ее личность ничего
не значит. Она
только орудие.
Чего же,
чего?
Тут
только я почувствовала,
что вся моя смелость исчезла. Краска бросилась мне в лицо,
не от стыда,
не от гадливости, а от другого, более эгоистического ощущения. Я
не знала,
что мне делать, куда стать, куда сесть,
что говорить…
Значит, то,
что мы видим в этих иностранках, вовсе
не исключение, а
только следствие их национального характера.
Вечером Степа завернул ко мне. Я ему
не стала передавать моих заключений о разных домах, где мы были. Я ему рассказала
только фактически,
что видела.
Я от жениха своего
не скрываю, говорю ему: вы, мол, знайте,
что я жила вольно,
только вы
не сомневайтесь на предбудущее время".
— Почему ж это, сейчас и лжет? Я все выслушал добрым порядком, поздравил Марью Васильевну и жду себе:
не будет ли еще чего-нибудь в ее рассказах? Начала она опять жаловаться на дороговизну жизни и тут
только объявила,
что у нее на руках племянница.
К вечеру я всегда спокойнее рассуждаю. У меня все точно осаживается в голове и на сердце. Вот хоть бы и насчет Степы. Сдается мне,
что он прав. Ведь если мы ограничимся
только одной проповедью, а
не отыщем практических средств, каждая такая Марья Васильевна будет полезнее нас.
Нельзя, видно, смотреть на мир падших женщин en bloc [в целом (фр.).] (как любил выражаться Домбрович), спасать их насильно и признавать,
что во всем мире действует одна и та же сила. Хорошо ли я делаю,
что так рассуждаю? Мне бы
не следовало ни на одну секунду разлучаться с Лизаветой Петровной. С ней
только я дышу воздухом любви, правды и света.
Но мне, видно, никогда и ни в
чем нельзя избежать беспрестанных вопросов. Я очень хорошо знаю,
что разрешать их я
не умею. Я теперь поставила себя в одинокое положение. Степа перестал быть моим советчиком. Сначала он сам
не хотел развивать меня; а потом во мне закралось недоверие к его мужскому уму. С Лизаветой Петровной рассуждать нельзя. С ней можно
только стремиться, желать, бегать, плакать, молиться!..
— А
что же нужно, Маша, чтобы все общество
не прикладывало
только смягчающих пластырей к своим ранам, а излечивало себя в корень?
Положим,
что опыт, произведенный надо мной Степой, был жесток; но
не говорила ли я сама себе, накануне нашей конференции, почти того же самого? Он
только приклеил разные ярлычки к тому,
что я смутно сознавала.
Во-первых, мне надо просто-напросто отдохнуть месяца два, три, пожить растительной жизнью. Говорила я вчера очень обстоятельно с Зильберглянцем. Он меня гонит за границу, как
только исправится погода. Я знаю,
что Степа согласен будет поехать со мной. Да если б даже и
не здоровье, так и то мне нужно вырваться из Петербурга, по крайней мере на год, и где-нибудь в маленьком городке засесть и начать буки аз — ба, веди аз — ва…