Неточные совпадения
Итоги писателя — Опасность всяких мемуаров — Два примера: Руссо и Шатобриан —
Главные две
темы этих воспоминаний: 1) жизнь и творчество русских писателей, 2) судьбы нашей интеллигенции — Тенденциозность и свобода оценок — Другая половина моих итогов: книга «Столицы мира»
И всю-то русскую жизнь, через какую я проходил в течение полувека, я
главным образом беру как материал, который просился бы на творческое воспроизведение. Она составит
тот фон, на котором выступит все
то, что наша литература, ее деятели, ее верные слуги и поборники черпали из нее.
Выходит, стало быть, что две
главных словесных склонности: художественное письмо и выразительное чтение — предмет интереса всей моей писательской жизни, уже были намечены до наступления юношеского возраста,
то есть до поступления в университет.
Всегда они говорили о них в добродушном тоне, рассказывая нам про свои первые сценические впечатления, про
те времена, когда
главная актриса (при мне уже старуха) Пиунова (бабушка впоследствии известной актрисы) играла все трагические роли в белом канифасовом платье и в красном шерстяном платке, в виде мантии.
В идею моего перехода в Дерпт потребность свободы входила несомненно, но свободы
главным образом"академической"(по немецкому термину). Я хотел серьезно учиться, не школьнически, не на моем двойственном, как бы дилетантском, камеральном разряде. Это привлекало меня больше всего. А затем и желание вкусить другой, чисто студенческой жизни с ее традиционными дозволенными вольностями, в
тех «Ливонских Афинах», где порядки напоминали уже Германию.
Тут пути обоих расходятся: романист провел своего героя через целый ряд итогов — и житейских и чисто умственных, закончив его личные испытания любовью. Но
главная нить осталась
та же: искание высшего интеллектуального развития, а под конец неудовлетворенность такой мозговой эволюцией, потребность в более тесном слиянии с жизнью родного края, с идеалами общественного деятеля.
"Академическая Мусса"объединяла профессоров со студентами, и студенты были в ней
главные хозяева и распорядители. Представительство было по корпорациям. Я тогда уже ушел из бурсацкой жизни, но и как"дикий"имел право сделаться членом Муссы. Но что-то она меня не привлекла. А вскоре все"рутенисты"должны были выйти из нее в полном составе после
того, как немцы посадили и их и нас на"ферруф".
У Кетчера я бывал не раз в его домике-особняке с садом, в одной из Мещанских, за Сухаревой башней. Этот дом ему подарили на какую-то годовщину его друзья,
главным образом, конечно, Кузьма Терентьевич Солдатенков, которого мне в
те годы еще не удалось видеть.
У магазина не было особенно бойкой розничной торговли; но, кроме"Библиотеки для чтения", тут была контора"Искры"и нового еженедельника"Век", только что пошедшего в ход с января 1861 года, и сразу очень бойко, под
главным редакторством П.И.Вейнберга, перед
тем постоянного сотрудника"Библиотеки"при Дружинине и Писемском.
Настало и
то"майское утро", когда надо было отправляться на Васильевский остров и начинать мытарства экзамена. Предметов одних
главных оказалось чуть не десяток: политическая экономия, статистика, русское государственное право, государственное право иностранных держав, международное право, финансовое право, торговое право и еще что-то.
Отправились мы в университет первого сентября. Мой коллега Калинин слушал всех профессоров, у кого ему предстояло экзаменоваться; а я почти что никого, и большинство их даже не знал в лицо, и как раз
тех, кто должен был экзаменовать нас из
главных предметов.
Экзамен происходил в аудитории, днем, и только с одним Кавелиным, без ассистента. Экзаменовались и юристы, и мы — "администраторы".
Тем надо было — для кандидата — добиваться пятерок; мы же могли довольствоваться тройками; но и тройку заполучить было гораздо потруднее, чем у всех наших профессоров
главных факультетских наук.
Впоследствии, когда я после смерти А.И.Герцена и знакомства с ним в Париже (в зиму 1868–1870 года) стал сходиться с Кавелиным, я находил между ними обоими сходство — не по чертам лица, а по всему облику, фигуре, манерам, а
главное, голосу и языку истых москвичей и одной и
той же почти эпохи.
Так как по
главным наукам у меня в среднем была пятерка,
то я мог быть спокоен насчет приобретения кандидатского диплома.
Оставить без протеста такую выходку я, хоть и начинающий автор, не счел себя вправе во имя достоинства писателя,
тем больше что накануне, зная самойловские замашки по части купюр, говорил бенефицианту, что я готов сделать всякие сокращения в
главной роли, но прошу только показать мне эти места, чтобы сделать такие выкидки более литературно.
Самарина Юн, как и Шуйского, и тогда уже недолюбливал.
Те были"ковровые"актеры на оценку таких бытовиков, как он. Репертуар Островского провел грань между"рубашечными"и"ковровыми"актерами. Самарин рядом с Провом Михайловичем представлял из себя Европу, сохранил представительность, манеры и,
главное, тон и дикцию бывшего первого любовника с блестящим успехом долгие годы.
Главная его
тема состояла в
том, чтобы выставить вперед Добролюбова и показать, что он — Чернышевский — нимало не претендует считать себя руководителем Добролюбова, что
тот сразу сделался в журнале величиной первого ранга.
Ей он — по уверению этих приятелей — был многим обязан по части знания быта и,
главное, языка, разговоров, бесчисленных оттенков юмора и краснобайства обитателей
тех московских урочищ.
Такая писательская психика объясняется его очень быстрыми успехами в конце 40-х годов и восторгами
того приятельского кружка из литераторов и актеров, где
главным запевалой был Аполлон Григорьев, произведший его в русского Шекспира. В Москве около него тогда состояла группа преданных хвалителей, больше из мелких актеров. И привычка к такому антуражу развила в нем его самооценку.
Эта роковая неустойка и была
главной причиной
того, что я был затянут в издательство"Библиотеки"и не имел настолько практического навыка и расчета, чтобы пойти на ее уплату, прекратив издание раньше, например, к концу 1864 года. Но и тогда было бы уже поздно.
Возня с цензурой входила тогда в самый
главный обиход редакционного дела, и я с первых же дней проходил всегда через эти мытарства сам, никому не поручая, до
той полосы моего редакторства, когда я сдал ведение дела Воскобойникову.
Разве не правда, что до сих пор водятся редакторы, которые считают ниже своего достоинства искать сотрудников, самим обращаться с предложением работы, а
главное, поощрять начинающих, входить в
то, что
тот или иной молодой автор мог бы написать, если б его к
тому пригласить?
Разговорный язык его, особенно в рассказах личной жизни, отличался совсем особенным складом. Писал он для печати бойко, легко, но подчас несколько расплывчато. Его проза страдала
тем же, чем и разговор: словоохотливостью, неспособностью сокращать себя, не приплетать к
главному его сюжету всяких попутных эпизодов, соображений, воспоминаний.
Меня до сих пор удивляет
тот тон откровенности, Скакой Иван Сергеевич мне, незнакомому человеку, чуть не на двадцать лет моложе его, стал говорить, как он должен будет отказаться от писательства
главным образом потому, что не «свил своего собственного гнезда», а должен был «примоститься к чужому», намекая на свою связь с семейством Виардо. А живя постоянно за границей, ой по свойству своего дарования не в состоянии будет ничего «сочинять из себя самого».
Продолжай"Библиотека"существовать и сделайся он у нас
главным сотрудником, он стал бы придавать журналу маложелательный оттенок, или мы должны были бы с ним разойтись, что весьма вероятно, потому что если некоторые мои сотрудники"правели",
то я, напротив, все"левел".
Здесь я имел
главным своим объектом мои испытания и наблюдения как русского писателя все
то, чем и заграничная жизнь могла действовать на каждого из моих «собратов», на каждого русского моего умственного развития и житейского опыта — до переселения «за рубеж».
Не нужно забывать и
того, что на таких театрах, как"Porte St.Martin"и"Ambigu", развился и исторический театр с эпохи В.Гюго и А.Дюма-отца. Все эти исторические представления — конечно, невысокого образца в художественном смысле; но они давали бойкие и яркие картины крупнейших моментов новой французской истории. В скольких пьесах Дюма-отца и его сверстников (вплоть до конца 60-х годов) великая революция являлась
главной всепоглощающей
темой.
Все
главные фигуры
той эпохи перебывали на подмостках; Людовик XVI, Мария-Антуанетта, Дантон, Робеспьер, Марат, Камилл Демулен, Сен-Жюст, Бонапарт и все тогдашние полководцы-герои, вроде Марсо и Гоша.
Тогда сверху
то и дело слетали негодующие возгласы зрителей, возмущенных преступностью и коварством
главного злодея: «Каналья!
Занимались исключительно дикцией. И до сих пор это —
главная забота французских профессоров и всего французского сценического дела. В дикции, в уменье произносить стихи и прозу, в
том, что немцы называют «Vortrag», a русские неправильно «читкой» — альфа и омега французского искусства.
Но
те делались все живописнее и богаче по своей архитектурной обстановке, красивее и ярче по отделке своих частей. А
главное здание выставки 1867 года сами французы называли"газовым заводом"–"usine a gaz".
По-английски я стал учиться еще в Дерпте, студентом, но с детства меня этому языку не учили. Потом я брал уроки в Петербурге у известного учителя, которому выправлял русский текст его грамматики. И в Париже в первые зимы я продолжал упражняться,
главным образом, в разговорном языке. Но когда я впервые попал на улицы Лондона, я распознал
ту давно известную истину, что читать, писать и даже говорить по-английски — совсем не
то, что вполне понимать всякого англичанина.
Рядом с Вертело, к кому я, по старой памяти экс-студента химии, также захаживал, стояла такая сила, как Клод-Бернар, создатель новой физиологии,
тот самый, кому позднее, при Третьей республике, поставили бронзовую статую перед
главным входом во двор College de France, на площадке, окруженной деревьями, по rue des Ecoles.
А их были и тогда тысячи в Латинском квартале. Они ходили на медицинские лекции, в анатомический театр, в кабинеты, в клиники. Ходили — но далеко не все — на курсы юридического факультета. Но Сорбонна,
то есть
главное ядро парижского Университета с целыми тремя факультетами, была предоставлена
тем, кто из любопытства заглянет к
тому или иному профессору. И в первый же мой сезон в «Латинской стране» я, ознакомившись с тамошним бытом студенчества, больше уже не удивлялся.
Поживя в нескольких отельчиках Латинского квартала, уже в течение одной зимы и позднее я прекрасно ознакомился с
тем, как средний студент проводит свой день и что составляет
главное"содержание"его жизни. Печать беспечного"прожигания"лежала на этой жизни — с утра до поздних часов ночи. И эта беспечность поддерживалась
тем, что тогда (да и теперь это еще — правило) студенты в огромном большинстве были обеспеченный народ.
Свои экскурсии по Лондону я распределил на несколько отделов. Меня одинаково интересовали
главные течения тогдашней английской жизни, сосредоточенные в столице британской империи: политика,
то есть парламент, литература, театр, философско-научное движение, клубная и уличная жизнь, вопрос рабочий, которым в Париже я еще вплотную не занимался.
А
та, настоящая биржа, куда лились все артерии Лондона и City с его еще не виданным мною движением, давала чувство матерьяльной мощи, которая, однако, не могла залечить две зияющие раны британской культуры: проституцию,
главное, пролетариат, которого также нельзя было видеть в Париже в таких подавляющих размерах.
В эти годы Тургенев и стал как бы отказываться от дальнейшей работы беллетриста-бытописателя, выставляя
тот главный мотив, что он должен основываться за границей.
Главное, скажу я теперь, глядя назад, в эту культурно-историческую перспективу, было
то, что"заграница", как ныне выражаются, захватывала русских интеллигентов гораздо сильнее — и
тем сильнее, чем они сами бывали образованнее на европейский лад.
И какой это был архироссийский бытовой тип! Барин с головой протодьякона и даже не очень старого"владыки". Таких типичных лиц великорусского склада немного видал я и среди народа, и среди купечества. И за мужика и за купца вы могли бы издали принять его, если б он захотел выдать себя за
того или другого. Но
главное — барин, пошедший в бунтари и долго скитавшийся по Европе и до и после крепости, ссылки и бегства из Восточной Сибири через Японию.
Главное ядро составляли тогда бельгийские и немецкие представители рабочих коопераций и кружков. В Брюсселе движение уже давно назревало. Немцы еще не были тогда
тем, чем они стали позднее, после войны 1870 года. Трудно было и представить себе тогда,
то есть в конце 60-х годов, что у них социал-демократическая партия так разовьется и даст через тридцать с небольшим лет чуть не сто депутатов в рейхстаг.
Речи произносились на всех языках. А журналисты, писавшие о заседаниях, были больше все французы и бельгийцы. Многие не знали ни по-немецки, ни по-английски. Мы сидели в двух ложах бенуара рядом, и мои коллеги
то и дело обращались ко мне за переводом
того, что говорили немцы и англичане, за что я был прозван"notre confrere poliglotte"(наш многоязычный собрат) тогдашним
главным сотрудником «Independance Beige» Тардье, впоследствии редактором этой газеты.
А
главный народный кряж Вены — немецкие австрияки — выработал в столице на Дунае характерный городской быт, скорее привлекательный по своей бойкости, добродушию, любви к удовольствиям, к музыке, к
тому, что мы уже тогда на нашем литературном жаргоне называли"прожиганием"жизни.
Вышло это оттого, что Вена в
те годы была совсем не город крупных и оригинальных дарований, и ее умственная жизнь сводилась,
главным образом, к театру, музыке, легким удовольствиям, газетной прессе и легкой беллетристике весьма не первосортного достоинства.
Те венские писатели, которые приподняли австрийскую беллетристику к концу XIX века, были тогда еще детьми. Ни один романист не получил имени за пределами Австрии. Не чувствовалось никаких новых течений, хотя бы и в декадентском духе.
И президентом республики Кастеляро не мог быть не
тем, во что он сложился — идеалистом-радикалом, метафизиком, фритредером и,
главное, централистом.
Всего поразительнее было
то, что это была, хотя и упраздненная, но все-таки церковь, с алтарями. И на
главном алтаре жены и дочери рабочих преспокойно себе сидели, спустив ноги, как со стола, и в антракты весело болтали. Никак уже нельзя было подумать, что мы в стране, где клерикальный гнет и после Сентябрьской революции 1868 года продолжал еще чувствоваться всюду. Объяснялось оно
тем, что рабочие, сбежавшиеся на эту сходку, принадлежали к республиканской партии и тогда уже были настроены антиклерикально.
Мне все-таки жилось за границей настолько легко и разнообразно, что променять
то, что я там имел, на
то, что могла мне дать жизнь в Петербурге или Москве, было очень рискованно. А
главный мотив, удерживавший меня за границей, был — неослабшая еще во мне любовь к свободе, к расширению моих горизонтов во всех смыслах — и чисто мыслительном, и художественном, и общественно-политическом.
Мне лично было неприятно,
главным образом,
то, что А.И. слишком субъективно и, так сказать,"литературно"нанизывал свои возражения, и Литтре, вообще очень неречистый, побивал его без всяких усилий диалектики.
Правда, я мало бывал в парижских семейных домах, но знавал и артисток и
тех девиц, с которыми ходил на курсы декламации. А в Латинском квартале, в театрах, на балах, в студенческих кафе и ресторанах бывал окружен молодыми женщинами, очень доступными, часто хорошенькими и,
главное, забавными. Но я боялся, как огня,
того, что французы зовут"collage", легкой связи, и ушел от нее в целых четыре парижских сезона оттого, вероятно, что все эти легкие девицы ничего не говорили моей душе.
Роман"На суд"стоит совсем особо, и я им сам не был доволен, писал его урывками, и моя испанская кампания была
главная виновница в
том, что эта вещь не получила должной цельности.