Неточные совпадения
Когда мы к 1 сентября собрались после молебна, перед
тем как расходиться по классам, нам, четвероклассникам,объявил инспектор, чтобы мы, поговорив дома с кем нужно, решили, как мы
желаем учиться дальше: хотим ли продолжать учиться латинскому языку (нас ему учили с первого класса) для поступления в университет, или новому предмету, «законоведению», или же ни
тому, ни другому. «Законоведы» будут получать чин четырнадцатого класса; университетские — право поступить без экзамена, при высших баллах; а остальные —
те останутся без латыни и знания русских законов и ничего
не получат; зато будут гораздо меньше учиться.
Он его играл сангвиником, без всякого умничания,
не уступая другу своему Гоголю в толковании этого лица,
не придавая ему символического смысла, как
желал того автор «Ревизора».
Под этим сидит такой ряд афоризмов:"В юности
не напускай на себя излишней серьезности; лови момент, пой и смейся; учись, если
желаешь; но на товарищеской пирушке
не кичись своей ученостью, а
то получишь нахлобучку".
Никто из буршей
не возмущался
тем, что явившийся из Казани студент хочет изучать химию у Карла Шмидта; но если он
желал быть сразу persona qrata, он, поступив"фуксом"в корпорацию, должен был проделывать их род жизни,
то есть пить и поить других, петь вакхические песни и предаваться болтовне, которая вся вертелась около такого буршикозного прожигания жизни.
Рабовладельчеством мы все возмущались, и от меня — по счастию! — отошла эта чаша. Крепостными я
не владел; но для
того, чтобы произвести даровое полное отчуждение, надо и теперь быть настроенным в самом «крайнем» духе. Да и
то обязательное отчуждение земли, о которое первая Дума так трагически споткнулась, в сущности есть только выкуп (за него крестьяне платили бы государству), а
не дар, в размере хорошего надела, как
желали народнические партии трудовиков, социал-демократов и революционеров.
То, что явилось в моем романе"Китай-город"(к 80-м годам), было как раз результатом наблюдений над новым купеческим миром. Центральный тип смехотворного"Кита Китыча"уже сошел со сцены. Надо было совсем иначе относиться к московской буржуазии. А автор"Свои люди — сочтемся!"
не желал изменять своему основному типу обличительного комика, трактовавшего все еще по-старому своих купцов.
Если привилегия императорских театров
не дозволяла в столицах никакой частной антрепризы,
то это же сосредоточивало художественный интерес на одной сцене; а система бенефисов хотя и
не позволяла ставить пьесы так, как бы
желали друзья театра и драматурги, но этим самым драматургам бенефисная система давала гораздо более легкий ход на сцену, что испытал и я — на первых же моих дебютах.
Это продолжалось довольно долго, и такого Балакирева я
не встречал. Я жил в
те годы или за границей, или подолгу в Москве. Потом он пришел в норму, принял заведование Певческой капеллой, стал опять давать уроки, но прежнего положения занимать
не желал.
Если я легкомысленно пустился на этой"галере"в широкое море,
то и был примерно наказан. И отец мой был вправе попенять мне за
то, что он еще в 1862 году предлагал мне на выкупную ссуду поднять его хозяйство и вести его сообща. Мать моя
не отговаривала меня,
не желая обрезывать мне крылья, и даже
не хотела, чтобы я оставался при ней в провинции.
Не желая повторяться, я остановлюсь здесь на
том, как Урусов, именно в"Библиотеке"и у меня в редакционной квартире, вошел в жизнь писательского мира и стал смотреть на себя как на литератора, развил в себе любовь к театру, изящной словесности и искусству вообще, которую без участия в журнале он мог бы и растратить гораздо раньше.
Мне было особенно приятно высказаться о ней, что я сделал вполне бескорыстно,
не желая вовсе привлечь ее во что бы
то ни стало к журналу.
В этих воспоминаниях я держусь объективных оценок, ничего
не"обсахариваю"и
не желаю никакой тенденциозности ни в
ту, ни в другую сторону. Такая личность, как Луи Блан, принадлежит истории, и я
не претендую давать здесь о нем ли, о других ли знаменитостях исчерпывающиеоценки. Видел я его и говорил с ним два-три раза в Англии, а потом во Франции, и могу ограничиться здесь только возможно верной записью (по прошествии сорока лет)
того, каким я тогда сам находил его.
С нашими посольскими я
не желал водиться после
того, как секретарь посольства (впоследствии петербургский сановник) заявил мне, что он с интеллигенцией Лондона совсем
не водится и нигде, кроме официальных мест и клуба С.Джеме,
не бывает.
Но тогда,
то есть в конце 1869 года в Париже, она была пленительный подросток, и мы с ней быстро сдружились. Видя, как она мало знала свой родной язык, я охотно стал давать ей уроки, за что А. И. предложил было мне гонорар, сказав при этом, что такую же плату получает Элизе Реклю за уроки географии; но я уклонился от всякого вознаграждения,
не желая, чтобы наше приятельство с Лизой превращалось в отношения ученицы к платному учителю.
Они мне рассказали, что ждут здесь рассмотрения их"промемории"в Палате, что Бейст (первый министр) их обнадеживает, но они ему мало верят. От повинности они
желают совсем освободиться,
не только
не попадать в солдаты, но даже и в военные санитары. Им хотелось, чтобы я просмотрел их"промеморию". По-немецки они, ни
тот, ни другой,
не знали, а составлял им местный венгерский чиновник — "становой", как они его по-своему называли.
Сам Корш встретил меня
не особенно приветливо, но оценил
то, что я счел своим долгом сначала отъявиться к нему, чтобы знать,
желает ли он иметь меня в постоянных сотрудниках. Какого-нибудь прочного положения в газете я
не получил. Мы условились, что я буду по четвергам писать фельетоны, но никакого отдела он мне
не предложил и никакого особенного содержания, кроме построчной платы.
Состав депутатов дышал злостью реакции обезумевших от страха"буржуев". Гамбетта был как бы в"безвестном отсутствии",
не желая рисковать возвращением. Слова"республиканская свобода"отзывались горькой иронией, и для каждого ясно было
то, что до
тех пор, пока страна
не придет в себя, ей нужен такой хитроумный старик, как автор"Истории Консульства и Империи".
Немало был я изумлен, когда года через два в Петербурге (в начале 70-х годов) встретился в театре с одной из этих дам,"лопавших"груши, которая оказалась супругой какого-то
не то предводителя дворянства,
не то председателя земской управы. Эта короста со многих слетела, и все эти Соньки, Машки, Варьки сделались, вероятно, мирными обывательницами. Они приучились выть по-волчьи в эмигрантских кружках,
желая выслужиться перед своим"властителем дум", как вот такой Н.Утин.
Он наметил движение, как бы
желая подойти ко мне и протянуть мне руку, но я уклонился и сделал вид, что
не узнал его. И тогда мне сразу и так ярко представился вагон и он посреди своих амазонок, вспомнился его тон вместе с самодовольной игрой физиономии; а также
тот жаргон, какому он научил своих почитательниц, всех этих барынек и барышень, принявших добровольно прозвища Машек, Сонек и Варек.
Наша полицейская власть даже и его
желала бы заставить молчать и лишить свободы. Единственный из всех, когда-либо живших у нас писателей, он был отлучен синодом от церкви. И в редакционных сферах
не раз заходила речь о
том, чтобы покарать его за разрушительные идеи и писания.
Неточные совпадения
«А статских
не желаете?» // — Ну, вот еще со статскими! — // (Однако взяли — дешево! — // Какого-то сановника // За брюхо с бочку винную // И за семнадцать звезд.) // Купец — со всем почтением, // Что любо,
тем и потчует // (С Лубянки — первый вор!) — // Спустил по сотне Блюхера, // Архимандрита Фотия, // Разбойника Сипко, // Сбыл книги: «Шут Балакирев» // И «Английский милорд»…
Г-жа Простакова (бросаясь обнимать Софью). Поздравляю, Софьюшка! Поздравляю, душа моя! Я вне себя от радости! Теперь тебе надобен жених. Я, я лучшей невесты и Митрофанушке
не желаю.
То —
то дядюшка! То-то отец родной! Я и сама все-таки думала, что Бог его хранит, что он еще здравствует.
Стародум. Как! А разве
тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия
не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на
то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до
того, чтоб самому ему ничего
желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли
тот, кому нечего
желать, а лишь есть чего бояться?
Ибо
желать следует только
того, что к достижению возможно; ежели же будешь
желать недостижимого, как, например, укрощения стихий, прекращения течения времени и подобного,
то сим градоначальническую власть
не токмо
не возвысишь, а наипаче сконфузишь.
— Состояние у меня, благодарение богу, изрядное. Командовал-с; стало быть,
не растратил, а умножил-с. Следственно, какие есть насчет этого законы —
те знаю, а новых издавать
не желаю. Конечно, многие на моем месте понеслись бы в атаку, а может быть, даже устроили бы бомбардировку, но я человек простой и утешения для себя в атаках
не вижу-с!