В средоточии земли, в центре мира, — в Дельфах, — стоял великий храм. Он был посвящен двум богам — Аполлону и Дионису. На переднем его фронтоне был изображен Аполлон со свитою муз, на заднем — Дионис среди мэнад. Служение обоим богам не было одновременным: в одну часть года прославляли Аполлона, в другую Диониса. Как же распределялся год между
богом счастья и силы, с одной стороны, богом страданья и избытка сил, с другой?
Неточные совпадения
В душе человеческой лежит дьявол. Великое
счастье для жизни, что его удерживает в душевных глубинах тяжелая крышка, которой название —
бог.
И,
бог знает, отчего, никогда не узнают этого и никогда не дадут друг другу того
счастья, которое так легко могут дать и которого им так хочется».
— Слава
богу, — проговорил раненый, не чувствуя, как слезы текли по его щекам. Мысль о брате мелькнула на мгновение в его голове. — «Дай
бог ему такое же
счастье», — подумал он».
Кого?
Бога?.. Как тут неважно слово в сравнении с ощущением той жизни, всеединства и
счастья, которые слово это старается охватить!
Ее требовал от человека прекраснейший из эллинских
богов, действенный, солнечно-светлый Аполлон,
бог жизни и
счастья.
На далеком Севере, где царит вечный день, лежала страна счастливых людей гиперборейцев. Царем этого «священного племени» был Аполлон, и туда, в гиперборейский край, улетал он на крыльях лебедей на зиму, — на время суровой зимы, когда тяжело приходится людям, когда не в силах они быть счастливыми и
счастьем своим быть достойными светлого
бога.
Самое высокое и самое прекрасное, чем может человек прославить
бога, что он должен нести ему, — это собственная радость и
счастье. Вот — основное положение аполлоновой религии. И чисто аполлоновскую, для нас такую чуждую мысль высказывает один поздний греческий писатель, географ Страбон, говоря так: «Хотя верно сказано, что люди тогда наиболее подражают
богам, когда совершают добрые дела, но еще правильнее было бы сказать, что люди наиболее уподобляются
богам, когда они счастливы».
И если сила почитания загадочного
бога все же не ослабевала, а даже усиливалась, то причину этого теперь следует видеть в другом: за изменчивого в своих настроениях, страдающего от жизни
бога жадно ухватилась душа человека, потому что
бог этот отображал существо собственной души человеческой — растерзанной, неустойчивой, неспособной на прочное
счастье, не умеющей жить собственными своими силами.
Аполлон в негодовании отшатнется от этой мертвой мудрости; он скажет: до чего же должна быть сокрушена воля, сила и стойкость человека, чтобы он смог принять такое единство мира и такое его оправдание! Но не увидит трагический человек негодования, сверкнувшего в глазах
бога жизни и
счастья. Повергшись ниц перед своим страдающим
богом, он благоговейно присоединит свой голос к хору эсхилова «Агамемнона...
Но все ярче в этом мраке начинало светиться лучезарное лицо
бога жизни и
счастья. Каждую минуту имя его, казалось бы, могло быть названо. Ницше уже говорит о себе: «Мы, гиперборейцы»… Профессор классической филологии, он, конечно, хорошо знал, что над счастливыми гиперборейцами безраздельно царит Аполлон, что Дионису делать у них нечего.
Пойманный лесной
бог Силен хохочет в лицо смущенному царю Мидасу и открывает ему сокровеннейшую истину жизни: высшее
счастье для человека было бы не родиться, не быть вовсе, быть ничем; второе же, что ему остается, — как можно скорее умереть.
Ты видишь, как приветливо над нами
Огнями звезд горят ночные небеса?
Не зеркало ль моим глазам твои глаза?
Не все ли это рвется и теснится
И в голову, и в сердце, милый друг,
И в тайне вечной движется, стремится
Невидимо и видимо вокруг?
Пусть этим всем исполнится твой дух,
И если ощутишь ты в чувстве том глубоком
Блаженство, — о! тогда его ты назови
Как хочешь: пламенем любви,
Душою,
счастьем, жизнью,
богом, —
Для этого названья нет:
Все — чувство. Имя — звук и дым…
А назвать ли это ощущение
счастьем, назвать ли жизнью, назвать ли
богом — не все ли равно?
Может ли он, как Фауст, сказать об них: «Чувство — все; а назовешь ли ты его
богом или
счастьем, — безразлично».
Полною глубокого и волнующего смысла представляется нам эта надпись, вырезанная на храме
бога жизни и
счастья.
— Знаешь, Климчик, у меня — успех! Успех и успех! — с удивлением и как будто даже со страхом повторила она. — И все — Алина, дай ей
бог счастья, она ставит меня на ноги! Многому она и Лютов научили меня. «Ну, говорит, довольно, Дунька, поезжай в провинцию за хорошими рецензиями». Сама она — не талантливая, но — все понимает, все до последней тютельки, — как одеться и раздеться. Любит талант, за талантливость и с Лютовым живет.
Неточные совпадения
«Ах, боже мой!» — думаю себе и так обрадовалась, что говорю мужу: «Послушай, Луканчик, вот какое
счастие Анне Андреевне!» «Ну, — думаю себе, — слава
богу!» И говорю ему: «Я так восхищена, что сгораю нетерпением изъявить лично Анне Андреевне…» «Ах, боже мой! — думаю себе.
— Послали в Клин нарочного, // Всю истину доведали, — // Филиппушку спасли. // Елена Александровна // Ко мне его, голубчика, // Сама — дай
Бог ей
счастие! // За ручку подвела. // Добра была, умна была,
И та святая старица // Рассказывала мне: // «Ключи от
счастья женского, // От нашей вольной волюшки // Заброшены, потеряны // У
Бога самого!
Сижу, креплюсь… по
счастию, // День кончился, а к вечеру // Похолодало, — сжалился // Над сиротами
Бог!
Пришел какой-то пасмурный // Мужик с скулой свороченной, // Направо все глядит: // — Хожу я за медведями. // И
счастье мне великое: // Троих моих товарищей // Сломали мишуки, // А я живу,
Бог милостив!