Неточные совпадения
Сдерживать такого
человека могут соображения только чисто внешнего свойства — боязнь, например, общественного мнения и т. п. Достоевского чрезвычайно интересует такой
вопрос...
Этот
вопрос задает Ставрогин Кириллову. Совсем такой же
вопрос задает себе герой «Сна смешного
человека». В жизни приходится скрывать свою тайную сущность, непрерывно носить маску. Но сладко
человеку вдруг сбросить душную маску, сбросить покровы и раскрыться вовсю.
«А что, когда бога нет? — говорит Дмитрий Карамазов. — Тогда, если его нет, то
человек — шеф земли, мироздания. Великолепно! Только как он будет добродетелен без бога-то?
Вопрос! Я все про это… Ракитин смеется. Ракитин говорит, что можно любить человечество и без бога. Ну, это сморчок сопливый может только так утверждать, а я понять не могу».
И неужели ты думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя спрашивать и допрашивать: вошь ли
человек? — то, стало быть, уж не вошь
человек для меня, а вошь для того, кому этого и в голову не заходит и кто прямо без
вопросов идет…
Вопросы гражданина и
человека?
Но если бы и были силы, способные возродить
человека, если бы мог он переделать себя, то и тут
вопрос: во что возродиться, во что себя переделать?
Страшный
вопрос этот все время шевелится в душе Достоевского. Великий Инквизитор смотрит на
людей, как на «недоделанные, пробные существа, созданные в насмешку». Герой «Подполья» пишет: «Неужели же я для того только и устроен, чтобы дойти до заключения, что все мое устройство одно надувание?.. Тут подмен, подтасовка, шулерство, тут просто бурда, — неизвестно что и неизвестно кто. Но у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше болит».
Любить бога только ради него самого, без гарантированного
человеку бессмертия… За что? За этот мир, полный ужаса, разъединения и скорби? За мрачную душу свою, в которой копошатся пауки и фаланги? Нет, любви тут быть не может. Тут возможен только горький и буйный
вопрос Ипполита...
Тем более ненадежен разум, когда он берется решать основные
вопросы жизни. Все, чем жива жизнь, для Толстого лежит на каком-то совсем другом уровне, а не на том, где
люди оперируют словами и оформленными мыслями.
Обе несомненно знали, что такое была жизнь и что такое была смерть, и хотя никак не могли ответить и не поняли бы даже тех
вопросов, которые представлялись Левину, обе они не сомневались в значении этого явления и совершенно одинаково, не только между собою, но разделяя этот взгляд с миллионами
людей, смотрели на это».
Но перед Левиным встает, как сам он чувствует, «опасный»
вопрос: «Ну, а евреи, магометане, конфуцианцы, буддисты, что же они такое?» Левин отвечает: «
Вопроса о других верованиях и их отношениях к божеству я не имею права и возможности решить». Кто же тогда дал ему право решать
вопрос о христианских верованиях, — решать, что именно моральное содержание христианства единственно дает
людям силу жизни?
Жизнью переполнена душа, жизнью пронизан весь мир вокруг — и непонятен странный
вопрос: «для чего жизнь?» Только ужасающее разложение в
человеке инстинкта жизни делает возможным этот
вопрос — бессмысленный и смешной при наличности инстинкта жизни, не разрешимый при его отсутствии никакими силами разума.
«Измученным
людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебание, и в каждой душе одинаково поднимался
вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитым? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти
люди ужаснуться того, что они делали, бросить все и побежать, куда попало».
Вопросы эти и тогда, как и теперь, существовали только для тех
людей, которые в браке видят одно удовольствие, получаемое супругами друг от друга, то есть одно начало брака, а не все его значение, состоящее в семье.
«Но ведь дети не всегда знают, что им нужно, дети ошибаются и т. д., слышу я. Я не вхожу в такой спор. Этот спор привел бы нас к
вопросу: права ли перед судом
человека природа
человека? и проч. Я этого не знаю и на это поприще не становлюсь».
Кругом, как вода в огромном котле, кипит жизнь с ее весельем, готовностью к борьбе, ужасами. А среди этой жизни —
человек в белой шляпе, с вечным
вопросом: «из-за чего хлопочут
люди, когда все так кратко и неизвестно?»
Смертью несло теперь от жизни. И начинает шевелиться в душе
вопрос: не есть ли жизнь именно смерть? Не есть ли жизнь что-то чуждое для
человека, что-то ему несвойственное, что-то мертвящее его? Еврипид спрашивает...
Трагедия постоянно ставит
вопрос: откуда зло в мире? И неуверенно отвечает: от самого
человека, от его «гордости», от небрежения божескими законами. Но то и дело сама же опровергает себя. Ни Эдип, ни Филоктет, ни Антигона не заслужили обрушившихся на них бедствий. И повторяется вековечная история библейского Иова.
Человек «ко Вседержителю хотел бы говорить и желал бы состязаться с богом». Ведомая на казнь Антигона спрашивает...
Вечные
вопросы Достоевского: почему я должен быть нравственным, почему я должен быть порядочным, раз нет бога? — вызвали бы у Ницше только усмешку: «Мы отнеслись бы с предубеждением к
человеку, если бы услышали, что ему нужны особые основания, чтобы оставаться порядочным. Словечко «ибо» в известных случаях компрометирует; иногда мы даже опровергаем себя самих единственным «ибо».
Бог их совсем не нуждается, чтоб ему говорили: «Да, ты существуешь!» Для
людей с таким жизнеотношением
вопрос о существовании бога никогда не может стать основным
вопросом и трагедией жизни: назван ли бог
человеком или нет, — он все равно непрерывно живет в душе
человека.
Естественно и понятно, что для
людей такого типа
вопрос о существовании бога — самый коренной
вопрос жизни.
Неужели ты не понимаешь, что
человеку с такими двумя мыслями нельзя оставаться в живых?» Так стоит
вопрос о боге и для самого Достоевского.
Несомненно, этот зверь, — он умел ставить жизни совершенно определенные
вопросы, какие только
люди ей ставят, умел из отсутствия ответов делать вполне логические выводы. Разница была только в мелочах: мудрые
люди излагают свои выводы в писаниях, мудрый зверь отобразил их в своих глазах. Но существеннейшее, важнейшее было и здесь, и там одинаково.
В великой своей убогости и нищете стоит перед Ницше наличный
человек, лишенный всякого чувства жизни, всякой цельности, с устремлениями, противоречащими инстинктам, — воплощенная «биологическая фальшивость» и «физиологическое самопротиворечие». «Общее отклонение человечества от своих коренных инстинктов, — говорит Ницше, — общий декаданс в деле установления ценностей есть
вопрос par excellence, основная загадка, которую задает философу животное-«
человек»
«
Люди будут в тысячу раз несчастнее, когда сознание их не будет отвлечено внешним гнетом и неустройством от самых страшных
вопросов бытия.
Неточные совпадения
Стародум. Оттого, мой друг, что при нынешних супружествах редко с сердцем советуют. Дело в том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии
вопросу нет. Никому и в голову не входит, что в глазах мыслящих
людей честный
человек без большого чина — презнатная особа; что добродетель все заменяет, а добродетели ничто заменить не может. Признаюсь тебе, что сердце мое тогда только будет спокойно, когда увижу тебя за мужем, достойным твоего сердца, когда взаимная любовь ваша…
Г-жа Простакова. Ах, батюшка, это что за
вопрос? Разве я не властна и в своих
людях?
Тем не менее
вопрос «охранительных
людей» все-таки не прошел даром. Когда толпа окончательно двинулась по указанию Пахомыча, то несколько
человек отделились и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились так называемые «отпадшие», то есть такие прозорливцы, которых задача состояла в том, чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем. «Отпадшие» пришли на бригадирский двор, но сказать ничего не сказали, а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать.
Уважение к старшим исчезло; агитировали
вопрос, не следует ли, по достижении
людьми известных лет, устранять их из жизни, но корысть одержала верх, и порешили на том, чтобы стариков и старух продать в рабство.
Может быть, это решенный
вопрос о всеобщем истреблении, а может быть, только о том, чтобы все
люди имели грудь, выпяченную вперед на манер колеса.